читать дальшеНа первый взгляд можно было бы сказать, что Эйле нисколько не изменился. Те же улицы, те же дома, то же отражение неба в оконных стеклах – выцветающая синева середины августа, тронутые желтизной кроны ясеней, подсыхающая листва тополей. И если перейти непревычно пустой проспект адмирала Шарделя и наискосок по засыпанной кирпичной крошкой тропинке пересечь сквер с фонтаном, можно нырнуть в гулкую подворотню и выйти в квартал маленьких улочек, ведущих вниз, к морю. По левую руку будет булочная, по правую – аптека, вниз убегает Галерейный спуск, там внизу глухо шумит порт, а за убогими домишками, лепящимися по склонам холма, как перезрелые опята, надменно блестят стеклами арматорские конторы. И только краем глаза можно уловить легкую неправильность во всей картинке. Как будто дома, улицы и деревья силятся вспомнить свое место, вписаться, встроиться в него – и кажется, у них это неплохо выходит. Во всяком случае, если смотреть на мир непредвзято, чуть сверху, все выглядит таким родным, что даже немножечко страшно узнавать заново.
Но вот сердце замедляет ход, и ты оказываешься в своем дворе.
Слава богу, здесь тоже ничего не изменилось. Только, кажется, вместо старой вишни, над обломком кирпичной стены, оставшейся от старого дома, наклоняется яблоня. Трава засыпана малиново-рыжими мелкими паданцами. Виноград взбирается по торцу дома, в палисаднике георгины и золотые шары. Все осталось таким же, как и было. Почему же тогда так леденеет в груди, и лоб будто стянуло обручем, как всегда бывает на краю пропасти, за миг до падения?
Поднимаясь по лестнице, Хальк все гадал, как попадет в собственную квартиру. Потому что ключи, разумеется, во всех этих злоключениях он потерял. Да и вообще, может же так оказаться, что город есть, дом сохранился, и даже старая ива перед подъездом, и лестница – а квартиры нет. Или там давно живут другие люди. И на мгновение он замер перед собственной дверью, а потом толкнул ее – и она отошла беззвучно, как в фильмах ужасов.
Но за дверью не оказалось никаких чудовищ. Должно быть, потому, что все чудовища в этом мире обитают снаружи, подумал Ковальский мрачно, некстати вспоминая последнюю беседу с Феликсом Сорэном. Зажегся свет, он увидел до мелочей знакомую прихожую – пожалуй, единственным изменением оказался в ней телефонный аппарат, превратившийся в огромного монстра с бронзовыми резными накладками на корпусе, белым костяным диском и эбонитовой черной трубкой.
Где-то в глубине квартиры горел свет, лилась вода, и раздавались странные звуки. Как будто кто-то огромный шлепал мокрыми ступнями по полу, шаркал и пыхтел. Не то чтобы это пугало – но в этом дивном новом мире может быть что угодно, разве нет?
Он завернул на кухню – и только тогда увидел стоящую на коленях девицу. Она с ожесточением терла тряпкой половицы, фыркала и мотала головой, отчего рыжая толстая косища металась от плеча к плечу и взлетала надо лбом разлохмаченная челка. Очевидно, мытье полов представлялось девице столь увлекательным занятием, что она не услышала ни щелчка дверного замка, ни звука шагов. И подняла голову лишь тогда, когда уперлась тряпкой в носки чужих ботинок.
-- Ну и свинюшник ты тут развел, -- объявила она, ничуть не удивившись. Как будто появление Ковальского было делом само собой разумеющимся. И опять фыркнула, и гневно зыркнула из-под каштановой челки невозможно синими глазищами. – Как ты вообще живешь в такой грязище?! Можно подумать, у тебя тут слоны танцевали!
-- Дани, -- проговорил он, узнавая и глупо улыбаясь. – Дани, откуда ты здесь взялась, черт тебя побери.

-- Слушай, я у тебя поживу немного? Ты же не против?
Завернувшись в одеяло так, что наружу торчал только нос, Дани сидела на стуле посреди кухни. Одной ногой она отталкивалась от пола, и стул раскачивался, угрожающе скрипя. В другой руке Дани держала чашку с горячим шоколадом, то и дело отхлебывала от нее и поглядывала на плиту. Все четыре конфорки горели высоким синим пламенем, отчего оконные стекла покрылись плотным слоем испарины. Капли стекали на подоконник, оставляя за собой дорожки, так что казалось, будто дождь идет не только на улице, но и в квартире.
Со стороны вся картина выглядела до отвращения милой, будто списанной из девчачьего ванильного романа, и, стоя на пороге кухни, Хальк даже подумал, будто Дани устроила все это представление нарочно. Вряд ли от обычной августовской грозы в квартире так уж холодно, чтобы понадобились разом и плед, и какао, и зажженная плита. Интересно, сколько дерут за квартплату в этом дивном новом мире?.. А впрочем, неважно. Гораздо правильнее будет сейчас заварить чаю и не вдаваться в подробности.
-- Эй! – Дани выпростала из одеяла руку и помахала растопыренной пятерней, привлекая к себе внимание. – Я здесь! И я спрашиваю, можно ли у тебя пожить немного? Идти-то мне больше все равно некуда.
-- В каком смысле?
-- В самом прямом.
Странно чувствуешь себя, очнувшись в мире, который вроде бы и похож на всю твою прежнюю жизнь, но имеет единственное и неотменимое отличие: никто тебя здесь не ждет, никому ты не нужен. Будто выплываешь наружу из черной толщи воды, из-подо льда, со дна, на котором ты пролежал не одну сотню лет. Обалделой рыбой, выброшенной на берег, ты себя ощущаешь, вот как. И тщетно пытаешься понять, что ты делаешь в чужой совершенно незнакомой квартире. Потом, порывшись в документах и книгах, наконец соображаешь, чья именно эта квартира, выдыхаешь с облегчением и как-то принимаешься жить дальше. Через пару дней, когда мироздание возвращается на свои места, ты отваживаешься задавать себе вопросы, первый из которых – а что, собственно говоря, стало с твоей собственной жизнью. Ведь был же у тебя дом, родители, друзья, учеба – пускай в другом городе, но ведь были! И, перерыв ворох купленных в киоске газет, а потом и туристическую карту – представляешь, тут уже есть туристические карты! – ты с ужасом выясняешь, что ничего этого не то что больше не существует, а и не существовало никогда. И только ты – как обломок цивилизации, доисторическая рыба, зачем-то выброшенная на берег, под незнакомое солнце.
-- Вот как-то так… -- закончила Дани и сделала попытку улыбнуться. Получилось хуже некуда. Хальк тактично отвел глаза, но она заметила. – Ты не бойся, рыдать я не стану. Хватит и того, что я неделю рыдала в пустой квартире, даже соседка пришла узнать, кто тут голосит.
-- И что ты ей сказала?
-- Сказала, что я твоя жена. Что тебя убили, и вот, я скорблю.
-- Что-о?!
-- А ты хотел, чтобы я сказала ей правду? -- поразилась Дани.
На мгновение он представил себе, как могла бы выглядеть эта самая правда. Неутешительно. И малоприлично, что уж тут. Представил – и, против удивления, не испытал ни тени стыда или вины. Все казалось ненастоящим, будто отделенным от него толстой стеклянной стеной. Там, за стеной, текла удивительная, прекрасная и яркая жизнь, к которой он не имел никакого отношения.
Феликс Сорэн был прав. Лучше бы я и вправду умер.
-- Эй, тебе плохо?
-- Ты, кажется, спрашивала, можно ли у меня пожить, -- деревянным голосом проговорил Хальк. – Я не против. Выбери любую комнату, мне все равно.

читать дальшеРазумеется, Марфа никого слушать не стала. Правда, отчитываться в своих действиях она тоже ни перед кем не собиралась, и потому милорд Феликс Сорэн вновь прибыл в Ле Форж никем не жданный. Было позднее утро, когда его лаково-черный «нойон» остановился перед крыльцом, распугав окрестных котов и воробьиную стаю, плотно оккупировавшую куст сирени. Лиза выглянула на звук клаксона и птичий гам, увидела, как открывается дверь салона и Посланник, весь в темном, с серебряной карабелой на груди, и мрачный, как туча, медленно выбирается с водительского сиденья. Это было так неожиданно, что Лиза укололась о забытую в шитье иголку. Прикусила палец, морщась от ржавого вкуса собственной крови, и промолчала. А надо было, наверное, не молчать, надо было скандалить, звать околоточного, что ли, жаловаться на незаконное вторжение в жилище… но разве околоточный может тут хоть что поделать. Да и ущерба никакого пока нет, ни разбоя, ни насилия… вот, мирно стоит на крыльце, беседует с хозяйкой дома.
-- Доброго утра, мазель Марфа.
-- Не назвала бы его бы добрым. Почему-то видеть вас – всегда к неприятностям.
-- В том, что мы часто видимся, никто не виноват. Но, право слово, ездить к вам, как на работу, невеликое удовольствие. Я бы даже сказал, что логичнее было бы вам перебраться в столицу.
Марфа фыркнула, вздувая надо лбом пряди светлых волос. Все ее лицо выражало собой недогование и досаду. Как будто Посланник явился к ней незваным-непрошенным, а не она же сама его и пригласила.
-- Ну уж нет. Проще вам переехать сюда. Тем более, что вряд ли этот визит последний.
Феличе странно посмотрел на нее. Потом усмехнулся, будто бы через силу.
-- Марфа, Марфа, ты заботишься и суетишься о многом . Я бы даже сказал – слишком о многом.
-- Цитировать святое писание не к месту – это теперь так принято? – хмыкнула она в ответ, и Посланник будто бы смутился. И заметил, что, хотя и позволил себе некоторое вольное обращение с вопросами веры, однако же и мазель Марфа должна понимать. Тот, кого она на этот раз нашла возле маяка – отнюдь не Спаситель, и даже Корабельщик из него очень так себе. Хотя и нашел, подобно Господу в доме Марии и Марфы, приют в ее доме.
Лиза подумала, что в ответ на такие упреки аптекарка смутится, но та взглянула в глаза Феликсу Сорэну с вызовом.
-- Вы мне не платите, чтобы я слушалась вас беспрекословно.
Посланник не ответил. Только, отвернувшись, пробормотал что-то о тридцати серебренниках, которые с него требует тот, кто их никоим образом не заработал. Потому что не следует путать божий дар с яичницей.
Лиза ни слова не поняла из их беседы. Какое отношение имеет к Сан Юрьичу Спаситель, кто такой Корабельщик, и почему Марфе не полагается никаких денег, хотя она и привечает у себя в доме всяких убогих, а на тридцать – ладно, пускай не серебренников, а вполне прозаических империалов – можно было бы накормить полк солдат, причем не только яичницей.
-- Так что зовите его, и давайте уже покончим на этом. Дитя, а ты пойди погуляй. И не приведи господь я узнаю, что ты подслушивала.

-- Стало быть, ты уцелел.
-- Стало быть, так. Хотя ты от этого не в восторге.
Со стороны можно было подумать – вот сидят на крыльце два добрых друга, давно не виделись, беседуют неспешно. Облитые нежарким августовским солнцем, утонувшие в медовом спокойствии позднего утра. Ладони лежат на теплых досках крыльца. Разговаривают ни о чем, и поливаная миска с яблоками стоит на ступенях между ними – как чаша с причастием, и малиновым, желтым и алым светятся яблочные бока. Золотая пчела ползет по краю миски, странная дымка висит над головами сидящих – будто именно в этой точке искажено пространство, проколото огненной иглой, и от того, кем и как будет зашита прореха, зависят именно сейчас судьбы мира.
Лиза смотрела с кухни, укрывшись за кисейной занавеской, отсюда прекрасно было видно все, что происходит на веранде. Неощутимо ныло под сердцем, и потели ладони. Так, словно в эту минуту она совершала недозволенное. Но если бы она понимала хоть что-то в этой беседе!
-- Еще там, на кладбище в Эйле, на могиле твоей бывшей жены, я предупреждал тебя… Но тебе было плевать. Ты придумал сказку, ты записал ее. Теперь мы все живем в этой сказке. Нравится она тебе?!
-- Как будто от того, нравится она мне или нет, что-то может измениться. И потом. Насчет бывшей жены. Милорд Сорэн не оговорился случайно?
-- Можно подумать, ты собираешься лично разубедить ее в этом. Насколько я понял – нет.
-- Тебе-то какое дело.
-- Мне – дело, -- возразил Посланник. Уронил два тяжких слова, будто через силу. – Мне есть дело. Кто-то же должен теперь расхлебывать то, что ты наворотил. Потому что в любых граничных условиях людям нужны еда, тепло в домах, лекарства и безопасность. А война и ее последствия – совсем не то, что помогает это обеспечить. И такая ноша вовсе не для женских плеч. Даже если эта женщина согласна назвать себя мессией.
-- То есть, ты хочешь сказать, что там, у маяка, она не пошутила?
-- К черту такие шутки.
Ковальский не ответил. Рассеянно взял из миски яблоко, с хрустом надкусил. Запахло свежо и влажно, так пахнет в феврале, когда вдруг проглянет солнце, и двинется в свой извечный путь по древесным жилам сок. Посланник смотрел изумленно: в этом простом жесте было столько… не человеческого спокойствия, что поневоле тянуло усомниться в собственных словах. Как он сказал при встрече этой апрекарке, Марфе? «И даже не Корабельщик»? Так ли он теперь уверен в этом?
-- Что ты собираешься делать дальше? – как можно более спокойным голосом поинтересовался Сорэн.
-- Не знаю. Вернусь в Эйле. Узнаю, не выставили ли меня вон из университета. И заодно, сохранился ли университет. В общем, попытаюсь жить дальше.
Он испытал короткую мстительную радость. От того, что Хальк не собирается ехать в столицу, объясняться с Алисой. И тут же устыдился этого. И спросил, изо всех сил стараясь казаться равнодушным и насмешливым -- этаким вершителем чужих судеб, что даже самому противно стало:
-- Сумеешь?
-- А ты можешь предложить мне что-то принципиально другое?
-- Помнится, я уже предлагал в этом доме одному человеку другую жизнь.
-- И что? Он отказался?
-- Почему это, -- оскорбился Феличе. – Разве я похож на дьявола, чтобы обещать все счастье мира в обмен на бессмертную душу?
-- Не слишком. Но я выслушаю.
-- Чтобы до конца убедиться в том, какой я мерзавец. Но не думай, легкой жизни я тебе не пообещаю.
-- Жизни вообще.
Сорэн подумал, что с таким характером этот человек сам способен вырыть себе могилу, нисколечко не нуждаясь в чьей-либо помощи. Но промолчал.
-- Я предложу тебе подумать о судьбе тех детей, которые твоими стараниями оказались здесь, вместе с тобой. Например, о мазели Ворониной, которая сидит сейчас на подоконнике в кухне и делает вид, что совершенно не увлечена нашей беседой. Или об этом младом вьюноше, которого я видал в аптеке вместе с Марфой. Как ты думаешь, какая судьба их всех ожидает? И живы ли их родители? И хорошо ли им всем будет, если государство определит их в одно из закрытых учебных заведений?
Ковальский поперхнулся яблоком и долго кашлял. Оцепенев, Лиза смотрела, как трясутся его плечи. В эту минуту ей было так жаль его, что она даже позабыла о том, что ее присутствие обнаружено. И ничуть не страшно за свое будущее. Словно кто-то шепотом, на ухо, пообещал ей, что все сложится хорошо.
Небо над кронами деревьев было глубоким и синим, с перистыми облаками. Ангел простер крыла, сказала как-то Марфа, хотя никогда Лиза не замечала за ней религиозности, скорей наоборот. Но бывают, видимо, времена, когда даже самые прожженные циники чувствуют у виска дыхание чуда.
-- Ты же не думаешь, -- продолжал Посланник, -- что твоя сказка… назовем это, для простоты, абсолютным текстом… была единичным явлением. Таких, как ты – море, и главное здесь – вера читателя. Ты можешь поручиться за то, что никто из тех детей, из летнего лагеря, не в состоянии сложить буквы в слова? Я, например, знаю, что мазель Воронина пишет стихи. Неплохие, между прочим, стихи. И поэтому я предлагаю тебе работу. Ты не вернешься в столицу, ты останешься здесь, в Эйле. Ты отстроишь маяк, насколько это возможно за короткий срок, и соберешь по всей стране таких же, как ты сам, и станешь учить их… жить так, чтобы их сказки не превращались в нашу страшную быль. Так, кажется, ты писал своей жене из-за той грани, которая еще совсем недавно существовала между твоим и моим миром?
-- Т-ты!.. Кто тебе дал право?!
-- Сядь, -- ледяным голосом велел Феличе. – Ты забыл. Мы ждали чуда – и мы его дождались, и она есть это чудо. Твоя жена. Нравится тебе это или нет. А все деяния божественного толка открыты тем, кто верит искренне. Ты согласен?
-- Мне девятнадцать лет. Где вы видали директора школы в таком возрасте?
Феличе досадливо отмахнулся. И добавил, что этот вопрос его не занимает нисколько, потому что, как он уже успел убедиться, для тех, кто пришел с той стороны, время течет э-э… несколько иначе.
-- Ты себя в зеркале видел? Я бы дал тебе ровно вдвое больше. И… мы говорим не о том. Если тебе хотя бы сколько-нибудь не наплевать на тех, кто верил тебе, как богу – ведь они не бросили тебя там, на маяке! – ты не бросишь их на произвол судьбы. Я хочу, чтобы учебный год начался вовремя.
-- Но как я успею?!
-- Откуда мне знать, -- пожал плечами Феличе и, кряхтя, поднялся с крыльца. – Думай.

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

litvin.pl/statii/tajny/detektivy-velikogo-knyaz... - как работала судебная система в ВКЛ.
И там ещё есть много интересного на посмотреть.

проблема адаптации в тексте "химер", казалось бы, лежит на поверхности - и как всякое очевидное, никогда не бросается в глаза. тем более невероятным это очевидное выглядит, если его поднять и рассмотреть потщательнее.
щас попробую.

в общем, у каждого явления есть свой типичный представитель. у проблемы адаптации тоже - и это милорд феликс сорэн собственной персоной.
чувак происходит из богатой и влиятельной семьи - то есть сразу плюс стопиццот к образованности, доступу к тем ресурсам, которые достаются при удачном рождении и прочим благам. и это первый аргумент за то, что феличе - ни разу не дитя своего века. легкий налет гуманизма, который люди обычно приобретают с чтением книг и вообще приобщением к культуре - то, что способно приподнять над толпой, помимо собственно власти, которая дарована тебе в силу удачных обстоятельств появления на свет.
но не стоит сбрасывать со счетов тот факт, что еще до победы над одиноким богом феличе был одним из немногих, кто ухитрялся существовать "на два фронта", то есть, по обе стороны грани, разделяющей два мира. а мир, который не был ему родным, зато был куда как выше исторической родины по уровню материальной культуры. коль скоро у нас бытие определяет сознание - следовательно, выше и по уровню морали, этики и вот этого всего, чего мы не замечаем до тех пор, покуда не лишимся, и тогда орем как потерпевшие об упадке нравов, грубости и прочем попрании базовых прав и свобод.
(отдельный вопрос о том, как так феличе это присутствие и там, и сям удавалось, и как давно, но сейчас не об этом).
и казалось бы, на фоне столь прекрасного бэкграунда из милорда сорэна должен был бы получиться прямо леонардо - но нет.
удивительно, но и по ту, более высокоцивилизованную грань, феличе ухитряется быть тем, кто он есть на самом деле. и дергать за ниточки всех кукол в этом спектакле под названием жизнь, в котором он сам - и режиссер, и сцена, и практически все актеры. уровень интриг - прям как у марии медичи, со всеми втекающими и вытекающими. то есть, как только власть касается человека, всякий налет гуманизма слетает с легкостью чрезвычайной.
поэтому, когда все заверте и сильно поменялось, и одинокого бога свергли, и миры совместились, не сказать, чтобы феликс сорэн так уж легко адаптировался к новой реальности. скорее, попытался сделать все возможное и невозможное, чтобы эта реальность адаптировалась к нему.
и не могу сказать, что это хотя бы в малой степени ему не удалось.

а еще одна фишка в проблеме адаптации - кстати, кого к кому? общества к новой реальности или старой реальности к новоприбывшим гражданам? - состоит в том, что не только феличе и сан_юрьич ковальский прибыли, так сказать, из иного более лучшего мира.
то есть, формально мы знаем таких людей чуть меньше, чем ничего. кроме уже упомянутых - ну, даг киселев, ну. алиса, плюс еще с десяток детишек из тех, кто был с ковальским на маяке и кого прямым ходом занесло вместе с ним в водоворот событий. и они сохранили память о том, как все было_раньше.
а сколько народу занесло, а память не сохранилась? она же обычно не сохраняется после вторжений. ну, если ты только не находился на момент вторжения в точке стабильности, каковых у нас немного. вокзалы там, маяки, мосты и прочее такое.
память о том, как было раньше, не сохранилась, конечно. но большой вопрос, что стало после вторжения с тем налетом цивилизации, который лежит на каждом индивидууме, хоть немного оставившим позади темные века.
так вот, я думаю, что ничего с этим налетом не стало.
и новому миру понемногу пришлось меняться - вместе с материальной культурой пришлось подвинуться и культуре духовной. не так быстро, конечно, но все-таки. и вот эти изменения как раз и были наиболее болезненны, и понятно, что и тут нормально в том разумении, который в это слово в своем вопросе вложил мой соавтор, никогда не было и еще очень долго не будет.
потому что нормальность есть показатель стабильности, кмк, а до стабильности этому миру еще как до луны раком.

наверное, за кадром остались еще какие-то мысли, но сейчас слишком поздно, чтобы я мог их поймать и сформулировать.
но если сумею - запишу отдельно.

читать дальшеКлубился под потолком каморки дымный свет. И пахло почему-то не пылью и старыми тряпками – а свежо и влажно, яблоками и стылой осенней водой.
Сауле понятия не имела, как так получается: вроде бы Лиза просто рассказывает, а ты сидишь и смотришь внутрь себя, но видишь события рассказа так ясно, будто бы в волшебном синематографическом фонаре. Она спросила, но Лиза будто бы и не услышала. Только прерывисто вздохнула.
-- Сначала, когда он только в дом вошел, мы подумали – это Сан Юрьич.
-- Кто?
-- Ну, Ковальский же. Ты что, не знаешь, что директора так зовут?
Я ничего ровным счетом о нем не знаю, хотелось выкрикнуть Сауле. Но вместо этого она благоразумно промолчала. Только впилась зубами в черствый бок булочки с изюмом. Я ничего о нем не знаю, хотя, когда слушаю тебя, мне кажется, будто мы знакомы целую вечность. Но так не бывает. Если, конечно, трезво смотреть на жизнь и не верить сопливым бредням про то, что у каждого человека где-то есть его половина, и когда они встречаются, тогда и наступает полное счастье. И далеко не всем везет.
-- Ну вот, он вошел, а на руках женщина – то ли раненая, то ли просто в беспамятстве. Мы с Лаки так и подумали – ну, кто еще с такой ношей может быть, и похож ведь… А он документы Марфе показал – это аптекарка, ты ее не знаешь, она живет в Ле Форже, это тут в двух шагах, она тогда многих подбирала, кто в битве на маяке уцелел… А документы на чужое имя. Ты что, ревешь?
-- Я не реву, -- глухо откликнулась Сауле. Не хватало еще, чтобы Лиза поймала ее на такой постыдной слабости.
-- Ну, вот и не реви.
-- Ты дальше рассказывай.
-- Так я и рассказываю. Ну вот, а через месяц этот Даг, он, кстати, писателем оказался – ты представляешь, писатель, надо же, ни одной его книжки я сроду в глаза не видала, -- уехал, мы опять одни остались…
-- А женщина?
-- Государыня? За ней из столицы заявились почти сразу же, да это и не важно. Не перебивай. Мы одни остались, а через пару дней Лаки на рынок пошел, еле Марфа его выпинала. Не успел уйти – уже назад бежит и вопит, как будто его убивают…

Дверь хлопнула, отлетая к косяку, и пыльное чучело крокодила под низким потолком угрожающе закачалось, того и гляди, вот-вот грянется на пол. Марфа опасливо покосилась вверх, отряхнула с плеча нить паутины. Крокодила давно следовало почистить и привести в порядок, все-таки реликвия и визитная карточка заведения, да все руки не доходили. То война, то еще какая напасть.
Глава прецептории Святой Ингигерды милорд Александр Миксот, нобиль черт знает в каком колене и прочая, прочая, прочая, стоял на пороге аптеки, загнанно дыша и утирая тыльной стороной ладони потное чело.
-- Господи, Лаки, за тобой что, драконы мчались?
Прецептор с трудом перевел дыхание и сфокусировал на Марфе мутный взгляд.
-- Вы!.. Вы тут торчите и ничего не знаете! А он там!.. Сидит! И не узнает никого!
-- Кто сидит? Кого не узнает?
-- Я же говорю – никого!
Услышав столь исчерпывающий ответ, Марфа со вздохом повернулась от аптечной стойки, налила в стакан воды, а в крохотную хрустальную стопочку – мятного ликера, выставила все это перед милордом Миксотом и коротко велела:
-- Пей.
Лаки с шумом всосал в себя воду, икнул и утерся рукавом. Марфа снова не удержалась от вздоха. Манеры у потомственного нобеля были так себе. За те дни, пока Марфа с этим нобелем общалась, ей всякий раз хотелось спросить, кто его воспитывал, и однажды она все-таки спросила. На что милорд Миксот ответствовал: «Когда папа Карло, а когда никто», -- и нагло заржал. С тех пор от вопросов Марфа воздерживалась. Незачем ей цитаты из запрещенных книжек слушать, сегодня одна власть, а завтра другая, доказывай потом, что ты не верблюд. Верблюдов Марфа как-то видала в Эйленском зоосаде и преисполнилась отвращения, зато запомнила хорошо.
Воду Лаки выпил, а на ликер посмотрел, как на мухоморовый отвар, и заметил, что несовершеннолетним спиртное не полагается. Марфа пожала плечами: определять навскидку возраст тех, кого она за последние недели находила у маяка, было практически невозможно. Вот ты думаешь, что человеку куча лет стукнула, а он, на самом деле, вдвое младше. Или старше. Но то, что Миксот заговорил связно, означало только одно: человек отдышался и слегка пришел в себя, следовательно – от него можно добиться внятного ответа.
Но не тут-то было.
Когда Лаки вновь был задан вопрос, он покраснел, закашлялся, как будто не мог вдохнуть в себя воздух, и через полминуты лишь сумел полузадушено выкрикнуть, что так не бывает.
-- Не бывает же! Я сам видел, как он помер – там маячная башня метров тридцать, если с такой высоты на камни сигануть, вряд ли уцелеешь. А я видел, как он прыгнул! А теперь он там сидит и смотрит сквозь меня, и не узнает, и не говорит ничего!
-- Так, -- сказала Марфа и принялась шарить под аптечной стойкой, разыскивая вечно теряющуюся связку ключей. – Сейчас я запру аптеку и мы пойдем и посмотрим, кто сидит и кто не узнает.
После этого она заглянула в подсобку, довольно хмыкнула и безапелляционно заявила:
-- Лиза, ты идешь с нами. Без тебя я этому поганцу ни за что не поверю, даже если своими глазами увижу. Собирайся и пошли.

-- А вдруг он нас не узнает?
-- А должен?
-- Не должен! А вдруг? Что мы тогда делать будем?
-- Вот не узнает – тогда и подумаем, -- решительно отвечала Марфа и еще прибавила шаг. Теперь Лаки за нею едва поспевал, но это не мешало прецептору вздыхать и охать, как старая бабка, и размахивать руками. Со стороны это выглядело, наверное, очень смешно, но Лизе отчего-то было Лаки жаль.
-- Что мы там придумать можем!
Марфа остановилась. Уперла в бока крепко сжатые кулачки.
-- Миксот. Я не поняла. Это же ты прискакал с выпученными глазами. А теперь что?!
-- Я… ничего, -- потерянно выдохнул Лаки. – А только вдруг…
-- Никакого вдруг не бывает, -- объявила Марфа, и они вступили на площадь.
Рыночная площадь уездного городка Ле Форж и в хорошие-то времена не представляла собой ничего примечательного, даром что городок пребывал в статусе курорта. Каланча, приземистое выкрашенное охрой, зато с колоннами, здание городской управы, навесы торговых рядов под чахлыми липами и ясенями, где по выходным торговали яблоками, тыквенными семечками да цветными стекляшками – местными сувенирами, так сказать.
Центром площади был фонтан с каменной чашей, посредине которой обреталась бронзовая статуя с фантазийным сюжетом. Никто не мог в точности сказать, кого статуя изображала. Мнения на сей счет бытовали самые разные, за пару недель пребывания в доме аптекарки Марфы Лиза их выучила все до единого, но ни с одним из них не могла согласиться. Ей лично казалось, что центральная фигура статуи больше всего похожа на огромную бородавчатую жабу с раскрытым ртом. Изо рта брызгали слабые водяные струйки. Дно фонтана заросло илом, в котором, если приглядеться, можно было разглядеть немало медных монеток. Местные мальчишки любили лазать за ними, за что бывали нещадно гоняемы жандармами.
Но теперь ни мальчишек, ни жандармов у фонтана не наблюдалось. Напротив, на бортике в нелепой позе, поджав под себя одну ногу, сгорбившись, сидел молодой мужчина и задумчиво швырял в воду мелкие камушки. По черной глади разбегались круги и брызги, сверху падали и качались на волнах желтые веретенца ясеневых листьев.
Картина была почти что идиллическая, если бы не странное выражение на лице мужчины – как будто он изо всех сил пытается убедить себя в том, что все вокруг выглядит абсолютно правильным, но четко знает, что это не так. И что он видит все это наяву – и площадь, и фонтан, и монетки на дне, но этого никак не может быть.
Его одежда: некогда белая, а теперь испачканная в пыли, глине и саже рубашка с надорванным на плече рукавом, лишившаяся доброй половины пуговиц, а вместе с нею и мятые, неопределенного цвета, брюки — это впечатление только усиливала.
-- Он, что ли? – останавливаясь перед фонтаном, спросила Марфа. Она и до того не отличалась особым тактом, а теперь и вовсе не видела в этом смысла. Не хватало еще перед малахольными выделываться. А всех, кого аптекарка находила после сражения при маяке, именно таковыми она и считала.
-- Сан Юрьич? – позвала Лиза, едва сдерживаясь, чтобы не зареветь.
Мужчина повернул к ней лицо со следами копоти и кровоподтеками.
-- Лиза? Мы умерли, Лиза?

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

- ты кто?
- я - мэр лужков!
- каких-таких лужков? (цы)

не знаю, почему такой эпиграф. но лужки и кролики странным образом рифмуются в моей голове.
а вообще мне надо писать текст, а я все никак, и будем считать, что это разминка.
итак.

вчера семья с жаром обсуждала вопрос поимки кроликов. потому что ну натурально же, приходят на наш двор и нагло жрут нашу траву. а потом, когда ты их спугнешь, невозмутимо сматываются, на прощание сверкая белой жопкой. вот сегодня тоже один приходил, тоже жрал, уходить отказался, пришлось вежливо попросить его.
мы даже у гуголя спросили, как правильно кроликов ловить, чтобы недайбох ошибки не сделать. гуголь сказал, что главное в деле ловли кроликов - выяснить, где у них лаз, и установить над лазом арку. мы пошли и выяснили. лаз у них в заборе, от нас к соседям, ну глупо же даже искать было, все и так понятно.
в общем, плевое дело. но несмотря на это, кроликов мы ловить не стали, поздно уже было, да и так дел за гланды. но сегодня мне с утра гуголь тот же подсовывает контекстную рекламу в том смысле, что кролики это не только ценный мех... блюда из кролика, разведение кроликов, выделка кроличьего меха, кролиководческие аукционы, карл!
в общем, я почти готов.
осталось решить одну проблему.
ну вот поймаем мы кролика.
дальше чо?

читать дальшеЗа двенадцать лет жизни, половина из которых прошла в обществе тетки Агнеты, притворяться Сауле Ристе научилась виртуозно. И твердо усвоила, что весь свой «богатый внутренний мир», как любила издевательски говорить тетка, лучше действительно прятать внутри. Подальше от чужих глаз. Потому что никогда нельзя заранее знать, окажутся ли эти глаза понимающими.
В Корпусе в этом смысле не было ничего нового. И она жила, как все – по крайней мере, с виду.
Отрезвление наступило неожиданно.
Извечный принцип, по которому за полосой благополучия и счастья наступает полоса неудач, никуда не девался. Как и его особенность напомнить о себе именно тогда, когда ты меньше всего этого ждешь.
На большой перемене, между вторым и третьим уроком – историей нового времени и риторикой – сбегая по лестнице вниз, чтобы успеть в буфет в числе первых, пока там не образуется очередь, Сауле упала с лестницы.
То есть, если говорить честно, ничего бы не случилось, не вздумай она съехать по перилам вниз, с четвертого этажа до первого. Ничего сложного в этом не было, Сауле проделывала такой фокус не единожды, тем более что широкие и гладкие перила парадной лестницы немало тому способствовали. Но только не сегодня.
На площадке между третьим и вторым этажом она засмотрелась на группку старшеклассниц, окружившую возле подоконника какого-то мужчину. И хотя с торжеств по случаю начала учебного года прошло уже немало времени, и все подаренные преподавателям букеты благополучно успели завянуть, столпотворение явно напоминало пышную клумбу. Над букетами астр, георгинов и гладиолусов бабочкиными крыльями реяли атласные банты на кудрях и в косах девиц. Девицы наседали, а мужчина – молодой, сероглазый, в белой рубашке с небрежно расстегнутым воротом и закатанными до локтей рукавами (а галстук, как заметила Сауле, был безжалостно упихнут в карман безупречно отглаженных брюк) – отбивался и, кажется, краснел. Что он говорил, она так и не услышала.
Не то чтобы ее так поразила эта картина, но сердце почему-то пропустило удар, нога запнулась о медный прут, предназначенный для того, чтобы удерживать ковровую дорожку, которую обычно стелили по торжественным случаям. Пятка поехала вниз, скользя каблуком туфли по мрамору, ладонь сорвалась с перил, и сразу же вслед за этим Сауле потеряла равновесие и самым позорным образом шлепнулась на ступени. Гладкий мрамор оказался еще подлей, чем можно было себе представить, и еще несколько ступеней Сауле пересчитала пятой точкой, прежде чем остановиться на площадке, как раз у ног одной из расфуфыренных девиц. Та охнула и отступила назад, потеснив подруг, выронила астры, и свое падение Сауле завершила в водовороте малиновых, желтых и синих лепестков, с постыдно задранным подолом платья, пунцовая от стыда и растрепанная.
В довершение всего сверху шлепнулся ранец, замок со звоном расстегнулся, и на лестницу, вместе с учебниками, карандашами и перьями из пенала, вывалилась жестяная бонбоньерка с мятными леденцами и дурацким рисунком на крышке – эдерские танцовщицы в окружении лоз и павлинов, особенно пошлые.
Старшеклассницы молча взирали на это зрелище, а вместе с ними и мужчина, тоже пораженный в самое сердце.
Пытаясь сохранить на лице невозмутимое выражение, Сауле с достоинством поднялась и кое-как принялась запихивать в ранец свое барахло. Получалось плохо. Чулки съехали, на колене зияла ужасная дыра, ссадина, хотя и не глубокая, сильно кровоточила. Волосы липли к потному лбу.
-- Помочь тебе?
-- А?.. Спасибо… Я сама.
-- Как хочешь. Тебя проводить в жилой корпус?
-- Я… не надо. Я умоюсь в туалете, -- пробормотала она, торопливо засовывая в ранец пухлую тетрадку, как назло раскрывшуюся в падении и теперь бесстыдно являющую всему миру нарисованные малиновым анилиновым карандашом красотку и розу, а под ними текст дурацкой песенки. Она плохо помнила, но в тексте что-то было такое – про несчастную любовь там, «где море горит бирюзой», про Дженни, у которой «голубые глаза и короткая серая юбка». Такие тетрадки с идиотскими песенками и слащавыми стишками про любовь, с котятами и сердцами, в то лето были необыкновенно популярны у ее бывших одноклассниц в Нидской гимназии, и Сауле, на самом деле не подверженная никаким таким пристрастиям, тоже ее завела. Чтобы не отбиваться от коллектива. И добросовестно переписывала туда всякую чушь, и мучилась тоской и досадой, и замирала от ужаса, что будет, если эту сверкающую пошлость однажды найдет тетка Агнета.
Расплата наступила тогда и так, как она менее всего представляла.
На фоне этого даже упоминание об уборной в присутствии мужчины выглядело чепухой.
-- Господи, кровищи-то сколько, -- сказал он, присаживаясь перед Сауле на корточки. – Возьми платок. И можешь не торопиться к звонку. Как тебя зовут?
-- А вам зачем?
-- Я напишу тебе освобождение от урока.
Сауле прижала к раненому колену пахнущий табачным дымом и одеколоном платок и наконец-то подняла глаза.
-- А вы кто?
Девицы за его спиной осуждающе охнули и, кажется, подались назад. Как будто она спросила что-то ужасное. Директор, услышала Сауле чей-то шепот, это директор Корпуса, господи, что за идиотка…
-- Не нужно. Спасибо, мне ничего не нужно. Я успею.
-- Голова не болит? Не кружится? Ты здорово расшиблась, кажется.
Сауле покрепче прижала к себе ранец, боясь только одного – что не сумеет удержать в руках свое барахло.
-- Я… пойду?
-- Иди, -- позволил он, снизу вверх озабоченно вглядываясь в ее лицо. – На всякий случай, ты знаешь, где медпункт? Загляни туда, если поймешь, что тебе нехорошо. И если пропустишь урок, скажи секретарке в канцелярии, что я разрешил.
-- Спасибо. Спасибо.


На подоконнике в девчачьей уборной было неудобно, и холодом поддувало из-под неплотно пригнанных рам. Сауле сидела, прижимая к разбитому колену платок, который дал ей директор Ковальский – наконец вспомнилась его фамилию, именно так и было подписано письмо о том, что ее приняли в Корпус. Платок этот давно промок, превратился в жалкую розово-серую тряпочку.
Кровь и не думала униматься. Из крана в раковину с пятнами ржавчины мерно капала вода, и звук этот смешивался с шорохом дождевых струй по оконному стеклу. Прозвенел звонок, возвещая конец перемены; Сауле не шелохнулась. В ушах тоненько звенело, и ощутимо болела спина, а вернее, то место, в котором, как любила говорить тетка, она уже теряет свое благородное название. По уму, следовало воспользоваться советом Ковальского и отправиться сперва в медпункт, а потом в канцелярию, но там пришлось бы назвать свое имя, а это значило, что оно станет известно и ему. А этого ей никак не хотелось.
Чтобы он узнал, как зовут ту идиотку, которая сегодня сверзилась на его глазах с лестницы, показав всему миру собственный зад, обтянутый поверх нищенских бумажных чулок отвратительными, в синенький цветочек, панталонами. Как будто она виновата, что других нет и не предвидится. Что тетка содержит ее на немудрящую сиротскую пенсию и одевает в меру собственного разумения и вкуса.
А еще эти дурацкие, до оскомины сладкие стишки в тетрадке, которые, наверняка, прочитали все эти заносчивые фифы со старших ступеней. То-то хохоту теперь, пересмешек, издевок. Лучше прямиком пойти и утопиться в унитазе, чем наверняка узнать, что именно они о ней говорят.
Литература, утверждали они, есть наивысшее удовольствие для ума. Быть принятой в Эйленский Корпус, это прибежище интеллектуалов, -- счастье и гордость, и следует быть достойной, и все такое.
Ну как, Сауле Ристе, ты достойна теперь – хотя бы нос высунуть из своей норы? Или так и просидишь в девчачьей уборной до самого выпускного бала?! Никому нет дела до того, что в свои двенадцать ты прочла вдоль и поперек почти весь фонд Нидской библиотеки, по крайней мере ту его часть, куда тебя соглашалась пускать старенькая библиотекарка. Что твои стихи дважды напечатали в городской газете, и тебе до сих пор не стыдно ни за одну их строчку. Ты навсегда останешься в памяти, как сладкая дурочка с тетрадкой пошлых песенок, розами, котятами и сердцами.
Плевать, в общем, на девиц.
Но если бы там, на лестнице, были только они.
Хорошо, что перемена закончилась. По крайней мере, это гарантирует, что сюда никто не войдет. А еще, почти наверняка, за дверью -- пустые коридоры.
Она воспользуется этой подачкой, этой несказанной милостью, но просить освобождения в канцелярии не будет. Доберется до жилого крыла Корпуса, переоденется – кажется, теткины панталоны стоит все же зашвырнуть в дымоход или еще куда, и один бог знает, как переживет она скорые холода, -- а там, так уж и быть, отправится в медпункт. Если есть на свете хоть малейшая справедливость, школьный медикус поверит в ее болезнь, и тогда ближайшую неделю она проведет в изоляторе. А там все забудется.
Сауле не имела ни малейшего представления о том, почему мнение именно этого человека может быть таким важным для нее.

читать дальше-- Можешь хоть на голову встать, но ты туда не поедешь, -- сказала она и сунула конверт в ящик буфета, в жестяную коробку из-под печенья, где обыкновенно хранились счета и всякие другие важные бумаги. Заперла ящик на ключ, а ключ положила в карман жакетки.
-- Куда? – ничего не поняла Сауле.
-- В Корпус этот холерный. Вот как меня на кладбище снесут – тогда пожалуйста, а пока я ноги не протянула, духу твоего там не будет.
Скандалить было бесполезно. Сауле как-то сразу это поняла.
Гордость не позволила ей плакать. Хотя на душе было гадко. Уже потом, годы спустя, Сауле поняла: именно так выглядит чувство потери. Когда ты лишился единственной возможности, способной превратить твою жизнь в нечто стоящее. Но тогда ей было просто отчаянно обидно, и она долго плакала перед тем, как заснуть, и проснулась на мокрой от слез подушке.
Но очень скоро выяснилось, что учеба в этом самом Корпусе – не награда, не счастливый билет в сверкающее будущее, а самая что ни на есть прозаическая обязанность. Ровно через неделю после начала учебного года к тетке Агнете заявились две казенного вида дамы – Сауле так и не поняла, из муниципалитета или еще откуда – и крайне вежливо и доходчиво разъяснили, что если девочке пришел вызов в Корпус, то надо собираться и ехать. Потому что если не ехать туда, то можно запросто отправиться в другие места, намного менее приятные. То, что ответила на это тетка Агнета, впечатлительная племянница предпочла сразу же забыть, но получилось не очень хорошо, так что потом, вспоминая эти слова, Сауле всякий раз ощущала, как жарким огнем загораются уши и шея.
Итак, к началу учебного года она опоздала, и не была на торжественной линейке, но ощущение праздника, тем не менее, так и пребывало с ней – с того самого момента, как на автобусной станции в Ниде тетка со вздохом отдала ей билет и фанерный чемоданчик с вещами. Тогда Сауле ясно осознала: она отправляется в волшебную страну, совсем как в книжках, и жизнь ее именно в это самое мгновение навсегда изменяет ход.
Так и случилось.
На вокзале в Эйле ее встречал высокий хмурый юноша, темноволосый и синеглазый, в форменной тужурке, небрежно распахнутой на груди. Серебряные тяжелые наконечники аксельбанта, белая рубашка… будь Сауле постарше года на три, влюбилась бы без памяти с первого взгляда. И еще она подумала, что наверняка всю оставшуюся дорогу до Корпуса будет мучиться от смущения. Но юноша, объявивший, что звать его Павлом, кажется, поглядел Сауле в лицо всего один раз – когда сверял ее свидетельство о рождении и письмо о зачислении в Корпус со своими какими-то документами. После молча подхватил ее чемоданчик, кивнул – не отставай! – и до самой станции пригородной электрички «Чаячий Форт» не поднимал глаза от книжки. Ее обложка была обернута коричневой плотной бумагой, картинок внутри тоже не было, так что название книжки так и осталось для Сауле тайной. Не лезь, заметив ее любопытство, сказал тогда Павел, дай почитать, пока едем, это же абсолютный текст, его только тут и можно…
Сауле ничего не поняла, но послушно повернула голову к окну.
И замерла от неожиданности и восторга.
Море было и слева, и справа, и мелькали кружевные опоры моста, и чайки носились вокруг, застя свет белыми крыльями. Жемчужно-серым светилось небо, и почти такой же, опаловой, переливающейся, серой, изумрудной в глубине, была отражающая его поверхность воды. Казалось, что поезд летит в пустоте, а грохот колес по рельсам существует сам по себе.
Так много света было кругом. Столько, чтобы раз и навсегда выписать увиденное на изнанке век, чтобы потом, в любую минуту, извлечь эту картину из небытия… и как-то примирить себя с жизнью, что ли.
Теперь она тоже причастна.
Одна из немногих.
Ощущение счастья было таким огромным, что не помещалось в груди. Его невозможно было осмыслить целиком. Получалось только извлекать крохотными кусочками, каждый день по чуть-чуть, рассматривать, вдыхать, впитывать в себя, присваивать, приручать.
В этом сладком мороке она прожила, кажется, неделю. Не замечая ничего вокруг; непривычная обстановка, незнакомые люди, кажется, не слишком добрые одноклассницы, смотревшие на нее чуть свысока и втайне подсмеивающиеся, или демонстративно равнодушные, странные уроки и еще более странные домашние задания, так похожие и разительно отличающиеся от того, к чему она привыкла в гимназии, -- все проходило мимо, скользило по краю сознания, не задевая. Внутри оставалось только перламутровое сияние моря и неба над переплетениями ферм Чаячьего Моста.