у арефьевой новый альбом.
и он - охуенный.
редко так бывает, чтобы из любого целого альбома мне зашло абсолютно идеально больше пяти песен.
этот - семь из, кажется, четырнадцати, и то оставшиеся завтра еще раз переслушаю.
а этот прямо можно на цитаты раздергивать, и слушать без остановки.

сколько-то текстоввиток депрессий

но дело не в том, что ты любишь другую,
дело совсем не в том.
не в том, что я тебя не целую
и не поцелую потом.
не дело в твоих бутылках виски
и не в бесконечной тоске.
а в том, что наши следы - не близко,
а врозь на этом песке.

дело не в том, что жизнь - это вечность,
дело не в том, что сон.
не в том, что каждый однажды будет
вот так безответно влюблен.
не в том, что я улыбаюсь стенке,
но плачет моя дверь.
а в том, что на этой взметенной пыли
мы не с тобой, поверь.

дело не в том, что птицы сгорели
и рыбы всплыли вверх,
не в том, что свирели мои сдурели,
из денег горит фейерверк.
не в том, что я пляшу по канату
во время игры в дурака.
а в том, что я опять не знаю, как ты
и не узнаю - как.

доктор, посидите вместе, у меня виток депрессий.
при моем упавшем весе не поможет даже есть мне.

гарпии

заниматься некогда и не с кем.
все, что звуки - создай из остатков рояля.
если вдруг перехочешь услышать песню,
бди, чтоб клавиши этого не узнали.
и не поняли птицы, что они ели,
и с чего рубаха твоя в алой крови.
лишь гребли бы крыльями и летели
до страны, где звуком мощены кровли.

нет ни слов, ни лестниц, ни лиц животных.
нету морд людей и взглядов мебели
они здесь, а ты там, где плоть неплотна
они стерлись, но небо запараллелено
они там не смогут ни есть, ни драться
да и ты как столб простоишь растерянно
где присядут птицы – не будет братства
между тем, что вечно, и тем, что временно

на остатках крови вскорми гарпий
им лететь во тьму, в слепоту угрюмо
не жалей ни сил, ни рояльных партий
ценно все лишь здесь, брось им все под клювы
заниматься нечем, когда нет крови
как прекрасно съеденным быть до точки!
ло свиданья, птицы моей любови
те, что возят в выси поодиночке!..



целиком можно послушать на "кругах", а можно найти и вконтактике.

одна вот тут мысль сверлит мне моск.
что я буду делать, когда допишу сиквел по райгарду.
то есть до финала еще как до луны раком, но тем не менее, хотелось бы понимать, что в итоге.
первую часть я публиковал через ридеро, и это был весьма неприятный и болезненный опыт. потому что текст этой книги напрямую конфликтует с требованиями роскомнадзора. потому что блин там главная героиня юридически несовершеннолетняя по российскому законодательству, в котором этот возраст наступает в 18 лет. и что мы имеем в итоге. и плевать, что возраст совершеннолетия отличается от возраста согласия, что живые люди, в отличие от закона рф, таки могут совершать роскомнадзор и вот это вот все.
а еще герои там курят, пьют, вообще ведут себя местами очень неэтично, и кровищи и насилия прям хоть возами вывози.
при этом, как ни парадоксально, это получился эээээ очень этичный текст. текст, оставляющий надежду. текст, обозначающий, что ценность человеческой жизни вообще наивысшая ценность в мире.

а сиквел ничуть не лучше.
я посмотрел - там примерно на двадцатой странице текста, если не брать во внимание ту часть, которую я сейчас пишу и которая возникла собственно позже основного замысла, но зато связала воедино все непонятки, которые меня и соавтора так угнетали, - так вот, там прямо так вот один чувак берет и стреляется из табельного оружия.
я уже молчу про тему смерти, которую мы крутим и так и этак. про насилие по отношению к отдельным социальным группам.

при публикации собственно райгарда я ухитрился поругаться с ридеро два раза. один раз на тему самоубийства варвары. второй - на тему разрешения на цитирование чужих стихов в моем собственном переводе. все эти скандалы сопровождались настолько странными обстоятельствами, что я как-то не горю желанием повторять этот опыт.
всякие литсайты, которых кругом в достатке - литнет, автор-тудей, продаман и иже с ними - это сайты на российских платформах. я не уверен, что если выставлю ценз 18+, мне не прилетит того же самого.
фикбук и аоз - ну правда, чоль? это же даже не оридж, хотя формально - да.
букмейт? а кто туда пойдет читать?
пока что вот с прицелом на публикацию запилил себе страничку на ко-фи ko-fi.com/jaetoneja
все заходы о том, что а давай ты зашлешь текст в, например, украинское электронное издательство, как-то не очень работают.
что дальше?
залить текст на гуглдоки с разрешением свободного чтения любому пользователю? высылать текст людям по запросу? публиковать по кускам в своем жж?
у меня как-то нет особенных вариантов, которые бы меня устраивали.
грустненько это все, граждане.

читать дальшеВ Крево по-прежнему было холодно и дождливо.
Как будто весна помедлила на пороге, но так и не решилась войти. И, выйдя из вагона пригородной электрички на перрон кревского вокзала, Михалина искренне пожалела, что не вышло остаться в Ниде. Там, хотя бы, было тепло.
Теперь, наученная горьким опытом, она не пыталась изображать из себя приличную горожанку. Полицию не обмануть, глаз у них на таких, как она, давно наметан. Венаторам попадаться тоже не следовало. Майка не могла сказать с уверенностью, но что-то ей подсказывало: все, что случилось в Нидской Опере, отпечатано в ее душе так же отчетливо, как если бы она написала все это на плакате и явилась с этим плакатом под стены Святого Сыска.
Поэтому самым правильным было – прятаться.
Она дождалась, пока схлынет толпа пассажиров, пока тронется в депо состав, потом спрыгнула в яму путей и пошла по шпалам – туда, где на стрелках синим светились огоньки семафоров. Мокрый дождь пополам со снегом лепил в лицо, но ни холода, ни сырости она не ощущала.
Подлезать под вагоны, не замечая грязи, душного запаха гудрона, не чувствуя, как остаются на лице, на ладонях, на одежде жирные пятна сажи и копоти. Замирать между шпалами, слыша вдалеке стук молотков путевых обходчиков. Над головой гулко перекликались паровозные гудки, то и дело звучали из репродукторов голоса диспетчеров, и Майке казалось, это поезда разговаривают между собой, и каждый, каждый из них спрашивает о ней.
Через несколько часов ей удалось преодолеть сортировочную горку и оказаться у забора, за чугунными прутьями которого была видна полупустая, залитая лужами площадь автостанции. Два прута забора были выгнуты – как будто кто-то нарочно позаботился о том, чтобы Михалина могла протиснуться наружу.

Он сидел на автобусной остановке, широко расставив руки, упираясь ладонями в лавку и чуть набычив голову. Как будто был по меньшей мере в сойме – готовый вцепиться в глотку любому, кто осмелится ему перечить.
С неба по-прежнему сыпался мокрый снег, крупные хлопья оседали и таяли на полах старинной серой чуги, затканной серебристыми травами, на богатой меховой опушке корзна, расплывались каплями на фибулах из дутого золота, на носах низких сапог из мягкой кожи. И Майка не сразу заметила: островки плесени на богатой одежде, на сафьяне сапог, на отделке корда.
-- Садитесь, ясная панна, не нужно меня бояться. – Хмурое, чуть одутловатое лицо этого человека немного смягчилось, потеплел взгляд рысьих, с желтизной, глаз.
У него было удивительно знакомое лицо, и это впечатление не могли сгладить ни обвисшие от уличной влаги рыжеватые усы, ни синеватые с прозеленью пятна на лбу, на тыльных сторонах ладоней, на шее, выступающей из высокого ворота. Запах стылой земли, мокрого пепла, тлена стоял вокруг плотным облаком. Хотелось зажать нос и бежать без оглядки.
-- Было бы кого бояться, -- с вызовом, за которым она надеялась спрятать страх, проговорила Майка. Но этот человек только усмехнулся.
-- Панна, я вижу, замерзла.
Пушистый куний мех его корзна обнял Майкины плечи. От воротника плаща пахло странно – мокрой звериной шерстью, пеплом, горьким табачным дымом. Почему-то вспомнился отец – что-то общее было между этим человеком и тем, во что превратился пан Ярош в последние месяцы своей… жизни?
-- Панна верно догадалась.
-- Панна в школе училась со старанием, а не подол просиживала. – Она, наконец, сообразила. Князь Витовт Пасюкевич, хозяин Омеля, убитый во время предпоследней Болотной войны. Сколько лет прошло с его смерти? Два века или два с половиной?
-- Какая, в сущности, разница, панна, кто протянет вам руку помощи. Живые, как я заметил, не слишком торопятся. Зато в яму с вапной отправят вас со скоростью необычайной.
-- Если поймают.
Он коротко хохотнул, скосил на Майку желтый рысий взгляд.
-- Нет ничего сложного в том, чтобы поймать одну глупую молодую паненку, не имеющую ни денег, ни документов, ни крыши над головой. Портреты панны на каждом столбе Крево. Эти шельмецы в Святом Сыске умеют работать.
-- Вам-то что до того. С какой радости мне помогать.
-- После того, что панна устроила в Нидской Опере… панна не задумывалась о том, что такое не под силу даже десяти ведьмам, что бы там ни твердил этот шеневальдский ублюдок.
-- Вы о ком? – удивилась Михалина.
-- О Гивойтосе. Я разве не сказал?

продолжение текста.
идейный смысл и художественное содержание лучше не стали. варнинг все тот же.

читать дальшеЛиене не ответила. Только вдруг вскинула голову, будто прислушиваясь к чему-то.
-- Эксперты закончили, -- сказала через мгновение, голос был напряженным, высоким. – Пойдемте. Надо подписать протоколы, и пусть их уже увозят.
Она спускалась по лестнице, стараясь держать спину идеально прямой, легко касаясь ладонью перил. Чтобы ничем не показать своей растерянности и ужаса, граничащего с паникой. Анджей шел следом. Мысли были далеко.
Он думал о том, что вот есть, оказывается, те, кто способен запросто, легко и естественно, как дышать, отказаться от того, что составляет всю твою сущность. «Не вижу зла, не слышу зла, не говорю со злом»… кажется, прежде он такого в своей практике не встречал. И вряд ли читал о подобном. И что делать тому, кто избрал это своей профессией?!
У дверей реквизиторской стояла толпа. Актеры первого и второго составов, собравшиеся к часу репетиций и выяснившие, что гримерные заперты. Осветители и рабочие сцены, директор театра – одышливый толстяк в потрепанной фрачной паре, с захватанными стеклышками пенсне на потной переносице, бабульки-билетерши. Анджей по привычке моментально насчитал в этой толпе больше десятка женщин и внутренне содрогнулся, представив, что придется допрашивать и их тоже.
Открылась дверь.
-- Панове, расступитесь!
Впрочем, уговаривать никого особо не пришлось: они все увидели в распахнутый дверной проем ровные ряды черных пластиковых мешков на полу и шарахнулись назад. Санитар в маске кивнул Анджею:
-- А вы пройдите. И вы, пани прокурор, тоже.
Перешагивая порог реквизиторской, Анджей не выдержал, обернулся. Обвел взглядом притихших людей – поверх голов, будто высматривая кого-то в дымном от солнечного света пространстве коридора.
-- Всем присутствующим хочу напомнить: допросы свидетелей никто не отменял, -- скучным голосом сообщил он. Очень тихо. Но так, что был услышан каждым. -- Особенно это лиц женского полу касается.
Толпа поредела прямо на глазах.

Короткий столбец имен. Против каждого имени – несколько цифр. Возраст и время смерти. И если даты рождения были разными, то время смерти не отличалось ни на минуту. «Острый спазм коронарных сосудов, инфаркт, возможный разрыв сердечной мышцы», -- прочел Анджей. Протокол, составленный дежурным медикусом, был написан от руки на скверной бумаге, чернильные строчки расплывались, часть букв уже поглотили неясные темные пятна. Кравиц сдержал приступ тошноты.
-- А это? – спросил он, наклоняясь, чтобы поднять с пола странный предмет, больше всего по виду напоминающий беспорядочный моток серебряной проволоки. Анджей отлично знал, что это такое.
Медикус пожал плечами.
-- На вскрытии, конечно, будет яснее, но пока могу сказать, что смерть наступила не от этого. Это следствие, пане венатору. Не причина. Хотя я, честно вам скажу, ни разу не видал, чтобы людей нанизывали на проволоку, как рыбу на леску.
Он не производил впечатления ни циника, ни дурака. Обычный человек средних лет, простое лицо, высокие залысины, усталые складки в углах твердого рта, желтые от йодоформа и никотина пальцы. Анджей внимательно заглянул эксперту в глаза.
-- Скажите мне, Гивойтос. Часто ли бывает так, чтобы неинициированная ведьма могла убить разом десять человек своих, скажем так, коллег по призванию? Возможно ли это вообще? Все это, конечно, вне сферы моей компетенции, но вам не кажется, что этот случай – не рядовой? Помимо количества жертв.
Серебряная проволока шевелилась на ладони, как живая. На мгновение Анджею даже показалось, что из клубка тянутся, клубятся прозрачные нити, стремясь, будто повиликой, опутать человеческую ладонь. Хотелось швырнуть это чудовище на пол, раздавить каблуком, с наслаждением ощутить, как сминается под ногой, умирает его призрачная, ведьмовская сущность.
-- Мне нечего вам ответить, -- сказал Кравиц. – Пока – нечего. Результаты вскрытия пришлете мне в Крево, копию в прокуратуру и еще одну – в Синод.
-- Разумеется.
Он не услышал.

Тихий, едва уловимый плач возник где-то на краю сознания. Даже не плач, скулеж, как если бы в лютый мороз кто-то выставил на крыльцо коробку с новорожденными кутятами. От этого воя все внутри сворачивалось в тугую спираль, такой он был безнадежный.
-- Что это? Вы осматривали помещение?
Никто не ответил.
Не обращая внимания ни на пани прокурора, ни на отца Бискуповского, который тоже втиснулся в реквизиторскую, стараясь вообще не глядеть по сторонам, Анджей шагнул на звук.
В самом дальнем углу мастерской, за кронштейнами с одеждой, сидела девочка. Колени подтянуты к подбородку, тонкие руки судорожно стиснуты, лицо опухло от долгих слез.
-- Ты кто? Вылезай. Уже… не страшно.
Она с силой затрясла головой, белые легкие волосы упали на лицо. Захотелось отшатнуться, когда Анджей увидел на них засохшие брызги крови.
Не может быть, чтобы эта пигалица оказалась во всем виноватой. Слабый, едва уловимый запах ведьмы шел от нее. А может быть, Анджею только казалось.
-- Ну, давай!.. – Кравиц присел на корточки, протягивая ей руки. – Иди сюда, не бойся.
Она отдернула ладони и снова заплакала – только теперь от боли в обожженных пальцах.
-- Ч-черт!.. Прости, я забыл. Лиене, помогите мне, я не могу.
Осторожные шаги за спиной. Тонкий, почти не существующий запах – так, оттаивая после долгой зимы, пахнут деревья. Черт, он разговаривал с панной Брезиней сегодня и не заметил ничего такого. С другой стороны, он никогда не видел двух ведьм разом, если, конечно, не брать во внимание случаи, когда ведьмы идут в массовую атаку. Но если беспристрастно взглянуть правде в глаза – сколько их было, таких случаев? Считай, что и не было никогда.
Ведьма есть средоточие зла. Единственное и неукротимое стремление ведьмы есть стремление к свободе. Почему же тогда они не объединятся и не сокрушат чуждый им человеческий мир? Не от того ли, что это стремление к свободе подразумевает под собой свободу и от себе подобных?
Ты проработал в должности венатора почти четверть века, но и сегодня ты знаешь об их природе не больше выпускника Мариенбургского коллегиума Святого Сыска.
-- Гивойтос? – позвала негромко Лиене. – Сделайте для меня кое-что. Мне понадобятся теплое одеяло, стакан горячего сладкого чая и комната, в которой нас никто не сможет побеспокоить по крайней мере час. Это можно?

Ее звали Ядвига, в марте ей исполнилось восемнадцать, инициирована почти две недели назад, тогда же была принята в Нидскую Оперу на должность младшего помощника костюмера. В ковене ее любили, пани Гелена относилась к ней с почти материнской теплотой, если только возможно так сказать о ведьме. С другой стороны, а с какой стати Святой Сыск решил, что никакие человеческие чувства ведьмам не присущи?
Вся ее биография была так похожа на биографию Майки – и в то же время отличалась так разительно, что оторопь брала. Не бывает таких совпадений. Просто не может быть.
Тем утром она пришла в реквизитную мастерскую вместе со своими товарками по ковену. Да, новенькую видела, ничем примечательным та ей не запомнилась, разве что смотрела на всех вызывающе и зло, как будто заранее была уверена в том, что инициировать ее будут силой. Но это же глупость чистой воды, как можно вообще кого-либо инициировать без его на то желания? Пан венатор ведь знает формулу инициации? «Придет время умирать – умирайте. Придет время оживать -- оживайте». По сути, это твой собственный путь за Черту и потом обратно, никто его за тебя не пройдет, и заставить тебя сделать хоть шаг по этому пути тоже никто не в силах.
Она помнила, как новенькая – панна Раубич, вы сказали, ее зовут панна Раубич?.. – вышла в уборную, пани Гелена пошла за ней, остальным велела ждать. А потом панна Раубич вернулась – одна, и за ее спиной в воздухе плыла огромная призрачная рыбина, и плавники царапали дверные косяки…
Анджей со все возрастающим недоумением глядел на доски дверного проема. К ним налипла крупная, будто монеты, рыбья чешуя.
Дальше говорить Ядзя не смогла – зашлась в истерике. Забилась в глубоком кресле, отталкивая клетчатый шерстяной плед, протянутый стакан с чаем – горячий, глубокого медового оттенка напиток выплеснулся, оставляя на плашках паркета темные следы. Почему-то эти следы показались Анджею похожими на кровавые пятна.
Он вышел, оставив девочку наедине с Лиене. Стоял в коридоре, прижавшись лбом к холодному оконному стеклу, слушал, как медленно затихает плач в гримерке.
Если следовать тем распоряжениям, которые он отдал прежде, чем закрутилась следственная машина, теперь Ядвигу нужно везти в Крево, и ничего хорошего ее там не ждет. Действующая ведьма, задержанная на месте происшествия, без внятных доказательств невиновности… А это значит, что вслед за допросами, которые сами по себе мучительны, ее ждет суд, потом каторга – если судьи окажутся милосердными – или яма с вапной.
Так завершается личный путь за Черту и обратно.
Он не может допустить для этой девочки такой судьбы.
И идти поперек собственных распоряжений не может тоже.
И даже не потому, что та часть Райгарда, которая и так подчинялась ему скрепя сердце, сочтет это малодушием и игрой без правил. А потому, что всегда найдутся те, кто потребует себе таких же привилегий и будет сто тысяч раз прав. А тебе нечего будет им возразить.
И потом.
Никто не сказал, что опасность миновала.
Анджей обернулся: на двери гримерной висела табличка, извещавшая, что прежде здесь готовилась к спектаклям прима Нидской Оперы несравненная панна Юлия Бердар.
Остро, невпопад, толкнулось сердце.

итак, времени у меня нынче много, так что поехали дальше. раз производить товарно-материальные ценности нельзя, будем производить пользу другим путем.
сегодня будем разговаривать про новости. и давайте условимся, что мы будем обсуждать это в формате ээээ военного времени. все равно мирное время закончилось, и когда именно нам снова его раздадут, никто понятия не имеет. еще я буду употреблять сочетание "читают новости", невзирая на то, что получать информационный контент можно совершенно разными способами. в данном случае это не принципиально. там, где будет принципиально, я обозначу.
под новостями мы понимаем новостные выпуски на радио и телевидении, новостные сайты, ленты информагентств (если кто по работе вдруг подписан, такое бывает часто в финансовых организациях и госструктурах, в остальном же это довольно дорогое удовольствие и обычному человеку ни к чему).

новости читают или смотрят все и всегда. я, честно говоря, не знаю ни одного человека, который бы так или иначе не делал этого хотя бы в самой странной форме. при этом мало кто задается вопросом, зачем именно он это делает. логично предположить, что люди читают новости для того, чтобы быть в курсе того, что происходит вокруг, чтобы строить какие-то верибельные прогнозы на самое ближайшее будущее, иметь ориентиры для дальнейших действий. ну хотя бы в виде прогноза погоды - кстати, это тоже новости, вот так, неожиданно, да?
вы щас сильно удивитесь, но на самом деле потребность быть в курсе событий - это в лучшем случае 50% вашей мотивации.
остальную половину занимают самые разнообразные вещи. самая объемная и самая осязаемая из них - это потребность успокоить собственного внутреннего котика-невротика.
то есть, открывая любой источник, мы на самом деле стремимся
а) получить подтверждение, что мир вокруг существует
б) в этом мире наступил полный пиздец - или мир устоял
в) принцип "ага, вот я же говорил!" все еще действует
то есть, фактически, мы желаем получить иллюзию контроля над ситуацией, если не в целом, то хотя бы в собственной жизни.
я нарочно говорю "иллюзия контроля", потому что в критических ситуациях, когда от тебя лично ничего не зависит, иллюзия контроля создает платформу для личной устойчивости. справиться со своими тараканами без этой иллюзии умеют очень далеко не все, и в действительности это один из самых мощных скиллов, которые встречаются у людей, попавших в непростую жизненную ситуацию.
но правда заключается в том, что никакого контроля в ситуациях, связанных со здоровьем, с войной, финансовыми кризисами и прочими мировыми пиздецомами, не существует. ну или в очень узком разрезе, который человек в состоянии обеспечить себе сам, имея минимальный уровень информирования.
тем не менее, стремление получить иллюзию контроля над ситуацией приводит к тому, что человек постоянно пырится в новости. и вместо иллюзии контроля получает информационное отравление.

как это работает?
понятно, что в ситуации мирового пиздеца новости ничего хорошего нам не рассказывают. и при чтении мы получаем стресс, а дальше кортизоловое отравление, а дальше все стоп приехали. но желание контроля никуда не девается, мы снова суемся в новости, имея уже удар кортизола по мозгам, получаем новую дозу, и дальше все только по нарастающей.

еще маленький, но важный нюанс.
в случае, когда новостной контент получается через видео-ряд, мы имеем еще и дополнительную нагрузку на мозг картинкой. известно, что на большинство людей видео-контент оказывает более сильное воздействие. кроме того, быстрая смена картинок на экране способствует тому, что мозг нагружается сильнее, быстрей устают глаза, ярче и сильней реагируют все рецепторы, уровень стресса в целом повышается, напряжение сбрасывается труднее.

в этом моменте мы вплотную подходим к тому, как следует новости употреблять.
это отдельная длинная телега, и о ней будет в следующей серии.

читать дальшеОтец Мацей приехал примерно через полчаса. Почти все это время Анджей простоял в коридоре у подоконника, бездумно глядя вниз, в глинистый колодец двора, и ничего не видя перед собой. Не ощущая ничего, кроме ветра, неслышно гладящего лицо теплыми ладонями. Все, что он мог, он уже сделал. Постановление на розыск, звонок в окружное жандармское управление с приказом задержать отправление из Ниды всех поездов, как междугородних, так и местного сообщения. Звонок в отделение Святого Сыска: помещение под гласный надзор всех действующих ведьм; для тех, кто не достиг полнолетия – арест, препровождение в Крево для дознания. Сложней всего было получить от Синода санкцию на раскрытие священниками тайны исповеди, но и для этого Кравицу не потребовалось слишком много времени. Там, в Синоде, слишком хорошо знали, что санкцию лучше дать, потому что спорить с нынешним главой Святого Сыска всегда выходило себе дороже.
Этот человек умел добиваться своего. И, что самое скверное, всегда оказывался прав. Для всех: и для страны, и для святых отцов, и для особ светских -- лучше было бы, чтобы он ошибался. Но такого подарка жизнь им не приготовила.
Совершая все эти действия, Анджей отчетливо понимал всю их бессмысленность. Потому что, на самом деле, объявить в розыск следовало бы одну-единственную особу.
Внизу неистово завопила сирена. Рванулась в небо с карнизов голубиная стая. Анджей открыл глаза.
Глава Нидского отделения Святого Сыска отец Мацей Бискуповский, засунув за ремень брюк подол сутаны, быстрыми шагами шел от машины, почти бежал, не обращая внимания на лужи и грязь. Правая его рука сжимала наперсный крест. Отец Мацей был прекрасен и страшен, как гнев Господень.
Анджей шагнул к лестнице. Скверно выйдет, если отец Мацей сразу увидит трупы. Он нисколько не сомневался в силе духа этого человека, но…
Священник легко, несмотря на возраст, взбежал по ступеням и бухнулся перед Анджеем на колени.
-- Простите. Простите меня, Гивойтос.
-- Где ваши люди?
Тот вскинул глаза. Безумные.
-- Я… один.
-- Вы с ума сошли? А если бы здесь был не десяток трупов, а десяток живых ведьм? Вам так умереть не терпится, отец Мацей?
-- А какая разница, когда, Гивойтос?
Он уверен, что погибнет, глядя поверх его головы – в уходящий ввысь пролет парадной лестницы – думал Анджей. Солнце косо падало сверху, пылинки танцевали в луче, и это было так красиво, так жизнеутверждающе, что перехватывало дыхание.
Кравица всегда поражала вот эта готовность других людей, не задумываясь, отдать жизнь, если того вдруг потребуют интересы Райгарда. И не один год уже прошел с того момента, когда он принял венец Гивойтоса, а все никак не мог привыкнуть. Наверное, это… хорошо? Но почему же тогда так тяжко?
-- Все в руце Божией, отец Мацей, -- сказал он, смягчаясь. – Не спешите за Черту, ничего хорошего там нет. И вставайте. У нас у всех сейчас будет очень много работы. Отчет мне потом в Крево пришлете.

-- Матерь Божия, -- только и сказал отец Бискуповский, и широко осенил себя крестным знамением. – Что же это делается такое!.. Десять человек…
-- Одиннадцать, -- поправил Анджей безжалостно. – Глава ковена пани Ширвель в женской уборной. Не ходите туда сейчас, пусть сперва криминалисты.
-- Конечно… конечно… Господи, но как такое возможно?!
Очень хотелось ответить – резко и зло, но Кравиц удержал себя. В конце концов, отец Бискуповский ни в чем не виноват. Никто не мог предвидеть того, что случилось. Ну разве что он сам. Должен был, обязан. Почему он решил еще в Крево, в той кавярне возле Лукишек, что признание панны Раубич в убийстве – всего лишь неуместная шутка?
Поверил бы – наверняка действовал бы иначе. И пускай со стороны это выглядело бы жестоко, но он запер бы это чудовище в казематах Святого Сыска, и одиннадцать женщин остались бы живы. По крайней мере, одиннадцать.
Он пропустил момент, когда приехали криминалисты, и только смотрел потом, как они один за другим заходят в реквизиторскую, раскладывают на полу и на столах свои мудреные приборы. Шуршит черный пластик мешков, холодно позвякивает хирургическая сталь.
-- Пан Гивойтос будет смотреть?
Отстранив Бискуповского, Анджей шагнул через порог.
Что же, Господи, если ты действительно этого хочешь, на все воля твоя.

Оборвалась со стеклянным звоном серебряная струна. Потом еще одна и еще. Глухой звук падения мертвого тела. Кровь разбрызгивается широким веером – плевать, что это против законов биологии и физики. Надо успеть заслонить рукавом лицо. Потому что никто и никогда заранее не может сказать, насколько может быть опасна кровь человека, умершего от рук ведьмы. Если этот человек в момент гибели успел ступить на путь, превращающий живое существо в наву, то честное слово, проще мышьяка хлебнуть, хотя бы не будешь мучиться в последние минуты.
Все то время, пока прибывшие криминалисты работали в реквизиторской, Анджей, чтобы им не мешать, простоял в коридоре. Кроме того, он не мог себе признаться: видеть мертвые тела, нанизанные на струны, словно бусины на леску, выше его сил.
А он никогда бы не сказал, что видел мало трупов.
Так, в коридоре, стоящим у окна, он и встретил прокурора округа.

-- Доброго дня, пан Кравиц. Мне уже передали ваши распоряжения. О розыске панны Михалины Раубич. Я пока не визировала.
-- Почему? – спросил он, отрываясь от созерцания весеннего неба в перекрестье рам. Небо было глубоким и синим, быстрые облака бежали в вышине. Там, за стенами – ветер…
-- Потому что существует презумпция невиновности.
-- Только не в отношении этой особы.
-- Глава Святого Сыска так твердо уверен в том, что речь идет о панне Раубич, как если бы все это время стоял там и смотрел.
Прокурор округа Нида и Ургале пани Мария Лиене Брезиня в упор глядела Анджею в лицо. Высокая, статная, с коротко остриженными белыми жесткими волосами, которые она убирала под костяной гребень на затылке. Голубые чуть навыкате глаза, жесткий подбородок, отчетливый акцент, выдающий в ней уроженку Шеневальдского поморья. Судя по фамилии – не замужем.
Нечасто встретишь женщину в прокуратуре, да еще и на высокой должности. Назначена недавно, иначе Кравиц бы о ней знал. Он сделал вид, что не удивлен.
-- Прочтите это.
Отчет из Крево он получил сегодня утром телефонограммой в гостиницу. А отправил его чисто на всякий случай. Очень хотелось проверить признания панны Михалины Раубич, так легко признавшейся ему в убийстве. В отчете упоминалось, что задержана означенная панна была на вокзале в столице около недели назад как неполнолетняя и безнадзорная. По странному стечению обстоятельств, полицейский, который панну Раубич задержал, допрашивал, а после отпустил за отсутствием улик, Тодар Немчик, утром следующего за задержанием дня умер. Кровоизлияние в мозг, упал в ванной, разбил о кафель голову; непонятно как дошел до костела святых Сымона и Алены, что на Лукишках в Крево, умер в исповедальне. Фактически же, смерть наступила несколькими часами раньше, подтверждающие это результаты вскрытия прилагаются. Тогда все то, что случилось в Нидской Опере, просто еще не произошло.
Почему он решил поднять полицейские сводки? Не верил в то, что такая благородная паненка способна на убийство? Ну так вот тебе подтверждение.
-- И вы полагаете, что это ее рук дело? – спросила пани Брезиня, возвращая Анджею бумаги.
-- Как и все, что вы увидели здесь. Не вижу ни единого повода думать иначе.
-- Но зачем?!
Анджей скучно пожал плечами.
-- Ведьмы иррациональны, пани Брезиня. Вам ли этого не знать.
В порыве гнева пани Лиене набрала в грудь побольше воздуха для отповеди. И промолчала. Анджей смотрел, как краска стремительно заливает ее лицо.
-- Откуда?.. кто вам сказал?!
-- Пани Брезиня. Вы забыли. Совершенная инициация – все равно что клеймо на лбу. Во всяком случае, для меня.
-- Ну да.
-- Лучше скажите мне, как вам это удалось – пройти инициацию и не стать действующей ведьмой. В противном случае я не очень понимаю, как вы получили свой пост.
Она долго молчала.
-- Там все равно сейчас эксперты работают, -- сказала Лиене наконец. – Не стоит им сейчас мешать. Пойдемте лучше кофе в буфете выпьем. Он-то, надеюсь, работает?
Буфет работал. На гулкий звук шагов по натертому паркету вышла сонная подавальщица. Долго пялилась на незваных посетителей мутными глазами, поправляла наколку. И наколка, и кружевной фартук явно требовали стирки и крахмала, и Лиене морщилась, кусала губы.
-- Я им представление выпишу, -- едва слышно шепнула она Анджею. – Совсем очумели. Полный театр ведьм, в уборных грязища…
-- В уборных трупы.
Лиене не обратила внимания.
-- … а в буфете, небось, тараканы кишат.
-- Ничего и не кишат, -- обиженно возразила буфетчица, ставя перед Анджеем и его спутницей поднос: две чашечки с кофе, рафинад кубиками на блюдце и тарелка с бутербродами. Сыр на бутербродах прежде знавал лучшие времена. – А ведьмы, как я погляжу, не только в уборных. И куда пан венатор смотрит…
Лиене отвернулась.
-- На что вы злитесь? – спросил Анджей, устраиваясь с подносом за столиком у окна. За плоеными занавесками заливался солнцем апрельский день – яркий, омытый вчерашним дождем. В такой день надо бросать все дела и ехать на взморье, гулять среди сосен, смотреть, как ходят под ветром в высоком небе пушистые их верхушки, потом долго сидеть у воды, почти у самой кромки прибоя, жечь костер – маленький, но жаркий, с почти не видимым пламенем. И не думать о смерти.
-- Ни на что. На все сразу. На то, что даже если я напялю на себя сутану, ничего не изменится. Они всегда будут видеть во мне ведьму. Даже вы.
-- А как же Тестамент с его «приду судить их по делам их»?
Она пожала плечами. Солнечные зайчики заплясали на погонах, на значках в петлицах – уж, обнимающий подножие креста.
-- Гивойтос, -- сказала Лиене. – Ну себе-то хотя бы не врите. Вот я всю жизнь стояла на том, что говорил мне когда-то наш ксендз. «Не вижу зла, не слышу зла, не говорю со злом, не участвую в делах его». И для чего это все?! Чтобы столько лет спустя никто не видел разницы между мной и этой бедной девочкой?
-- Это вы про панну Михалину Раубич? – искренне удивился Анджей. – Бедная девочка, положившая на пути к своей цели одиннадцать человек. Вы сами себя слышите, Лиене?
-- А вы ждали от нее чего-то другого? Никому не нужный, никому не доверяющий ребенок, которому никто не вложил в душу понятий о добре и зле…
Анджей осторожно поставил чашку на блюдце. Все внутри кипело. Господи, да он даже на Варвару так никогда не злился, даже на всю эту свору по ту сторону Черты, которая так хотела свернуть ему шею…
-- Лиене. Ей почти восемнадцать. Это что касается вашего «ребенок». Она потеряла отца три года назад. Пятнадцать лет – это, вообще-то, много. Еще полвека назад девушки замуж в таком возрасте выходили – со всеми вытекающими последствиями. Да, она ведьма. Но и вы тоже. Вы бы решились на убийство десяти ни в чем не виноватых перед вами людей, даже если бы от этого зависела ваша жизнь? Почему вы не можете допустить, что иногда человек бывает просто дерьмом? Вне зависимости от того, ведьма он, нава или кто-то еще.
Она не ответила. Только вдруг вскинула голову, будто прислушиваясь к чему-то.
-- Эксперты закончили, -- сказала через мгновение, голос был напряженным, высоким. – Пойдемте. Надо подписать протоколы, и пусть их уже увозят.

я когда-то уже писал об этом, пару лет назад, но с тех пор многое поменялось не только во мне, но и в окружающем мире. поэтому думается мне, что не лишне будет повторить. тем более, что сейчас вопросы информбезопасности, в свете творящейся в новостных лентах и соответственно в соцсеточках вакханалии.
возможно, это будет длиннопост. но вы сами этого хотели, гггг. никто не спасется (тм)

итак, для начала условимся, что информационная безопасность и информационная аддикция - разные вещи, хотя и идут рядом. когда я говорю об информационной безопасности, то имею в виду не то, как избавить себя от белого шума новостей, а прежде всего о том, как сделать так, чтобы не отравиться ими, не причинить себе вред и не прийти к тому, что они станут занимать для тебя основное место в информационном потоке (и это отчасти отсылка к аддикции).
если речь об аддикции - то это прежде всего соцсеточки, но исключительно в мирное время. в такое, как сейчас, очень легко нажить себе аддикцию с новостями.

чтобы дальше было понятнее, вначале о природе, то есть о биохимии. об этом уже писано-переписано, но повторить будет не лишне.
в разрезе мирного времени, если очень схематично, это выглядит так. мы, как супер социальные котики, жаждем не только общения, но и принятия. самым простым выражением его являются посты близких друзей и комментарии. вообще все комментарии, но от близких, конечно же, ценнее. получая такое общение и такое принятие, мы продуцируем окситоцин - дада, тот самый окситоцин, который отвечает, среди всего прочего, за нежность в партнерской паре, любовь матери к только что рожденному младенцу, вот это вот все. сам по себе окситоцин не плох и не хорош, он вот такой как есть. но существует связка между окситоционом и дофамином. дофамин, такой же нейромедиатор, как окситоцин (и еще куча других), отвечает у нас за получение удовлетворения. искал - нашел - получил - счастье.
так вот, дофамин это хехехе наркота в чистом виде. и как всякая наркота, быстро подсаживает на себя. цепочка искал-нашел-получил-счастье становится все короче. для дозы дофамина очень быстро начинает требоваться чаще запускать процесс искал-нашел-получил.
так работает аддикция к социальным сетям.
приблизительно так же работает аддикция и к новостным лентам.
но!
новости так устроены, что состоят не только из положительных сообщений про то, что у нас сегодня кошка родила вчера котят. там еще будет про войны, финансовые кризисы, вороновирус, все заболели_умерли_мы_все_тоже умрем.
и вот тут происходит главная засада.
вместо заслуженной порции дофамина - мы же искали и нашли! - мы получаем дозу адреналина, потому что все эти новости вызывают возбуждение. но если бы только адреналин. запускается стрессовый механизм, и вместе с адреналином мы получаем и кортизол, наши надпочечники так устроены, что выброс кортизола всегда, всегда сопровождает состояния тревоги, смятения и так далее. запускается тресс, вот тот самый "замри_бей_беги".
а кортизол, котики, так устроен, что его необходимо сжигать. вот этим самым "бей или беги". но мы все ужастненько цивилизованные, поэтому предпочитаем замирать. что мы имеем в итоге? кортизоловое отравление.
это повышение артериального давления, усиление сердцебиения, повышенный расход глюкозы, который, по идее, необходим для работы мышц во время спасения бегством или физического отпора угрозе.
но мы же, как жутко социально ответственные котики, никуда не бежим, вы же помните. мы получаем на всю катушку пульс, головную боль, фрустрацию и вот это все килл ми плиз.

вот, к примеру, у собак кортизоловое отравление выливается в дезадаптивное поведение. порча одежды, мебели, недержание мочи, непрекращающийся лай в одиночестве - это все оно. это не потому, что ваша собака плохая. это потому, что кортизол шарашит по мозгам. и самый действенный способ эту интоксикацию снять - дать собаке не физическую, но зашкаливающую умственную нагрузку.
с людьми примерно так же.

ну то есть, вы понимаете, как оно работает?
начитались новостей - распсиховались - получили плохое самочувствие. или фрустрацию.
с соцсеточками сейчас все примерно так же, как и с новостями, только там еще сильнее, потому что, как мы помним, окситоцин.
теперь можно разбирать, что и как с этим делать.
об этом дальше.

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

вынесу, пожалуй, отдельно из разговора. просто чтобы лишний раз зафиксировать: кое-где будущее уже наступило, и некоторые из нас прямо там живут. как бы парадоксально с точки зрения человека, выросшего в совке, это ни выглядело.

сегодня было прекрасно. приехали мы в магаз, расплачиваемся на кассе, а пожилая такая тетинька нам говорит: сегодня международный женский день, и если кто-либо из вас считает себя женщиной, он может пойти вот туда и там выпить от имени нашей компании бесплатного чаю или кофе с бесплатными печеньками и шоколадками. а кто не считает, тот просто пускай подумает, как это хорошо, что у женщин есть всякие разные права. и тут я впервые за всю дорогу подумал, что наверное гендерные праздники это не так плохо.
или вот, например.
у нас по улице соседи живут - два мужика. у них перед домом флажочек и значочек: два мужика, мы пара, просто чтоб вы были в курсе. у них есть ребенок - пацан-подросток. и я ни разу не видел, чтобы с ним мальчишки на улице не играли или еще как-то. а еще через блок две тетки, и они держат тут маленькую сеть кофеен. и всем все норм.
или еще:
номера линий по помощи жертвам домашнего насилия в туалетах в гинекологических медицинских офисах.

а мы говорим - цифровое будущее, блаблабла. вот это все.
технологии принести в жизнь гораздо легче, чем изменить менталитет, причем не просто на государственном уровне, а вот так, на мелко-бытовом.
это как я поначалу долго привыкнуть не мог, что здесь в общественном туалете мыло и бумага - это не экстра-класс, а норма. и что в туалет тебя обязаны пустить абсолютно везде, даже если ты не покупаешь услугу в этом заведении. просто потому, что отправление естественных потребностей - норма, и создавать трудности для этого все равно что заниматься дискриминацией по какому угодно признаку. по признаку того, что ты блин белковое существо.
иногда мне кажется, что все остальные нормы, так отличные от того, к чему я привык, понемногу стремятся к этому же.

то есть я, конечно, понимаю. что даже в этой стране дохера мест, где все выглядит совсем иначе.
но то, что хотя бы где-то это уже вот так, дает надежду на то, что рано или поздно границы этих норм будут двигаться.

там внутри под морем больше двадцати тысяч знаков. да, это много. но лучше положить это целым куском, чем дробить по частям.
я испытываю нечеловеческое облегчение от того, что наконец это сделал.
спасибо всем, кто помогал мне с догадками, версиями и вот этим всем.
варнинг в процессе: это тяжелый и токсичный текст.

читать дальшеОн заснул, не раздеваясь, едва голова успела коснуться подушки. Провалился в сон, как в дрыгву, и только успел подумать, что если увидит во сне весь свой сегодняшний день, то вряд ли сумеет проснуться в здравом уме. Но все еще стоял перед глазами его собственный залитый рассветными сумерками кабинет в здании Святого Синода, и розовые пятна солнечного света стекали по каменным стенам, как подкрашенная кровью вода. «Главным, единственным и неистребимым стремлением ведьмы является ее стремление к свободе…» Пяркунас, откуда он мог знать, что встретит эту девочку, главным, единственным и неистребимым стремлением которой является стремление избежать того, что так безжалостно и неотвратимо отмерила ей природа. Будь проклято Уложение о мерах допустимого зла и эта поправка об обязательной инициации, на которой он сам настаивал год назад, когда успел разобраться с тем, что получил в наследство как Гивойтос.
А что, если она не одна такая? Как быть тогда?! Инициировать всех – а там будь что будет?
Почему-то встало перед глазами распахнутое в кабинете окно, и кудрявые, нежные кроны едва одетых листвою лип, и ветер, пахнущий мокрой зеленью, дождем и теплой землей, пахнул в лицо… это было как прощение и как надежда, и сами собой смежились усталые веки, и только золотая капля дрожала на краю зрения.
Он спал и не видел снов.

Скрипнула под босой ногой половица. Потревоженные качнувшейся за спиной дверью, дернулись и застыли в новом узоре тени веток на серой стене. Михалина помедлила, чтобы задуть лампу.
Она смотрела на спящего мужчину и, вопреки собственным ожиданиям и страхам, не чувствовала ни малейшего трепета.
Он лежал навзничь, высоко запрокинув голову. На шее справа, прямо под подбородком, запеклось темное пятно. Очень хотелось коснуться его губами, и Михалина подумала, что нет никакого смысла отказывать себе в этом желании.
Ни в этом, ни в каком-либо другом. Все равно то, что она собирается сделать, настолько бесстыдно, что в любую другую минуту она не смогла бы даже помыслить о таком, не заливаясь краской, как костельная ханжа.
Но, кажется, тот полицейский, Тодар, лишил ее всякого стыда. А может быть, во всем виновата была та громадная глубоководная рыбина, что стояла под потолком в лунном свете, соскребая спинным плавником побелку. На мгновение Михалине даже почудилось, будто эта рыбина все еще здесь: плывет в черно-зеленом полумраке комнаты, прячется между тенями веток, точно меж стеблями речной травы.
На вкус пятно было похоже на кровь: соленое, отдающее ржавым железом. Будто в жилах у этого человека текла торфяная стоялая вода.
Но он был живым. Тяжело, некрасиво, медленно толкалась на шее вена.
Майка облизнула пересохшие губы. Это не его кровь, поняла она вдруг каким-то странным чувством – нет, не так. Чужим, не принадлежащим ей чутьем, словно чужой голос внутри головы сказал ей об этом. Это не его кровь, это кровь женщины, и она давно умерла. Она нава, и ты только что попробовала, какова нежить на вкус. Нравится тебе это?!

Рыбина была здесь. Уже почти привычно висела под потолком, вяло шевелила плавниками, и зеленый огонек на конце удилища покачивался, разгоняя ночную тьму. Рыбина смотрела на Майку равнодушно, и от этого стеклянного взгляда Михалина вдруг испытала прилив злости. Мгновенной, острой и сладкой. Освобождающей.
Помоги мне, сказала она. Ты же видишь, как мне трудно. Я понятия не имею, что должна делать. Помоги, холера тебя забери. Иначе зачем ты здесь.
Рыба не отвечала. Мерно вспыхивал гнилушечьим светом ее огонек.
Вот когда пришло время пожалеть о том, что считала ниже своего достоинства участвовать в девчачьих сплетнях в Омельской гимназии. Ее одноклассницы болтали, разумеется, о любви, но ни о каких романтических чувствах речи не шло; их занимал совершенно иной подход к этой теме. Выросшая в огромном фольварке, где всегда смотрели сквозь пальцы, где гуляет и на что смотрит хозяйская дочка, Михалина отлично знала, откуда и как именно появляются на свет дети, и интересоваться подробностями… процесса не считала нужным. Стыдная, напрасная трата времени. Ничего возвышенного в этом нет, потная возня и сопение, липкие мокрые поцелуи. Лежи и терпи.
А напрасно. Сейчас бы не гадала, что и как нужно делать.
Ремень на его брюках никак не желал расстегиваться. Михалина дергала застрявшую пряжку, кусала губы.
Но он не проснулся. Он мог бы проспать и трубы Страшного Суда – если она хоть что-нибудь понимает в людях, тех, кто выглядит так, как выглядел Анджей по возвращении домой, такие мелочи разбудить не способны.
Даже спящий, он причинял ей боль. Она ощущала себя раздавленной, бабочкой на булавке, когда клонится одурманенная эфиром голова и нет сил вздохнуть.
Почему?! Она не ведьма, еще нет, она не прошла инициацию, так почему же одно только присутствие рядом с этим человеком превращает ее в безвольный мешок тряпья? «Да погибнет скверна», -- так, кажется, думает и он сам, и все его коллеги о таких, как она. Что же, я готова. На все, что угодно, только бы прекратилась эта пытка. А ей предстоит еще раздеть его и потом касаться обнаженной кожи – в то время как она готова скулить и выть, как побитая собака, просто находясь с ним под одной крышей.
Зажмурившись, прикусив костяшки пальцев, другой рукой Михалина загребла в горсть подол мужской рубашки, которую она позаимствовала вчера в шкафу в Анджеевой спальне. Медленно, с осторожностью заставила себя опуститься на бедра мужчины – верхом.
Он застонал и шевельнулся во сне, и повел рукой, будто ощупывая пространство вокруг себя. Это придало Майке сил.
Сколько может длиться соитие? Десять минут? Квадранс? Квадранс она, пожалуй, вытерпит.
Рыба смотрела с вялым любопытством. Шевелила плавниками. Беззвучно открывались и закрывались губы, обнажая острые и длинные, как иглы, ряды зубов. Рыбе было все равно. Чужая боль не касалась ее совершенно.
Ах ты дрянь, сказала ей Майка. Таскаешься за мной, как пришитая, таращишь глаза, помощи от тебя не дождешься. Такая же, как все, готовая сделать что-либо только за плату. Чем я должна заплатить? Всей собой? Все равно ничего больше не осталось, а скоро и меня самой не будет, так бери что дают и помогай, пока меня не размазало по этой постели болью, которую не в силах вытерпеть ни одно живое существо.
Не хотела бы она никогда узнать, что этот человек и такие, как он, делают с ведьмами там, в казематах Святого Сыска…
Со стуком распахнулась от внезапного сквозняка форточка. Взметнуло занавеску, черные тени деревьев поползли по стене, на мгновение в комнате стало светлее – в разрывах туч всплыла зеленоватая и круглая луна. И Михалина увидела, как от рыбины, повисшей под потолком, к груди распростертого на кровати человека протягивается прозрачная струна. Серебряная, прочная – тронь рукой, и зазвенит…
Это было так жутко, что Михалина зажмурилась. И не увидела, как Анджей вскидывает руку, слепо нашаривает на груди крест, рвет его с цепочки, -- в следующее мгновение ее отшвырнуло к краю кровати, хлынула носом от невыносимого напряжения черная, густая кровь…
-- Именем Господа нашего, ведьма, остановись!!
С дребезжанием и звоном оборвалась серебряная струна.

-- Паненке никто и никогда не говорил, что она чудовище?
Анджей стоял посреди спальни, уже одетый. Возвышался головой под самую люстру, горящую отвратительно и ярко, застегивал запонки на рукавах рубашки. На скорчившуюся на постели Михалину он не смотрел.
Ей все еще было больно. Медленно шла носом кровь, тяжелые почти черные капли; она изредка вытирала их тыльной стороной ладони. Подушка под щекой была мокрой и красной.
-- Утрись и вставай, -- Анджей бросил Майке принесенное из ванной полотенце, едва не попал в лицо, но не обратил на это никакого внимания. Как будто она в один момент перестала быть для него человеком.
-- Сейчас я сварю кофе и приготовлю завтрак, а потом отвезу тебя в ковен.
-- Я не поеду, -- сказала Михалина угрюмо.
-- Тогда я повезу панну силой. Поверь мне, ты этому не обрадуешься.

Машина шла ровно, разбрызгивая по сторонам широкими лентами лужи. Далеко в зените дороги выплывало из туч бледно-розовое солнце. Здесь, за городом, непогода отступила, и стало понятно, что, на самом деле, уже весна. Теплым паром дышали поля, кое-где зеленые от проснувшейся после зимних холодов руни. По бороздам, угрязая в жирной, мягкой земле, бродили черные грачи. Один раз Майка даже видела взлетевшую с вымоины серую цаплю, изящную, с пушистым хохолком на голове.
Все это было таким живым, таким настоящим, что ей хотелось думать, будто минувшая ночь просто привиделась в кошмаре. Что она самый обычный человек. Но выражение лица Анджея, его руки, сжавшиеся на автомобильном руле, и холод, которым от него тянуло, как из открытого погреба, говорили об обратном.
-- Куда мы едем?
-- В Ниду.
-- То есть, Глава Инквизиции Лишкявы и Шеневальда хочет сказать, будто не нашел для меня места ни в одном из ковенов столицы?
-- Дура, -- сказал он, не поворачивая головы. – Я все еще пытаюсь облегчить тебе жизнь, несмотря на все твои выверты. Кое-кто в Нидской опере до сих пор мне многим обязан. И я собираюсь этим воспользоваться.
Он не собирался рассказывать этой девчонке, что связывает его и заведующую реквизиторским цехом Нидской оперы Гелену Ширвель. И ни одной живой душе не признался бы, что намерен использовать свое служебное положение, чтобы смягчить участь той, которую, по идее, обязан заковать в колодки, передать окружным органам Святого Сыска… а дальше обязательная инициация, суд, конвоирование по этапу, калийные рудники в Судуве, смерть от истощения и силикоза, яма с вапной, серое ничто забвения. Он слишком хорошо знал, от чего спасает сейчас эту девчонку.
Ровно от того же, от чего больше десяти лет назад спас Гелену Ширвель. К сожалению, с течением времени ничего в этом мире не изменилось.
Разумеется, после пожара в Нидской опере его отставку никто не принял. И в руководстве Святого Сыска, и в канцелярии герцога ун Блау в Мариенбурге все решили, что будет удобнее списать все на несчастный случай, злое стечение обстоятельств. То, что сам Анджей считал случившееся своей личной виной, никого не интересовало. Его даже попытались наградить. И, покинув отделение неврозов Мариенбургской больницы, он с изумлением обнаружил на своем счету внушительную сумму – компенсацию за моральный вред, как ему потом объяснили. И от наград, и от денег Кравиц отказался; его поступок был воспринят со сдержанным удивлением, но без истерик.
Тем не менее, поскольку отставка его принята не была, следовало заниматься всем этим делом дальше. Проводить расследование, искать свидетелей, допрашивать… И первая, кого он обязан был пригласить на допрос, -- именно начальница реквизиторского цеха, пани Гелена. Он собирался спросить у нее, как могла она допустить, чтобы с костюмами для актеров работала нава, и почему она не сообщила о своих подозрениях в окружные органы Святого Сыска… но едва увидев эту женщину, понял, какой глупостью будут все его вопросы.
Из документов Анджей знал, что ей без малого сорок лет; выглядела Гелена не больше, чем на тридцать. Подтянутая, в строгом костюме, с аккуратным узлом волос на затылке, минимум косметики на красивом лице, ухоженные руки с неброским лаком на безупречно отполированных ногтях. Диплом факультета юриспруденции Нидского университета. Она могла бы возглавлять герцогскую службу протокола, но работала здесь. Почему?
Ответ был очевиден и полностью объяснял все ее поступки.
Гелена Ширвель была ведьмой.
Ужасаясь в глубине души собственному цинизму. Анджей предложил ей договор. Он не открывает против нее процесс, она, кроме ковена в Опере, возглавляет сеть ковенов Ниды и регулярно по приватным каналам сообщает ему о положении дел в округе. И еще он оставляет за собой право в любую минуту обратиться к пани Гелене с личной просьбой, неважно какого характера. До сих пор в таких просьбах не было необходимости.
Он не стал говорить этой женщине о том, что решение его продиктовано отнюдь не стремлением контролировать нидские структуры Святого Сыска, которым он не слишком-то доверял. Вовсе нет. Им двигало исключительно желание сохранить себе жизнь и рассудок. Снова ощутить себя человеком, а не бездушной машиной для вынесения приговоров, для пыток и казней. Вынырнуть из той черной трясины, в которую погрузило его все случившееся. Перестать видеть по ночам лица погибших. И чтобы умолк постоянно звучащий в ушах страшный, на пределе голоса, больше похожий на крик, возглас Яра Родина. «Пяркунас, ну почему – она?!»
Впрочем, едва взглянув в лицо пани Гелены после своих слов, Анджей понял: она знает о нем абсолютно все. Глупо пытаться что-то скрыть от ведьмы. И ощутил, что искренне благодарен ей за молчание.
Эта благодарность с годами никуда не делась. Только теперь он собирался воспользоваться своим правом.

-- Столько лет прошло. Я не думала, что когда-нибудь еще увижу пана.
Здесь пахло нафталином и было пыльно. В полукруглое оконце под потолком светило солнце, ветка липы с уже вскрывшимися почками скреблась в стекло. У Михалины перехватило горло. Это и есть ковен? Или она чего-то не понимает?
Немолодая, но удивительно красивая женщина, раздвинув двумя руками пестрые ряды одежды на стоящих рядом кронштейнах, смотрела с улыбкой, но никакой радости в ее лице Майка не увидела. Скорей, настороженность и тревогу.
-- Я тоже рад видеть тебя, Гелена.
Они обнялись – как обнимаются добрые знакомые, не видевшие друг друга тысячу лет. На мгновение лицо Гелены тронула гримаса боли. Но она очень быстро справилась с собой.
-- Я поставлю кофе? Пан устал с дороги.
-- Не стоит хлопот, Гелена. Мы можем поговорить?
Тем не менее, через несколько минут Гелена принесла поднос с кофейными чашечками и блюдцем, на котором были насыпаны какие-то невзрачные сушки и леденцы. Анджей не стал возражать. Конечно, ей необходима хотя бы пара минут, чтобы справиться с его присутствием рядом.
Гелена придвинула к огромному портновскому столу, с которого для начала пришлось убрать утюг и разложенную для раскроя ткань, две вертящиеся табуретки. Михалине сесть никто не предложил, и кофе пить ее не позвали тоже. Ей просто позволили пристроиться на каких-то ящиках с реквизитом.
-- Помнишь, я говорил тебе, что однажды могу прийти и попросить… Ну вот, я пришел.
-- Честно, Анджей, я думала, этот день никогда не наступит.
-- Все рано или поздно случается, -- без улыбки заметил Кравиц, осторожно ставя на блюдце крошечную, нежную, как цветочный буток, кофейную чашку. -- Я привез тебе одну паненку, Гелена. И очень надеюсь, что для нее найдется место в ковене. В твоем ковене.
-- Что, глава Святого Сыска не смог найти для своей подопечной место в столице?
-- В Крево ей делать нечего. – Анджей раскусил крепкими зубами леденец и беспечно улыбнулся. – Я хочу упрятать девочку подальше от столичных соблазнов…
-- И от своих вездесущих коллег, -- в тон ему продолжила Гелена.
-- Я этого не говорил.
-- Мне и не обязательно говорить -- все.
-- Прости. Я забыл: это… видовая особенность? Видеть других насквозь…
-- Глупо пытаться оскорбить человека, от которого ждешь услуги.
Анджей невозмутимо пожал плечами. Он мог попытаться обратить все в шутку, извиниться и сказать все как есть. О том, что ему страшно – не оттого, что в попытках защитить эту идиотку он идет на должностное преступление, а потому, что, глядя в Майкины глаза, он всякий раз думает, что стоит перед бездной.
Можно попробовать остаться человеком. Уязвимым, слабым. Любым.
А можно выбрать быть тем, что о нем думают и в чем упрекают за спиной. Сказать сейчас Гелене, что тогда, много лет назад, он ошибся в ее лояльности, и напомнить, что дела в отношении ведьм срока давности не имеют.
-- Я всего лишь пытаюсь уберечь ее от того же самого, от чего когда-то давно спас тебя, -- сказал он. – Помоги мне, Гелена.
На прощание она еще раз обняла его, и Анджей готов была поклясться: боли от этого прикосновения пани Ширвель не испытывала.
-- Я сделаю все, что в моих силах, -- сказала она. – Но толку не будет. Да пан и сам знает.
Анджей не нашел, что ответить.

Было около десяти утра, когда они начали собираться.
Первой пришла младшая костюмерша – юная девочка в тщательно выглаженной светлой блузке и темной юбке едва ли не в пол. Темно-русые волосы аккуратно заплетены в две косы, ни следа румян или помады на чистом и простом лице – Майка никогда бы не подумала, что за этим ангельским обликом может прятаться ведьма. Следом за ней явилась помощница осветителя. Тетка средних лет в рабочем комбинезоне со следами машинной смазки и в робе, наброшенной прямо на голое тело, с неприятным взглядом. Она поглядела на Майку искоса, с плохо скрываемым презрением, и закурила, и нагло, вызывающе, выпустила в лицо Михалине облако вонючего синего дыма.
-- Пани Ширвель не разрешает здесь курить.
-- Заткнись, Ядвися. Иначе скоро не пани Ширвель, а эта фифа будет здесь командовать. Что уставилась?! – зло прошипела она Михалине.
Та не ответила, отвернулась.
Значит, вот так будет выглядеть ее дальнейшая жизнь. В окружении этих людей, под бдительным присмотром пани Гелены. Такой правильной, такой милосердной, прощающей любые ошибки. Майка понятия не имела, что может связывать пани Ширвель с главой Святого Сыска, но нутром чуяла: у тайны, которая стоит между ними, достаточно потенциала, чтобы отравить пану Кравицу жизнь очень и очень надолго.
Всего их было одиннадцать.
Не считая тихой мышки Ядвиси и этой гром-бабы в комбинезоне, пришли еще две парикмахерши, гладильщица – пожилая тетка с испитым лицом и огромными, как грабли, руками; потом три девицы из гримерного цеха, похожие на трескучих сорок, пахнущие духами и апрельским утром, буфетчица, посудомойка и старенькая, ветхая даже на вид билетерша. Михалина и не подозревала, что в одном театре может работать столько женщин, и все они могут быть ведьмами.
Каждая из них, входя, мгновенно находила Майку взглядом. Безошибочно вычисляла ее убежище – в заставленной тряпичными тюками и поломанными швабрами кладовке, где Михалина и провела эту ночь, а теперь стояла, прижавшись к двери, разглядывала явившихся ведьм сквозь дверную щелку.
Вот это и есть ковен? То самое, что способно, крепче любых цепей, прочней всех клятв и обязательств удержать вместе таких разных женщин. И не только удержать – лишить их всякого стремления к совершению зла.
«Первым, единственным и неистребимым стремлением любой ведьмы есть стремление к свободе». Это чья-то неумная шутка?!
Невыносимо хотелось в туалет.
Майка толкнула скрипучую дверь кладовки. Одиннадцать пар глаз уткнулись в нее – как гвозди, которыми прибивают к столбу жертву, прежде чем разжечь под ее ногами костер.

Кто-то вошел. Запахло дорогими духами – вербена, шиповник, сандал, душно и сладко. Михалина услышала, как льется в рукомойник вода, потом зашуршала бумага.
-- Выходи, -- сказала пани Гелена. – Я знаю, что ты тут, нет смысла прятаться.
Майка с отчаянным вздохом толкнула от себя дверцу тесной кабинки.
Пани Гелена на нее не смотрела. Стояла перед зеркалом, задумчиво глядела то на свое отражение, то на золоченый столбик помады в своей руке.
-- Михалина Раубич – это ты. – Она не спрашивала, она утверждала. В ее голосе звучало столько пренебрежения к Майкиной глупой трусости, к тому простому факту, что она, панна Раубич, всего лишь чья-то протеже, что захотелось стиснуть зубы, чтобы не заорать. Интересно, что еще Анджей успел сообщить о ней этой женщине. Майка уже давно выяснила: не всегда для того, чтобы кому-то что-то рассказать, нужны слова.
Про Тодара она знает тоже?
-- Мне совершенно наплевать на твое прошлое, -- сказала пани Гелена. – Это ковен. Здесь все – сестры, и все равны. Мать любит всех своих детей одинаково. Тебе нет никакого смысла бояться.
-- А если я не хочу в ковен? Если я не хочу инициироваться?
-- Этот вопрос тебе следовало обсуждать не со мной, -- заметила Гелена и все-таки коснулась линии губ помадой. Покачала головой. Что-то поправила в прическе. Ее движения были неуловимы, и на первый взгляд ни в ее лице, ни в одежде ничего не изменилось, и в то же время изменилось все. Как будто невидимый морок облек собой всю ее фигуру, сделал ярче блеск глаз, кожу – свежее, убрал морщины и годы.
Внезапная догадка прошила Майку от макушки до самых пяток.
-- Вы с ним спите? – спросила она. – Он покрывает ваши грехи, а вы с ним спите за это?
-- Десять лет назад здесь случился пожар по вине моей подчиненной. Она была ведьмой. Пан Кравиц не открывает против меня дело, а я в благодарность за его молчание помогаю ему уберечь от ямы с вапной одну молодую нахальную дуру. Ты это хотела от меня услышать? Идем. Для обряда уже все готово.
Майка вспомнила. Одиннадцать женщин, собравшихся в реквизитной мастерской. Гелена двенадцатая. Она, Михалина Раубич, после посвящения станет тринадцатой. Полный ковен.
-- Я не пойду.
-- Ради тебя я отправила в Белыничи… одну паненку. Она была мне как дочь.
-- Можно было выбрать любую другую.
-- Я как-нибудь обойдусь без ценных советов панны.
Майка затравленно озиралась вокруг. Тесное обшитое кафелем помещение, выкрашенные зеленой краской двери кабинок. Мутно вздрагивающая лампочка под потолком, ряды умывален, зеркало в простой деревянной раме. В том отделении, где кабинки – окно на противоположной стене, на подоконнике полная окурков жестянка из-под кофе. На красном фоне изображен цирковой слон в разноцветной попоне, длинный хобот изгибается, обнимая кофейную чашечку. Клубится нарисованный пар.
Некуда бежать.
-- Чего ты боишься? – внезапно, совершенно другим голосом спросила Гелена.
-- Я пройду инициацию и стану чудовищем.
Она засмеялась – грудным, бархатистым смехом.
-- Посмотри на меня. Мне было пятнадцать, когда меня инициировали. Разве с тех пор у меня отрасли клыки и когти? И поверь мне, девочка. Лучше, когда это сделают такие, как ты сама, чем когда за дело примется профессиональный инквизитор. Откажешься – закончишь на каторге, а когда сдохнешь от непосильной работы, тебя закатают в яму с вапной. Чтобы ты, не дай Боже, не вернулась из-за Черты.
-- А можно я сама как-нибудь решу, что мне делать?! – в отчаянии, хрипло из-за близких слез, выкрикнула Майка.
-- Нет.
Отступи, умоляла она мысленно. Просто отойди в сторону, усмехнись презрительно своей идеальной улыбкой. Расскажи мне еще раз, какая я идиотка, отказываюсь не только от своего счастья, но и от собственной жизни. Только не пытайся мне доказать, что цель, которую я поставила перед собой, недостижима.
Лицо Хелены перетекало и вибрировало – как если бы перед Майкиными глазами струились потеки воды. Стеклянные струи. Влетевший в открытую форточку ветер принес запах сероводорода и торфа – как будто там, за окном, был не выбитый суглинок театрального хозяйственного двора, а бескрайние болота Ургале.
-- Ты никогда не станешь Эгле, -- ошеломленная внезапной догадкой, сказала Гелена.
Майка посмотрела на нее – удивительно маленькую, невзрачную. Было так странно видеть, как из-под холеной красоты пани Ширвель вдруг выступила, проявилась, как бабочка из кокона, пятнадцатилетняя девочка, некрасивая и рябая, с горячечным румянцем на щеках, с засохшими пятнами крови вокруг слишком большого рта. Если бы не инициация, эта девочка в пятнадцать лет умерла бы от скоротечной чахотки, безошибочным знанием поняла вдруг Михалина. Но это знание нисколько ее не смягчило, скорее наоборот. Инициация никогда не бывает добровольным решением, подумала она.
-- Ты никогда не станешь Эгле.
-- Почему?
-- Пан Кравиц не спит с подопечными, -- с глубоким сожалением в голосе сказала пани Гелена.

… А потом она умерла.
Михалина переступила через обмякшее на кафеле тело женщины и долго мыла руки, до отказа вывернув кран. Вокруг летели брызги, заледенели пальцы. Майка не могла остановиться: ей все казалось, что струя, стекающая с ее ладоней, никак не утратит сначала алый, а потом розовый оттенок.
Потом закрыла кран, тщательно вытерла руки бумажным полотенцем и вышла из уборной, внимательно придержав за собой дверь на слишком тугой пружине.
Пригородный поезд из Ниды до Крево идет почти пять часов. Если повезет, она будет в столице к вечеру.