только не говорите мне никто, что вы все это знали.
что если взять мисочку, разбить в нее пару ииц и поставить в микроволновку, а потом ткнуть вилкой в сварившийся желток, то можно рассчитывать, что ничего не произойдет.
и не говорите тоже, что это самый лучший способ внепланово отмыть столы на кухне и стены. и себя заодно - и волосы, и очки. кстати, хорошо, что очки, а то я прямо низнаю чем бы все это могло закончиться.
но боже праведный, как это взбадривает! (тм)
зато вот во мне сразу образовались некоторые силы, чтобы сказать, что яниумерла, и ощутить в себе какое-то количество сил и мозгов - не так чтобы очень, но достаточно, чтобы осознать необходимость такого действия.
а еще мне очень стыдно наверное *на самом деле не слишком*, что я как-то притормозил с выкладкой текста. но это было необходимое мне молчание, и оно, мне кажется, должно еще продлиться немножечко.
но уже скоро.
нипириключайтись.

Сидов подменыш.

Интермедия первая.

…Никто стихии не одолеет —
Ни я, ни люди, ни корабли.
Но не погибну, покуда тлеет
Во мгле страданья огонь любви.
М.Щербаков.

Начало осени 1889 года.
Нида — Эйле.

В том, что жизнь полосата, как шкура дюнной кошки, воспитанница второй ступени Корпуса для литературно одаренных детей Сауле Ристе успела убедиться давно. Это все равно как вести пальцами по выпирающей цепочке худых кошачьих позвонков, перебирая шерстинки: вот светлая, с песчано-желтым отливом, вот белая, а вот совсем черная. Только дураки считают, что жизнь состоит лишь из горя и радости. В ней гораздо больше красок. Столько, что иногда и не знаешь, как это назвать.
читать дальшеПисьмо о том, что она принята в Эйленский Корпус, оказалось полной неожиданностью. Сауле твердо знала: в Корпус кого попало не принимают, надо сдавать вступительные испытания. Но даже представить себе не могла, что таким испытанием может оказаться самое обычное сочинение на вольную тему, которое их класс в муниципальной гимназии писал в начале апреля. Середина последнего триместра, время, когда никто не ждет никаких экзаменов. И тема была самая что ни на есть обычная, скучная тема, сейчас уже и не вспомнить.
А потом пришло письмо.
Это случилось в один из последних дней августа, когда воздух еще горяч, а краски ярки, но все вокруг уже тронуто неуловимой печатью увядания. И от этого странная тоска заполняет душу, и ты мечешься, не находя покоя, сам не понимая, чего хочешь. Только смотришь, замерев, как птицы собираются в стаи и долго кружат сперва над двором, над ясенем, крона которого из темно-зеленой превратилась за ночь в лимонную, а после закладывают круги над улицей, все шире и шире, и наконец исчезают за далекими крышами.
В тот день тетка Агнета, чтобы отвлечь племянницу от грустных мыслей о скором начале учебного года, затеяла варить варенье. Были куплены на рынке розовобокие абрикосы – привозные, бархатные, в их северных краях такие никогда не вызревали; обобрана последняя вишня и кусты крыжовника. Из подвала тетка достала стеклянные пузатые банки, ложку с длинной ручкой и медный таз и, не обращая внимания на протесты племянницы, засадила Сауле перебирать ягоды.
Варенье было непростое. Надлежало аккуратно вынуть из абрикоса косточку, расколоть ее и достать ядро. После удалить косточки из вишен, а у крыжовенных ягод отрезать хвостики. Маникюрными ножницами, которые так и норовили выскользнуть из липких от ягодного сока пальцев! Дальше шел процесс сборки, неизменно напоминавший Сауле сказку про Кощея Бессмертного. Только если в сказке Кощеева смерть таилась на конце иглы, которую прятали сперва в яйцо, потом в щуку, а ту в утку, а утку в зайца и так далее, то здесь ядро абрикосовой косточки следовало поместить в вишню, вишню в крыжовник, а уж крыжовник – между двух половинок абрикоса. Говорят, особо трудолюбивые хозяйки ухитрялись дробить абрикосовые косточки и запихивать их в смородину, а уж ту в вишню и дальше по схеме, а нафаршированные всем этим абрикосы – между половинок яблок-малиновок… но это было уж совсем из разряда небывалого.
Варенье называлось – «Слезы государыни». И Сауле с каждой секундой все отчетливее понимала, откуда взялось это название. Переспелые вишни брызгали черным соком, абрикосы пахли одуряющее, и так хотелось незаметно стянуть хотя бы одну половинку, унести под передником к себе в спальню, и там, в одиночестве, усевшись на подоконник, съесть, стараясь не перепачкать оранжевыми сладкими каплями книжную страницу… Но с теткой лучше было не шутить, и Сауле послушно орудовала то маникюрными ножницами, то шпилькой. Косточки так и летели из вишен в тарелку.
Чтобы отвлечь себя от вожделенных абрикосов, Сауле болтала всякую чушь. Вроде того, что название у варенья странное, если не сказать дикое. Слезы государыни. Их государыня сидит на троне без году неделя, и не сказать, чтобы наплакала слез на целое варенье, а всем же известно, что названия просто так не появляются.
— Можно подумать, кроме этой выскочки в нашей истории других королев не было, — сердито заметила на это тетка. И с таким грохотом шваркнула в жестяную мойку таз, что гул пошел по всей кухне. Сауле вжала голову в плечи. Никак не могла она ожидать, что ее болтовня произведет на тетку такое действие.
С теткой было… сложно. Сауле не могла с уверенностью сказать, любит ли та свою племянницу. Скорей, воспринимает как неизбежную обузу, которую надо с честью нести по жизни. И хотя радости это доставляет немного, быть может, на небесах это ей зачтется. С другой стороны, в государственный дом призрения не отдала, стипендию на обучение в приличной гимназии выхлопотала, кормит, одевает, всыпать может за любую провинность не хуже, чем иная мать родной кровиночке… а любовь – глупости для образованных.
Эти самые «образованные» были у тетки притчей во языцех, и едва ли не все беды в мире происходили именно от них. Еще более странно было услышать от нее что-либо, выходящее за рамки суждений о погоде, ценах, нравах и видах на урожай.
Заявление про «других королев» Сауле без колебаний отнесла именно к такому, выбивающемуся за грани повседневности. Сама она ни о ком ином, кроме нынешней государыни, и слыхом не слыхивала, даром что два года отходила в гимназию и училась там вполне прилично, даже по теткиным строгим меркам.
— «Слезы государыни» придумала Безобразная Эльза. Это уж когда ее Безобразной стали звать, хотя как по мне, так ничего в ней ужасного не было, бывают и пострашней кобеты, особенно если с утра пораньше в автобус до Эйле сесть. Ты вишню-то не в рот клади, а в тарелку!
— Так она еще когда померла! – фыркнула Сауле.
— Когда б ни померла, а варенье варила.
— Разве королевы варят варенье?
— Не вижу, почему бы благородной моне не сварить варенье, когда ей так приспичило. Подумаешь, пани какая. Кто ей запретит, если захочет.
Сауле не нашла, что возразить. Тем более, что это была почти точная цитата из крамольной книжки, которую она читала урывками в школьной библиотеке, делая вид, что занята переписыванием книжных формуляров.
Тетка Агнета – самая обычная женщина. Она не может рассуждать о монархах, умерших двести лет назад, и цитировать книги, на которые и смотреть-то не полагается. Но уши слышали то, что слышали, а возразить было нельзя. Тогда бы неминуемо возник вопрос о том, откуда она-то сама об этом знает.
Положение спас звонок в дверь, и хотя это больше всего походило на глупую пьесу, тогда Сауле была искренне благодарна тому, кто в этот вечер постучался к ним в дом.
Храня невозмутимый вид, тетка Агнета ушла открывать. А вернулась со странным лицом, держа в руках длинный, склеенный из голубоватой дорогой бумаги конверт. И смотрела на него так, будто внутри была гадюка.
— Можешь хоть на голову встать, но ты туда не поедешь, — сказала она и сунула конверт в ящик буфета, в жестяную коробку из-под печенья, где обыкновенно хранились счета и всякие другие важные бумаги. Заперла ящик на ключ, а ключ положила в карман жакетки.
— Куда? – не поняла Сауле.
— В Корпус этот холерный. Вот как меня на кладбище снесут – тогда пожалуйста, а пока я ноги не протянула, духу твоего там не будет.
Скандалить было бесполезно. Сауле как-то сразу это поняла.
Гордость не позволила ей показать слезы. Хотя на душе было гадко. Уже потом, годы спустя, Сауле поняла: именно так выглядит чувство потери. Когда ты лишился единственной возможности, способной превратить твою жизнь в нечто стоящее. Но тогда ей было просто отчаянно обидно, и она долго плакала перед тем, как заснуть, и проснулась на мокрой от слез подушке.
Но очень скоро выяснилось, что учеба в этом самом Корпусе – не награда, не счастливый билет в сверкающее будущее, а самая что ни на есть прозаическая обязанность. Ровно через неделю после начала учебного года к тетке Агнете заявились две казенного вида дамы – Сауле так и не поняла, из муниципалитета или еще откуда. Дамы крайне вежливо и доходчиво разъяснили, что если девочке пришел вызов в Корпус, то надо собираться и ехать. Потому что если не ехать туда, то можно запросто отправиться в другие места, менее приятные. То, что ответила на это тетка Агнета, впечатлительная племянница предпочла сразу же забыть, но получилось не очень хорошо, и потом, вспоминая эти слова, Сауле всякий раз ощущала, как жаром вспыхивают уши и шея.
Итак, к началу учебного года она опоздала, и не была на торжественной линейке, но ощущение праздника, тем не менее, так и пребывало с ней – с того самого момента, как на автобусной станции в Ниде тетка со вздохом отдала ей билет и фанерный чемоданчик с вещами. Тогда Сауле ясно осознала: она отправляется в волшебную страну, совсем как в книжках, и жизнь ее именно в это самое мгновение навсегда изменяет ход.
Так и случилось.
На вокзале в Эйле ее встречал высокий хмурый юноша, темноволосый и синеглазый, в форменной тужурке, небрежно распахнутой на груди. Серебряные тяжелые наконечники аксельбанта, белая рубашка… будь Сауле постарше года на три, влюбилась бы без памяти с первого взгляда.
Она была готова всю дорогу до Корпуса мучиться от смущения. Но юноша, объявивший, что звать его Павлом, поглядел Сауле в лицо всего один раз – когда сверял ее свидетельство о рождении и письмо о зачислении в Корпус с какой-то казенной бумагой. Привет, малявка, сказал он, легко подхватил ее чемоданчик, кивнул – не отставай! – и до самой станции пригородной электрички «Чаячий Форт» не поднимал глаз от книжки. Ее обложка была обернута коричневой плотной бумагой, картинок внутри тоже не было, так что название книжки так и осталось для Сауле тайной. Не лезь, заметив ее любопытство, предупредил тогда Павел, дай почитать, пока едем, это же абсолютный текст, его только тут и можно…
Сауле ничего не поняла, но послушно повернула голову к окну.
И замерла от неожиданности и восторга.
Море было и слева, и справа, и мелькали кружевные опоры моста, и чайки носились вокруг, застя свет белыми крыльями. Жемчужно-серым светилось небо, и почти такой же, опаловой, переливчатой, изумрудной в глубине, была отражающая его поверхность воды. Казалось, что поезд летит в пустоте, а грохот колес по рельсам существует сам по себе.
Так много света было кругом. Столько, чтобы раз и навсегда выписать увиденное на изнанке век, чтобы потом, в любую минуту, извлечь эту картину из небытия… и как-то примирить себя с жизнью, что ли.
Теперь она тоже причастна.
Одна из немногих.
Ощущение счастья было таким огромным, что не помещалось в груди. Его невозможно было осмыслить целиком. Получалось только извлекать крохотными кусочками, каждый день по чуть-чуть, рассматривать, вдыхать, впитывать в себя, присваивать, приручать.
В этом сладком мороке Сауле прожила, кажется, неделю. Непривычная обстановка, незнакомые люди. Не слишком, кажется, добрые одноклассницы, смотревшие на нее чуть свысока и втайне подсмеивающиеся, или демонстративно равнодушные. Странные уроки и еще более странные домашние задания, так похожие и разительно отличающиеся от того, к чему она привыкла в гимназии… Все проходило мимо, скользило по краю сознания, не задевая. Внутри оставалось только перламутровое сияние моря и неба над переплетениями ферм Чаячьего Моста.
За двенадцать лет жизни, половина из которых прошла в обществе тетки Агнеты, притворяться Сауле Ристе научилась виртуозно. И твердо усвоила, что весь свой «богатый внутренний мир», как любила издевательски говорить тетка, и вправду лучше прятать внутри. Подальше от чужих глаз. Потому что никогда нельзя заранее знать, окажутся ли эти глаза понимающими.
В Корпусе в этом смысле не было ничего нового. И она жила, как все – по крайней мере, с виду.
Отрезвление наступило неожиданно.
Извечный принцип, по которому за полосой благополучия и счастья наступает полоса неудач, никуда не девался. Как и его особенность напомнить о себе именно тогда, когда ты меньше всего этого ждешь.
На большой перемене, между историей нового времени и риторикой, сбегая по лестнице вниз, чтобы успеть в буфет в числе первых, пока там не образуется очередь, Сауле упала с лестницы.
По-честному, ничего бы не случилось, не вздумай она съехать по перилам вниз, с четвертого этажа до первого. Сауле проделывала такой фокус не единожды, и широкие гладкие перила парадной лестницы немало тому способствовали. Но только не сегодня.
На площадке между третьим и вторым этажом она засмотрелась на группку старшеклассниц, окружившую возле подоконника какого-то мужчину. И хотя с торжеств по случаю начала учебного года прошло уже немало времени, и все подаренные преподавателям букеты благополучно успели завянуть, столпотворение явно напоминало пышную клумбу. Над букетами астр, георгинов и гладиолусов крыльями бабочек реяли атласные банты на кудрях и в косах девиц. Девицы наседали, а мужчина – молодой, сероглазый, в белой рубашке с небрежно расстегнутым воротом и закатанными до локтей рукавами (а галстук, как заметила Сауле, был без всякой жалости упихнут в карман идеально отглаженных брюк) – отбивался и, кажется, краснел. Что он говорил, она так и не услышала.
Не то чтобы ее так поразила эта картина, но сердце почему-то пропустило удар, нога запнулась о медный прут, предназначенный для того, чтобы удерживать ковровую дорожку, которую обычно стелили по торжественным случаям. Пятка поехала вниз, скользя каблуком туфли по мрамору, ладонь сорвалась с перил, и сразу же вслед за этим Сауле потеряла равновесие и самым позорным образом шлепнулась на ступени. Гладкий мрамор оказался еще подлей, чем можно было себе представить, и следующие несколько ступеней Сауле пересчитала пятой точкой, и скатилась под ноги одной из расфуфыренных девиц. Та охнула и отступила назад, потеснив подруг, выронила астры, и свое падение Сауле завершила в водовороте малиновых, желтых и синих лепестков, с постыдно задранным подолом платья, пунцовая от стыда и растрепанная.
В довершение всего сверху шлепнулся ее ранец, замок расстегнулся, и на лестницу, вместе с учебниками, карандашами и перьями из пенала, вывалилась жестяная бонбоньерка с мятными леденцами и дурацким рисунком на крышке: эдерские танцовщицы в окружении лоз и павлинов, особенно пошлые.
Старшеклассницы молча взирали на это зрелище, а вместе с ними и мужчина, тоже пораженный в самое сердце.
Пытаясь сохранять невозмутимый вид, Сауле поднялась и кое-как принялась запихивать в ранец свое барахло. Получалось плохо. Чулки съехали, на колене зияла ужасная дыра, ссадина, хотя и не глубокая, сильно кровоточила. Волосы липли к потному лбу.
— Господи, кровищи-то сколько, — сказал этот странный человек, присаживаясь перед Сауле на корточки. – Возьми платок. Помочь тебе?
— А?.. Спасибо… Я сама.
— Как хочешь. Тебя проводить в жилой корпус?
— Я… не надо. Я умоюсь в туалете, — пробормотала она, торопливо засовывая в ранец пухлую тетрадку, как назло раскрывшуюся в падении и теперь бесстыдно являющую всему миру нарисованные анилиновым карандашом красотку и розу, а под ними текст дурацкой песенки. Такие тетрадки, со слащавыми стишками про любовь, с котятами и сердцами, в то лето были необыкновенно популярны у ее бывших одноклассниц в Нидской гимназии, и Сауле, на самом деле не подверженная никаким таким пристрастиям, тоже ее завела. Чтобы не отбиваться от коллектива. И добросовестно переписывала туда всякую чушь, и мучилась тоской и досадой, и замирала от ужаса, что будет, если эту сверкающую пошлость однажды найдет тетка Агнета.
Расплата наступила тогда и так, как она менее всего представляла.
На фоне этого даже упоминание об уборной в присутствии мужчины выглядело чепухой.
— Голова не болит? Не кружится? Ты здорово расшиблась, кажется.
Сауле приложила к раненому колену пахнущий табачным дымом и одеколоном платок и наконец-то подняла глаза.
— А вы кто?
Девицы за его спиной осуждающе охнули и, кажется, подались назад. Как будто она спросила что-то ужасное. Директор, услышала Сауле чей-то шепот, это директор Корпуса, господи, что за дура…
Сауле покрепче прижала к себе ранец, боясь только одного: что не сумеет удержать в руках свое барахло.
— Я… пойду?
— Иди, — позволил он, снизу вверх озабоченно вглядываясь в ее лицо. — И можешь не торопиться к звонку. Как тебя зовут?
— А вам зачем?
— Я напишу тебе освобождение от урока.
— Не нужно. Спасибо, мне ничего не нужно. Я успею к звонку.
– На всякий случай, ты знаешь, где медпункт? Загляни туда, если поймешь, что тебе нехорошо. А решишь пропустить урок, скажи секретарке в канцелярии, что я разрешил.
— Спасибо. Спасибо.

На подоконнике в девчачьей уборной было неудобно, и холодом поддувало из-под неплотно пригнанных рам. Сауле сидела, прижимая к разбитому колену платок, который дал ей директор Ковальский – наконец вспомнилась его фамилия, именно так и было подписано письмо о том, что ее приняли в Корпус. Платок давно промок, превратился в жалкую розово-серую тряпочку.
Кровь и не думала униматься. Из крана в раковину с пятнами ржавчины мерно капала вода, и звук смешивался с шорохом дождевых струй по оконному стеклу. Утих звонок, возвещающий конец перемены; Сауле не шелохнулась. В ушах тоненько звенело, и ощутимо болела спина, а вернее, то место, в котором, как любила говорить тетка, спина уже теряет свое благородное название. По уму, следовало воспользоваться советом Ковальского и отправиться сперва в медпункт, а потом в канцелярию, но там пришлось бы назвать свое имя, а это значило, что оно станет известно и ему. А этого ей никак не хотелось.
Чтобы он узнал, как зовут ту идиотку, которая сегодня сверзилась на его глазах с лестницы, показав всему миру собственный зад, обтянутый поверх нищенских бумажных чулок отвратительными, в синенький цветочек, панталонами. Как будто она виновата, что других нет и не предвидится. Что тетка содержит ее на немудрящую сиротскую пенсию и одевает в меру собственного разумения и вкуса.
А еще эти дурацкие, до оскомины сладкие стишки в тетрадке, которые, наверняка, прочитали все эти заносчивые фифы со старших ступеней. То-то хохоту теперь, пересмешек, издевок. Лучше прямиком пойти и утопиться в унитазе, чем наверняка узнать, что именно они о ней говорят.
Литература, утверждали взрослые, есть наивысшее удовольствие для ума. Быть принятой в Эйленский Корпус, это прибежище интеллектуалов, — счастье и гордость, и следует быть достойной, и все такое.
Ну как, Сауле Ристе, ты достойна теперь – хотя бы нос высунуть из своей норы? Или так и просидишь у девчачьей уборной до самого выпускного бала?! Никому нет дела до того, что в свои двенадцать ты прочла вдоль и поперек почти весь фонд Нидской библиотеки, и в особенности ту его часть, куда тебя соглашалась пускать старенькая библиотекарка. Что твои стихи дважды напечатали в городской газете, и тебе до сих пор не стыдно ни за одну их строчку. Ты навсегда останешься в памяти как сладкая дурочка с тетрадкой пошлых песенок, розами, котятами и сердцами.
Плевать, в общем, на девиц.
Но если бы там, на лестнице, были только они.
Хорошо, что перемена закончилась. По крайней мере, это гарантирует, что сюда никто не войдет. А еще, почти наверняка, пустые коридоры.
Она воспользуется этой подачкой, этой несказанной милостью, но просить освобождения в канцелярии не будет. Доберется до жилого крыла Корпуса, переоденется – кажется, теткины панталоны стоит все же зашвырнуть в дымоход или еще куда, и один бог знает, как переживет она скорые холода, — а там, так уж и быть, отправится в медпункт. Если есть на свете хоть малейшая справедливость, школьный медикус поверит в ее болезнь, и тогда ближайшую неделю она проведет в изоляторе. А там все забудется.
Сауле не имела ни малейшего представления о том, почему мнение именно этого человека может быть таким важным для нее.

— Так, и давно ты тут торчишь?
Сауле услышала голос, но не подала виду. Чужие слова все еще звучали в ней, отдаваясь в висках странным, болезненным и сладким звоном, и она не могла отвести взгляда от человека, который их говорил – залитой стеклянным сентябрьским светом фигуры на возвышении школьной кафедры.
«Потому что все мы, с точки зрения мироздания, лишь черные буквы на белой бумаге. И коль скоро мы существуем, это значит, что слово должно быть сказано. Это неоспоримо, и дай нам всем господи терпения и мужества ответить за свои поступки, когда за них спросится на небесах. Но молчание в сто раз хуже, потому что молчание есть трусость».
Однажды тетка Агнета взяла ее с собой в Мигдалы, был какой-то праздник, начало лета, и костел утопал в цветах – белых и розовых пионах, в кипени сирени. Служба длилась так долго, что Сауле не выдержала. Незаметно выскользнула со скамьи в галерею, протолкалась между чужих спин, мимо очередей к исповедальням, мимо нефов с горящими в глубине огоньками свечей – и остановилась перед уходящей вверх, на хоры, лестницей. Там было темно, но сверху падал белый луч света, и она пошла вверх по ступеням, по этому лучу, завороженная. И нисколько не удивилась, оказавшись одна среди водопада синих, малиновых и золотых огней – отражений витражных стекол на стенах, на щелястых досках пола. Никого не было рядом с ней, и где-то далеко за стеной вздыхали трубы органа, от них вибрировало и будто прогибалось внутрь себя пространство. Прислоненная к стене, просто на полу, стояла накрытая мешковиной картина. Повинуясь внутреннему порыву, не зная, правильно она поступает или совершает кощунство, Сауле отвела рукой шершавый край покрова.
Это была икона, она сразу поняла. Хотя на икону изображение походило меньше всего. Просто потому, что не отвечало канонам, но здесь, в эту минуту, каноны не имели никакого значения. Потому что в этом человеке в простой одежде, стоящем чуть вполоборота к зрителю и держащем на раскрытой ладони стеклянный кораблик, чуда было больше, чем в любой святыне мира. Может быть, потому, что серые – или нет, синие! – глаза все равно смотрели тебе в лицо, куда бы ты ни пошел. Может, от того, что кораблик на ладони рассыпал искры так ярко и так явственно, как если бы был настоящим. А может быть, потому – что это оно и было, чудо, сокрытое от людских глаз и явившееся ей одной.
Человек, говорящий с кафедры, в полном классе, такими обыденными словами такие странные вещи, был похож на ту икону – как если бы ее писали с него.
— Я тебя спрашиваю, эй!
Сауле наконец обернулась. И сбросила со своего плеча чужую руку.
Девчонка, которая решилась так нагло ее побеспокоить, на вид была чуть старше, может быть, на год или больше. Темно-рыжие волосы заплетены в две ровные косы, наполовину знакомое лицо с зеленовато-серыми глазами и тонким шрамиком над правой бровью.
— А тебе какое дело? Нельзя, что ли?
— Это кому как. Кому можно, а кому и делать тут нечего.
Сауле прикусила губу, отчетливо понимая, что придется, по всей видимости, драться с этой нахалкой, а драться не хотелось.
— Было бы можно, лекция была бы для всех. А так я что-то не видала, чтобы туда малявок со второй ступени приглашали.
— Я тебе не малявка.
— Еще как малявка. Тебе сколько лет? Десять хотя бы стукнуло?
— Двенадцать, — отрезала Сауле без колебаний. Тем более, что это было почти что правдой. До дня рождения оставалось немногим более месяца, так что кто там считать будет.
Девчонка отступила от Сауле на несколько шагов, с сомнением разглядывая ее с головы до ног. Будто пытаясь таким образом выяснить, врет ее собеседница или нет.
— Ладно, — смилостивилась она наконец. – Надо бы тебе в глаз дать, но не буду. Компота хочешь? Я сегодня в столовой дежурю, так что пошли. Там еще булочки с изюмом остались.

— Не надо на это смотреть. И слушать тоже не надо. Тут таких как ты – половина. Оно тебе надо вот, ходить и страдать без всякой надежды.
В столовской подсобке было тесно, громоздились в углу невнятными тенями швабры и щетки, и свет косо падал из забранного решеткой оконца под самым потолком. От пыли и запаха мастики щекотало в носу и все время хотелось чихать. Но сидеть на щелястом ящике у стены и пить яблочный компот из жестяной с побитым донцем кружки оказалось неожиданно хорошо.
Ее новую приятельницу звали Лизой, она училась в параллельном классе, поэтому-то и показалась Сауле знакомой. И еще Лиза была старше Сауле почти на год, но не это вызывало интерес. Оказалось, что мона Воронина познакомилась с директором Корпуса куда ближе, и при более странных обстоятельствах, чем это можно было себе даже представить.
Сауле удивило не то, что до того момента, когда был побежден Одинокий Бог, существовал какой-то другой мир, в котором, оказывается, жили те же самые люди, что и теперь живут вот тут, рядом с ней. Но история о штурме маяка в окрестностях Эйле поразила ее в самое сердце. История о том, как директор Ковальский, тогда еще никакой не директор, конечно, шагнул с маяка в пропасть, на глазах у всех, защищая государыню, не позволяя Одинокому Богу сделать ее своей заложницей.
Разумеется, он разбился насмерть. Но оказывается, можно умереть – и остаться в живых?
— Ну, на самом-то деле, может, он и не умер вовсе, — философски заметила на это Лиза и попыталась достать пальцем со дна кружки компотное яблоко. – Мы же его нашли потом. То есть, сначала мы не знали, что это он, да и документы он показывал на чужое имя. А потом Лаки прибежал, говорит – сидит там, на поселковой площади, у колодца, на себя не похож и не узнает никого…
— Послушай, — жалобно взмолилась Сауле. – Кого нашли? Кто не узнает? Я ничего, совсем ничего не понимаю!..

мы с соавтором закончили предварительное согласование текста последней части "химер", и может быть, вы бы хотели, чтобы я выкладывал ее тут кусками?
потому что, что там греха таить, я слишком хочу поговорить_об_этом.
и - это длинный и сложный текст, с кучей пасхалок, инверсий и интермедий, странной структурой и вообще. он отнял у меня достаточно много сил, но слава богу, наконец мы уже можем существовать отдельно друг от друга.
я, конечно, выкладывал тут куски черновиков в процессе написания, но сейчас готов показать по порядку.
а потом, когда я закончу выкладку (если вам она нужна), я буду готов раздать вордовский файл в почту и ссылку на гуглодокумент тем, кто захочет.
для простоты ответа можно просто нажать галочку.

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

у меня случилось за вторую половину недели, начиная примерно с середины дня четверга, некоторое количество пока только информационного пиздеца, который в сущности и не пиздец даже, а просто новости о возможном изменении последних и текущих условий жизни. они будут не хорошие и не плохие, эти условия, просто другие, а я отвык уже от этого, и потому все это болезненно, ново и вызывает неизменное желание поколбаситься всласть.
все как мы любим - попсиховать в преддверии грядущих изменений, попытаться непонятно как и зачем просчитать дальнейшее течение жизни. потом все равно все оказывается не так, но тем не менее.
к полуночи четверга таким макаром я заработал себе гипертонический криз, каких уже давно не случалось. и даже позвал всю родню поглядеть, симметрично ли у меня двигаются все лицевые мышцы, внятно ли я произношу скороговорки, ну и все такое, читай методичку по самодиагностике инсульта.
но ттт, бог есть, попустило.
в пятницу я еще немножко попсиховал, с трудом отправил себя в кроватку, сегодня уже более-менее ничего. поэтому все решили, что сегодня можно вывезти деревню из девушки из меня погулять.

а вчера на сон как бы грядущий читал пейджер много думал. ладно, не пейджер, а фисбук. но думал все равно много. и в числе прочего прочел описание одного там чужого сна. про то, как герой сна находит на пожарище книгу о правилах содержания и ухода за вампирами в качестве домашних питомцев. мы потом там немножко поговорили в шутку о том, что вот если неправильно ухаживать, то потом к тебе придет гринпис... то есть редпис, и мало не покажется.
а потом сверху добавил чужую историю про то, как одни люди, попав наконец в квартиру соседа, изводившего их постоянным сверлением, нашли там множество шурупчиков и стену, превращенную в дуршлаг. оказывается, этот сосед любил просто сверлить. и сверлил в свое удовольствие. просто так. ибо для радости живем, а не для совести.
а потом мы поехали гулять сегодня, и пока ехали, я как-то незаметно для себя задремал. а потом еще подумал в эту самую больную голову. она так-то еще не сильно здорова после четверга.
и в общем, такая штука.

читать дальшеодин там чувак совершенно гражданской специальности, по непонятным, но не сильно значительным причинам запертый дома, однажды попадает в квартиру соседа_со_сверлом. с гипотетическим сверлом. после пожара, да. и обнаруживает там, в выгоревших дотла пустых комнатах бетонную стену с оттакими бороздами. как будто их кто-то методично и постоянно вспахивал оттакенными когтями, если вы понимаете о чем я.
и книгу - правила содержания гарпий в неволе, кормление, лечение и уход.
ветеринарный справочник такой, но не вполне ветеринарный, потому что ну так-то гарпии - разумные же. хотя и разумные чужим разумом.
и примерно через немногое количество дней к нему является такой очень сухой чиновник и сообщает. что вы, мол, товарищ, сами виноваты, нечего было нос сувать куда не просили, и государство определяет к вам на местожительство гарпию. вот вам талоны на усиленное питание, подите и заберите.
нет, увернуться нельзя. и это вообще-то не право, а обязанность. лотерея практически, и судьба выбрала вас. мы вам все конечно очень соболезнуем, но вот так.
и чувак идет в эээээ зоопарк?.. я этот момент не очень понял, и забирает натурально себе гарпию.
а дальше начинается трудно описываемый адический адЪ.
потому что очень скоро выясняется, что гарпию кормить надо собой.
вот прямо в буквальном смысле слова.
кровь кишки распидорасило.
а через некоторое время к чуваку опять приходит этот же чиновник и начинает распрягать. что мол чойта вы тут, государство вам доверило, а вы не оправдываете, не соблюдаете технологий и вот это все. и посмотрите на вашего любимого питомца, разве так он должен выглядеть у рачительного хозяина? и что вообще ваша жизнь государству не важна, не для того эта роза расцветала, отнюдь, и жить надо не для радости, а для совести, дадада, но питомец должен быть здоров и упитан.
и в какой-то момент выясняется, что кормить гарпию своей в буквальном смысле слова кровью мало - помимо крови она питается ээээ страданиями. ну вот как в страданиях душа совершенствуется, так и вот тут.
а вы, товарищ, страдаете как-то мало, плохо и вообще не так. и стыдно вам должно быть.
где-то там подспудно еще гуляет мысль о том, что эти самые гарпии для государства очень ценные - не в смысле там иканомики, а какой-то нематериальной составляющей.
а дальше все, калабз мозга.
Ну то есть я проснулся и все, дальше досмотреть не сумел, осталось только думать уже своей головой о том, как оно могло там быть все.
И вот я не знаю, как. И чего-то в этой истории явно не хватает, чтобы быть записанной. Как этот чувак выкрутился из этой ловушки? Чем таким гарпии ценны системе?
Только помню, что чувак этот, главный герой который, был очень против идеи того, что страданиями душа совершенствуется.
Эпиграфом к этому практически синопсису, как легко можно догадаться, служит песня Арефьевой «Гарпии» из предпоследнего альбома «Хина», но ставить я ее тут не буду, каждый сам может пойти и нагуглить. Она прекрасная.

не прошло и полгода, угу, как я сподобился снова подступиться к этой вещи.
последний кусок был тут jaetoneja.diary.ru/p191467525.htm,
ну и в общем все по тегу архангелыjaetoneja.diary.ru/?tag=63357
я все же склоняюсь к мысли о том, что это таки не фанфик по Короткевичу. а что - да хз его знает.
там посмотрим.

***
читать дальшеПосле первых дней октября пришло долгожданное тепло. Просветлело небо, сделалось синим и глубоким, и поля вокруг лежали уже пустые, прозрачные, сжатые до последнего колоска, так что голоса птиц, собирающих над ними стаи для отлета в вырий, звучали гулко и высоко.
В один из таких дней Роман заставил себя съездить в Лешкину хату.
Он был готов к тому, что никого там не встретит, но почему-то вид нежилого подворья поразил его в самое сердце. На крыльце все так же лежала ветка явора, которую он оставил тут еще в августе, да гроздь калиновых ягод – засохшие, готовые осыпаться прахом при первом же прикосновении.
Ракута постоял у жердяной изгороди, глядя на пыльные оконца, на распахнутую и повисшую на одной петле дверь, на подорожники, проросшие сквозь черепки разбитой глиняной корчаги, в которой Лешка обыкновенно ставила опару. Подобрал из травы яблоко-паданку, надкусил. Яблоко горчило, как и вся его жизнь в последние несколько месяцев.
Он бросил яблоко в траву и повернул коня прочь.
Роман не смог бы с точностью сказать, откуда пришло это ощущение, но каким-то странным знанием знал: Лешки здесь он больше не встретит.
Можно ждать до скончания века — и никогда не дождаться.
А можно попробовать что-то иное. Идти навстречу судьбе, и не бояться неизбежного.
Тогда он впервые за все то время, что провел с Лешкой вместе, позволил себе усомниться в том, что это и есть судьба.

Кавалькаду он заметил издалека. Впрочем, кавалькадой ее можно было назвать с большой натяжкой. С десяток всадников на мышастых смирных лошадках, на таких любят ездить либо кобеты из небогатых, но шляхетных семей, либо мнихи. Всадники как раз мнихами и были — в серых хабитах, в плащах с капюшонами поверх, такие смиренные, благостные с виду, но у каждого поперёк седла лежал заряженный самострел.
Но, когда они приблизились, стало ясно, что из оружия у них не только самострелы. Кольчужные сетки выглядывали из-под ряс, и на боках были привешены у кого простые селянские чеканы, а у кого и мечи в блестящих серебряными насечками, слишком ярких ножнах. Слишком ярких — потому что серебро очевидно было фальшивым. Роман только головой крутанул от удивления. В последние несколько десятков лет декреты и указы о запрете духовным особам носить оружие в мирное время сыпались, как осенние дожди, и тем более никто не обращал на них внимания. Потому что с тех пор, когда на эту землю пришло воинство архангелов, о мире можно было только мечтать или видеть его во сне.
Это было тем более странно, потому что всем было отлично известно: людское оружие против этих бессильно.
Впереди мнишьего воинства скакали трое других — на гладких, с длинными волнистыми гривами дрыкгантах. Серые в яблоках кони будто стелились над стерней; присмотревшись, Роман понял, что один из всадников — женщина.
Они все приблизились и остановили коней. Просто стояли посреди сжатого поля и молчали.
Нужно было поднять руку и осенить себя крестом. Но Роман не находил в себе сил даже шевельнуться.
Как последний еретик. Как разбойник и вор.
Он во все глаза смотрел на женщину.
Одетая в пурпурную сукню с длинным подолом, она сидела в седле по-мужски, маленькие руки в кожаных расшитых перчатках крепко сжимали поводья.
Отороченный куньим мехом капюшон аксамитного плаща был откинут на плечи, и потому не скрывал ни тонкого стана, ни высокой груди. Волосы женщины были убраны под расшитую речным жемчугом сетку, высокая сложная прическа только подчеркивала и стройную шею, и овал лица.
Из-под гранатовой ферроньерки, украшавшей лоб, в упор глядели на Романа темные с длинными, как стрелы, ресницами глаза. Приветливо усмехался маленький вишневый рот.
— Пану Ракуте наше почтение и благословение божье, -- торжественно проговорил тот, что ехал впереди всех, в плаще поверх алой кардинальской мантии. Поднял затянутую в алую перчатку руку для благословения.
Роман не отрываясь глядел на вторую его руку, так спокойно лежащую на ложе самострела. Как будто человек в одеянии священника не делал никакой разницы между крестом и оружием.
Он слышал про этого человека самые дикие вещи. О том, что его высокопреосвященство кардинал Лотр меняет полюбовниц едва ли не каждую неделю. О том, что пьет, не просыхая. О том, что даже папский нунций, посланный в эти края с инспекцией, ужаснулся размеру недостачи в казне здешней диацезии, но предложенная ему за молчание взятка была такой, что не принять ее было страшно.
А еще говорили о том, что его высокопреосвященство кардинал Лотр не только знается с архангельской нечистью, но и сам из их компании.
Глядя в лицо этого человека – хищное, загорелое до черноты, жесткое, как у мечника, с глубоко посаженными и черными, как деготь глазами, -- можно было поверить во все, что угодно.
-- За благословение спасибо, -- сказал Роман, -- а про почтение не стоит, пане Лотр. В ваших устах это звучит по меньшей мере смешно. А по большей – оскорбительно.
Сидящий на таком же, как и под Лотром, дрыкганте человек в бискупской мантии погрозил Роману пальцем – не то шутливо, не то с взаправдашней угрозой. Белое, с искренним румянцем, как у девицы, лицо его было исполнено спокойного доброжелательства. Роман помнил, что за ним прочно закрепилась слава миротворца, и хотя он до того никогда не встречал бискупа Комара лично, похоже было, что люди не врали.
-- Пан Ракута, разумеется, шутит, -- заметил бискуп.
-- Разумеется.
-- Тогда вам следует преклонить перед его высокопреосвященством колени и поцеловать святой крест.
-- Для этого и мне, и кардиналу Лотру придется сойти с седел. Мы же с вами не схизматы поганые.
-- А что вам схизма, -- пожал бискуп пухлыми плечами. – Вон та схизма, перед вами сидит. И скажу я вам, пане Ракута, что митрополит Болванович не такой уж плохой человек. Не то что эта архангельская поскудзь.
Они держали себя с ним, как с равным. Но не потому, что он был нобиль. Просто они думали, что тот, кто слушает такие речи и молчит, становится одним из них.
Ну, хорошо же.
-- Удивляюсь я вам, пане Комар, -- с притворным равнодушием сказал Роман. -- Вы не боитесь, что кто-нибудь однажды на вас донесет?
-- Кто? Вы? Кардинал Лотр? Или святой дурень Болванович? У него, конечно, мозгов, как у курицы, а глаза кревским пивом залиты…
При этих словах Болванович, до того мирно спавший в седле, встрепенулся. Лицо его налилось дурной кровью.
-- Закрой рот, пес униатский, пря крев, мерзотник!.. – Митрополит схватился за висящий поверх панцирной кольчуги крест. -- Прокляну ибо!..
Роман в притворном ужасе заслонился ладонью.
-- Панове, тут дама!
Женщина, до того рассеянно глядевшая в затканную туманом даль, повернула лицо. Брови ее вздрогнули, приподымаясь чуть удивленно.
-- Да господь с вами, пане Ракута, -- сказал вдруг с глубоким сочувствием Лотр. Так врач разговаривает с тяжело больным или безумным, в надежде, что тот все же исцелится. – Дама, скажете тоже.
Роман глядел во все глаза. На ее лицо, только что бывшее таким отрешенно красивым. Взлетели и опустились длинные ресницы, жестче сжался маленький, как у Панны Марии на старых иконах, рот. Глаза, еще мгновение назад светившиеся надеждой, погасли.
-- Красивая? – спросил Комар.
-- Красивая.
-- А не узнали, -- выговорил тот с легким упреком. – Пани Любка из Юрьева. А еще в отсутствии гжечности упрекаете. Стыдно, пане Романе.
Кровь бросилась Роману в лицо.
В последний раз он видел ее, когда приезжал к ее отцу в Юратишки, лет десять тому назад. Тогда ее только-только забрали из кляштора уршулинок, где она несколько лет училась в коллегиуме. Наследница огромного состояния и такого же огромного майората, тогда она была тоненькой девочкой с прозрачным бледным лицом, и старинная сукня и высокая прическа с корабликом делали ее такой беззащитной и хрупкой. Старый пан Юрий даже представил их друг другу, и целуя незнакомой паненке руку, Роман подумал, что, должно быть, кому-то однажды повезет – тому, кто возьмет ее за себя замуж. Впрочем, с замужеством не сложилось, она стала вдовой после пяти лет брака. Говорили, что все ее имущество – и отцовский майорат, и то, что осталось от мужа, по его же завещанию отошли в собственность святой нашей матери-церкви. Врали, конечно.
Роман сам съездил год тому назад в Крево и убедился, что это всего лишь сплетни.
Тем более непонятно было, почему женщина, богатству и родословной которой даже королева Бона могла бы позавидовать, превратилась… в лилею долин.
Невероятно. Несправедливо. Чудовищно.
Все это время он считал, что и это тоже вранье. Пока не увидел ее здесь, в компании этих чудовищ.
Но только за надежду в ее глазах, мелькнувшую и погасшую так быстро, ему казалось невозможным сейчас насмехаться над этой женщиной. Слабого не обмани, так сказано в Тестаменте.
Он не мог.
Тронув коня, Роман подъехал к ней ближе и наклонился, целуя руку. От ее перчатки пахло не привычной терпкостью духов, а степной полынью.
-- Что кровь с людьми делает, -- вздохнул кардинал Лотр. -- И вас проняло, пан Ракута. А хотите… забирайте! Красивая… и ласковая. Теплая. Чего ближнему своему не отдашь… Вам с ней хорошо будет.
-- Вы с ума сошли, ваше высокопреосвященство, -- холодно возразил он.
-- Я сама поеду с вами, -- вдруг сказала она и выше вздернула подбородок. – Проводите меня до майората, пан Ракута?
Он ошарашено кивнул.
-- То добро. – Качнулась красивая, похожая на цветок сон-травы головка.
Женщина пришпорила коня. Полетела из-под серебряных подков рыжая сухая земля.

Птицы кричали над полем, закладывали широкие круги, собирались стаями.

Витася длинно вздыхает. Зачем-то выкладывает на тумбочку из кармана больничного халата надкусанный пряник, потом, по-птичьи наклонив голову, оглядывает нас всех здоровым глазом и укладывается на кровать. Ее Ксаверий только что отодвинул от стенки, чтобы в изголовье можно было встать человеку. Мне достается место по правую сторону, ближе к Витасиным ногам. Справа от меня Женька, в ногах у Витаси Казик, по другую сторону слепая девочка Зоська и Бронек, сам Верка, конечно же, занимает место в голове.
— Ну, погнали, — говорит Верка, и Витася по-покойницки складывает на груди руки и закрывает глаза почти прозрачными веками. Вымазанная зеленкой левая глазница в полутьме палаты кажется черной, как будто кто-то со всей дури заехал Витасе в глаз, и там теперь наливается жуткий синячище.
— Панночка померла, — говорит Верка шепотом, и мы один за другим, тоже шепотом, повторяем за ним эту дурацкую фразу.
— Панночка померла… панночка померла…
читать дальшеПространство вокруг меня тоненько дрожит, как будто ветер дует в форточку с плохо закрепленным в раме стеклом. Вязкая тьма обнимает меня за плечи, дышит запахами песка и речной тины, и я вижу себя стоящим у черной реки, у самой воды, которая плещется в берег мелкими волнами. В нескольких шагах от меня, почти по колено в воде, стоит женщина в длинной и свободной белой рубахе. Она не смотрит на меня, ее лицо опущено, темные волосы разбросаны по плечам. Во всем этом есть что-то неправильное и одновременно притягивающее, и в какое-то мгновение мне начинает казаться, будто между мной и этой женщиной протянута серебряная звенящая нить. Нужно повернуться и бежать без оглядки, но ступни будто вросли в песок на речном дне, и с каждым моим трепыханием серебряная струна между мной и женщиной напрягается, укорачивается, и я сдаюсь, и делаю шаг за шагом.
Они боятся текучей воды.
Я не помню, о ком именно говорил мне эти слова Сашка Закревский, но сейчас это не так и важно. Только одно имеет сейчас значение: сработает это правило или нет.
А еще он говорил, что от любого зла можно защититься, если не смотреть ему в глаза. Если очень убедительно делать вид, будто его не существует. «Не вижу зла, не слышу зла, не говорю со злом…» Понятно, что в обычной жизни это не годится. Например, если долго делать вид, что задачник по математике – привидение, то он этого не исчезнет, а вот двойка в журнале непременно появится. Но, по-честному, задачник по математике нельзя назвать злом в чистом виде. Может быть, где-то на свете даже есть люди, для которых он не зло, а радость и счастье.
— Панночку похоронили, — продолжает Верка, и все по кругу повторяют за ним.
Слова гулким эхом отлетают от стен, превращаются в чернокрылых бабочек, кружатся по палате, заставляя моргать лампочки по стенам.
— Она была легкой, как пух.
— Она была легкой, как пух… как пух…
Верка складывает губы трубочкой и начинает тихонько свистеть, и мы вторим ему, и под этот тихий свист принимаемся понемногу поднимать Витасю, и в какой-то момент я даже успеваю удивиться, каким легоньким вдруг становится его тело.
Я отваживаюсь скосить глаза на Витасино лицо: он изо всех сил сжимает губы, чтобы не начать смеяться. Видно, что это дается ему с большим трудом, от усилия Витасины щеки становятся красными, и швы на правом веке, под зеленкой, вздуваются толстыми черными нитками.
Край Витасиной рубашки, проплывая вверх, задевает меня по щеке.
Я готов заорать от ужаса.
Но тут дверь в палату распахивается, с грохотом отлетает к косяку, и мы видим на пороге Майю, нашу сегодняшнюю медсестру.
— Прекратить! – орет она.
Витася начинает давиться смехом и падает на кровать, потому что мы больше не в силах удерживать его ставшее вдруг необыкновенно тяжелым тощее тело. Гудят пружины панцирной сетки.
— Вы что тут устроили?! – кричит Майя. – Всем быстро умываться и в постели!
Мы молча разбредаемся по своим кроватям. Только Витася лежит пластом и трудно дышит. Падая, он здорово ушибся спиной, но изо всех сил старается не показывать боли.
— Завтра на тебе попробуем, — шепчет мне Верка, и в палате, наконец, выключают свет.
Я лежу и смотрю, как по потолку перемещаются белые квадраты света – это на улице выпал снег, и горящие этажом ниже окна операционных отражаются от его сияющего ровного покрова.
Несильно, почти неощутимо, болит грудь – в том месте, откуда от меня к увиденной в странном мороке женщине протянулась серебряная струна.

Заснуть не получается, и я ворочаюсь с боку на бок, каждый раз замирая от скрежета панцирной сетки. В сонной тишине палаты он звучит так громко, что мне кажется, он способен разбудить любого. Дверь в коридор приоткрыта, и на пороге лежит полоска бледного, чуть зеленоватого света. Когда я замираю, то слышно, как на сестринском посту звякает не то стекло, не то сталь. Может быть, медсестры уже ушли пить чай?
Я осторожно спускаю ноги с кровати, нащупываю на ледяном полу свои тапки. Стараясь не шаркать по линолеуму, иду к выходу. Прежде чем выйти в коридор, выглядываю наружу.
Никого.
У стены стоит каталка. Я никак не могу понять, кто на ней лежит: что-то бугрится под простыней, и я долго щурюсь, пытаясь определить, что – или кто – это такое. Хоть бы знать, живое оно или нет. В нашем отделении тяжелых больных нет, но все-таки кругом больница, а не санаторий… Глаза слезятся от света, слишком яркого для расширенных каплями зрачков. Через какое-то время я соображаю, что на каталке – тюки с бельем. Просто тюки с бельем, приготовленные для отправки в прачечную завтра утром. Можно выдохнуть с облегчением.
Я понятия не имею, куда собираюсь идти дальше. Куда угодно, только бы не оставаться в темноте палаты, среди спящих, когда от их мерного дыхания ты перестаешь соображать, жив ты сам или уже умер.
Примерно на середине коридора меня замечают.
— Данковский, ты куда? – медсестра Майя, сидящая на посту, за стеклянной перегородкой, поднимает голову.
— Я… меня тошнит, — я пытаюсь врать, но получается так беспомощно, что от звука собственного голоса и впрямь тошнота подступает к горлу. – В туалет можно?
— Иди сюда, — командует Майя.
Я покорно сворачиваю к посту. Сквозняк гуляет по моим ногам, трогает горящие жаром щеки морозными ладонями, а ладони почему-то становятся ледяными и липкими от пота.
— Хочешь чаю? – вдруг спрашивает Майя и смотрит на меня в упор, и я замечаю, что у нее на самом деле яркие-яркие, очень синие глаза, и она совсем не старая, как мне с самого первого дня показалось. Я киваю, и Майя ставит передо мной стакан в железном подстаканнике, достает из тумбочки чайник и льет в него коричневый столовский чай. Молча кладет рядом конфету – пастила в шоколадной глазури, такие давали сегодня на полдник.
Мы сидим рядом, я медленно прихлебываю чай, а Майя катает ватные шарики. Отщипывает понемногу от толстого рулона ваты, сплющивает в пальцах, складывает готовые шарики в стеклянный бикс, и это почему-то завораживает. Как будто кто-то рвет на мелкие клочки огромное пушистое облако. Или снежную тучу. Сашка всегда потешался над этой моей способностью слепить красивую картинку из чего угодно. Но вообще-то такой подход к жизни очень помогает эту самую жизнь жить.
— Ты ее видел? – вдруг спрашивает Майя, и я сразу понимаю, о чем именно она спрашивает.
Чай застревает в горле, и я принимаюсь кашлять. Майя участливо стучит меня по спине. Сквозь рубашку я чувствую, какая холодная у нее ладонь.
Майя заглядывает мне в лицо своими невозможно синими глазами. И я опять думаю о том, что у живых людей не бывает таких глаз.
— Ты меня боишься? – спрашивает она, едва заметно улыбаясь краями розового рта. Почему-то вспоминается старая детская сказка, в которой ледяная королева увозила одного мальчика в свой замок на краю света. Там была картинка: они вдвоем в санях, летящих среди крон деревьев, среди морозных узоров, и королева укрывает мальчика своей шубой, и улыбается ему – тонко и прозрачно.
Она ведьма, доходит до меня внезапно с ужасающей отчетливостью. Как я сразу не догадался?! Эти ледяные ладони, и будто светящееся изнутри нечеловеческой красотой лицо, и журчащий голос. Это все ненастоящее. Мы все видели Майю тысячу раз, она дежурит в отделении сутки через двое, и я отлично знаю, как она на самом деле выглядит. В реальности она довольно-таки пожилая тетка, с мелкими чертами лица, глубоко посаженными темными глазами и неприятным, резким голосом.
– Не бойся, — говорит Майя. — Ты почему конфету не ешь?
Не принимай от нечисти ни еды, ни питья, и так спасешься.
Они боятся текучей воды.
Я ни разу не видел, чтобы Майя мыла руки.
— Дурачок, — заметив мое замешательство, вдруг улыбается она. – Ты же чай уже весь выпил.
Все внутри меня обмирает. И правда!
— Чай столовский, — возражаю я сдавленным шепотом. – Не ваш.
— И конфета столовская. Ешь.
Негнущимися пальцами я разворачиваю липкий фантик. Сую конфету в рот. Она немедленно прилипает к зубам, и теперь я, даже если очень захочу, не смогу ни слова сказать, не то что крикнуть.
Все спят.
Никто спасать меня не придет.
Почему ей разрешили работать в больнице?! Я же знаю, что ведьм не берут ни в больницы, ни в школы. Можно встретить ведьму в парикмахерской или в швейном ателье, в театре, в магазине… да где угодно, но только не тут!
— Иди спать, — вздыхает Майя.
От ее слов внутри меня словно расцветает горячий цветок, и обморочно слабеют колени. Я думаю, что если встану сейчас со своего стула, то, наверное, упаду. Но неожиданно для себя делаю сначала один шаг, потом другой, выхожу в коридор. Майя смотрит мне вслед.
В торце коридора темное окно, я подхожу и прижимаюсь лицом к холодному стеклу. На карнизе лежит пушистая шапка только что нападавшего снега, небо кажется светлым, а стволы деревьев в больничном парке – очень черными, как будто нарисованными угольным карандашом на мокрой бумаге.
— Они не боятся текучей воды, — говорит Майя мне в спину. – Но если о них не думать, то можно спастись.
— От кого? – не оборачиваясь, спрашиваю я чужим, осипшим голосом.
— От нав, конечно.

— Сегодня твоя очередь, — шепчет мне Верка, когда после ужина мы привычно стоим в очереди за таблетками. – Ты не забыл?
Я дергаю плечом, потому что разговаривать с Веркой мне совершенно не хочется. Медсестра – не Майя, другая, черноволосая и веселая – высыпает мне в ладонь таблетки из моей ячейки в общей коробке, рассеянно улыбаясь, смотрит, как я всыпаю их в рот и запиваю одним большим глотком воды из пластикового стаканчика.
Майя не дежурит, думаю я, ее смена только через два дня, никто меня не спасет.
Как можно не думать о том, что не идет из головы? О том, чего ты боишься больше всего на свете?
Ответа на этот вопрос у меня нет. И можно даже не надеяться, что в ближайшие полчаса он появится.
Но и такого ужаса, как вчера, я не ощущаю.
Может быть, я вообще все это сам себе придумал. И ничего нет там, за границей этого мира, которая странным образом открывается от слов Веркиной дурацкой игры. Ни реки с черной и тяжелой, как ртуть, водой, ни города, сияющего на другом ее берегу, ни женщины в белой рубахе, — я вдруг вспоминаю, что вообще-то такая рубаха называется саван, и живые люди вообще-то в саванах не разгуливают.
Там ничего нет, твержу я себе, лежа на спине на отодвинутой от стенки кровати. Там просто пустота, думаю я, ощущая, как Казик, Витася и все остальные подсовывают под мои бока, голые щиколотки, пятки и затылок пальцы. Ни черной реки, ни мутного города в тумане на ее берегу. Ничего.
Но в ту секунду, когда гаснет свет и стоящий у меня в голове Верка произносит первую фразу про то, что панночка умерла, я вижу ее.
Вижу, как она встает из черной воды довольно далеко от берега, поднимает голову и упирается в меня невидящим взглядом. Я еще на берегу, стою босиком на твердом холодном песке. Сильно болит грудь – где-то посередине наливается и пульсирует горячая точка, тик-так, тик-так, почти совпадая с биением сердца, но все-таки отставая на какую-то долю секунды. От этого сбивается дыхание, а перед глазами начинают кружиться черные точки.
— Панночку похоронили, — где-то в другом мире произносит Верка, и нава делает ко мне первый шаг.
Вернее, это я шагаю к ней, потому что из горячей точки на груди протягивается к ней серебряная струна; она тянет меня за собой, как будто я рыбина, попавшаяся на крючок.
Я делаю шаг, потом еще один, тик-так, тик-так, стучит сердце, заставляя вибрировать струну. Черная стоячая вода поднимается сперва до щиколоток, потом заливает колени, через несколько собственных шагов я уже ощущаю ее кончиками пальцев… все выше, все выше…
— Она была легкая, как пух, — гулко доносится до меня голос Верки. В нем сквозит явное торжество.
Они не боятся текучей воды!
Они не предлагают еды или питья.
Единственный способ сопротивляться им – сделать так, чтобы их как будто не существовало в твоей голове. Не думать, не видеть, не прислушиваться ко злу.
Как, черт возьми?!
Можно попробовать петь про себя песни или читать стихи, я где-то слышал, что это неплохой способ отвлечь мысли. Вот только беда: я не помню ни единого стихотворения.
Шэ-бэ, вдруг говорит в голове чей-то чужой механический голос, и я хватаюсь за него, будто за соломинку утопающий. Хотя чего там, я и есть этот самый утопающий.
Рукава больничной рубашки набрякают влагой, я чувствую, как мокрая ткань липнет к коже – в том месте, где позавчера делали прививку, и след ее к вечеру налился горячей и красной каплей.
… А бабця Ядзя всегда говорила, что нет для человека греха страшней…
О чем я думаю?!
Шэ-бэ, эм-эн-ка, ы-эм-бэ-шэ…
Пространство вокруг будто бы замирает. Потом я слышу далекий, очень далекий свист. Это Верка и все остальные начинают поднимать над кроватью мое одеревенелое, неподвижное тело. Но я же не там, я стою почти по пояс в черной воде, и из моей груди тянется серебряная струна, и звенит, и вибрирует.
Ы-эм-бэ-шэ, и-эн-ша-эм-ка…
Панночка посередине реки открывает глаза.

2 ноября 2020 г.
Old Bridge, NJ.

... но я куплю тебе терновый венец.
я подарю тебе терновый венец.
делай с ним что хочешь:
можешь повесить на стену,
а можешь носить каждый день вместо шляпы...

я устал с собой воевать и подумал, что лучше запишу это, хотя оно до сих пор отзывается болезненно и неприятно, и я уже тысячу раз признал, что да, эта история переехала меня довольно сильно и безжалостно. но время идет, в этом июле уже 8 лет стукнуло, ну можно бы уже и попуститься.
так вот, подвезли свежую пачку осознаний и выводов, ну что же, сложу их сюда, в конце концов, а куда же еще-то.
эти отношения не кончились - ну, как не может кончиться что-то, что даже как следует не началось. они просто не сложились. формально - не по моей вине, я-то как раз был готов, хотя в некоторых местах условия готовности сильно наступали мне на горло.
но этому человеку просто нечем было принять все, что я собирался предложить.
подсознательно все мы ищем в будущих отношениях того, что наилучшим образом падает в наши ожидания. то, что готово вписаться в нашу личную матрицу, в готовый шаблон того, какими мы хотим в них быть.
на момент икс я был весь в страданиях по поводу недавнего развода, но как-то пытался держаться. культивировать образ героического превозмогатора собственной душевной боли я тогда любил и умел, вот эта вот усмешечка сквозь гримасу строданий, свет через тернии мученического венца, вот это все. в такой позиции есть дофига профитов и минусов, но сейчас не об этом.
логично, что человек, который сам живет из вот такой парадигмы, в отношениях себе подобного не ищет. нужен же кто-то, кто будет молитвенно складывать лапки на твой терновый венец, а не говорить каждую минуту всем собой: чувак, а ты не охренел ли, смотри, настоящий терновый венец вот тут, а не там, где ты мне показываешь. ну сколько можно выдерживать конкуренцию в малом коллективе мучеников? ну, неделю, ну две, дальше уже какие-то нездоровые отношения начинаются.
и понятно, что осознав вот это, человек решил - ненене дэвид блейн, унесите пудинг.
то, насколько этично это было проделано, можно оставить за скобками, сейчас не об этом.
вторая немаловажная фишка - когда ты вдруг понимаешь, что твой потенциальный партнер не готов играть в твою личную мифологию. ну вот вообще. то есть он, конечно, может принять на веру, что ты, допустим, уцелевший моряк с затонувшего корабля, феличе риварес, выплывший из аргентинских пучин, найденный индийский брат-близнец, и вообще а_я_твой_мать.
но и все ведь на этом! он не скажет тебе, что оба-на, смотри, я вспомнил всю свою квенту, на самом же деле мы с тобой вдвоем на этом корабле тонули, злоковарные боги разлучили нас с тобой, но мы победили их силой духа и силой брюха.
причем не скажет не потому, что на самом деле не верит в это.
а потому что у него своей шизы хоть отбавляй. и там где-то у себя в голове он, к примеру, выживший после расстрела на лукишках соратник Калиновского, не загнувшаяся от пневмонии в двинаборгских болотах Эмилия Пляттер этцетера этцетера. у него это все цветет буйным цветом и увядать не собирается, а сил и свободного времени у него не так чтоб много, чтобы гнаться еще и за твоей шизой, ему бы свою личную одолеть. так что увы и ах, но не катит.
понимание того, что в своих глюках, вместо ожидаемой поддержки и совместного курения бамбука, ты останешься одинок, тоже очень отравляет взгляды на будущее.
ну и третья вишенка на торте - это когда ты понимаешь, что твой будущий ээээ избранник тоже не пяткой сопли подтирает и в каких-то принципиально значимых для тебя вещах либо примерно равен тебе по силе и мощи таланта, а то и вовсе, оужас, тебя превосходит.
"ревновать не к женщине, а к тексту - ужасно. как я мог допустить это!" (тм)
ну и все.
как при таких вводных мог сложиться этот пасьянс?
да никак.
сашычька, ты дурак. ты столько лет считал, что тебя не признали ценным, а все оказалось наоборот.
тебя признали настолько ценным, что рядом с тобой даже стоять побоялись.
иди попустись, выпей чаю.