а если бы я не ездил так часто в автобусах с работы и на работу, никогда бы не узнал много нового и любопытного об омериканцах.
например, я пришел к выводу о том, что этим взрослым и самостоятельным людям мама в децтве запретила пользоваться носовыми платками. и научила, что тянуть в себя соплю - это прямо мастхэв, первое и самое нужное умение в жызни.
и вот сидит такой кросавец - в кустюме с галстухом, макбук на коленках держит, увлеченно ведет в нем деловую переписку - и шмыргает носом, как последний детсадовец.
в каждом, в каждом трипе обязательно найдется хотя бы один такой сопливый. невзирая на пол, возраст и прочее социальное положение.
из чего я делаю вывод, что таки да, это местный обычай.
и ладно раньше платки были тряпочные. мало приятного насморкать пригоршню соплей и носить с собой в кармашке. но теперь-то наука уже сумела много гитик и изобрела бумажные одноразовые платки. и их блин навалом прямо везде и всюду. какая религия мешает ими пользоваться - ума не приложу.
а теперь месяц гноябрь, у всех грипп, и это просто прямо трындец какой-то. и ладно бы все, но когда я достаю так интеллигентно свой пакетик с бумажными платками, на меня смотрят прямо так, как будто я недобитый предводитель дворянства посреди зимнего дворца, захваченного революционными матросами.
а сегодняшний один товарищ вообще всех переплюнул. прямо посреди поездки он ловко достал из рюкзака четыре мандаринки, очистил и сцуко съел. поди, думал, что из-за соплей никто ничего не учует.
так вот нет, что характерно!
ниччиво не понимаю!

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

читать дальшеСо стороны особняк семьи Сорэн напоминал расправившую крылья большую хищную птицу. И два окна, горевших в комнатах нижнего этажа, странным образом только усиливали это впечатление. Продравшись сквозь липкую ознобную дремоту, Даглас Киселев увидел выступающую из сумрака темную каменную громаду – два длинных крыла, соединенных между собой крыльцом с высоким портиком, -- поникший от дождя парк, несколько темных сосен в отдалении на взгорке. И сиплым голосом велел хлопцам править лодку туда, на эти горящие в дождевой круговерти огни.
Почему-то на землях майората Сорэнов дождь лил особенно сильно.
Пока швартовались у крыльца, Даг, все так же нахохлившись, сидел на корме, смотрел на вспухающую веселыми пузырями воду у бортов. Отражение от огня фонаря расходилось широкими кругами, и ему все казалось, что вот сейчас из глубин начнут подниматься чудовищные глубоководные рыбы, с пучеглазыми мордами, станут разевать полные острых зубов пасти. Наверное, это была всего лишь лихорадка, но думать о придонных чудовищах Дагу казалось менее опасным, чем о том, например, что вот под этой толщей воды теперь погребены дорожки регулярного парка, белые статуи, клумбы с розами и сортовыми георгинами – вся та изысканная красота, которой всегда славился этот дом.
Он бывал здесь несколько раз в прошлой жизни, разумеется, по службе, но хорошо запомнил эту атмосферу роскошного южного парка, с его водопадами, фонтанами и каменными скамьями в самых неожиданных местах, заплетенные диким виноградом дорожки, уносящиеся в небо эдерские кедры… плоские кроны, будто ступени, ведущие за облака прямиком к богу… Этот дом и этот парк никак не могли существовать здесь, под этим северным небом, но всегда были – как вызов и как насмешка, вечная загадка, которую разгадать никому не под силу.
Как и дом. Он был построен так, что всегда производил впечатление недосказанности. Южный, обращенный к морю фасад – легкие эдерские кружева, восторг и нега, полукруглая мозаичная арка над парадным входом, кружевные невесомые башенки, спящие на площадках уступами спускающейся к морю лестницы мраморные львы. Северный парадный фасад, тяжелая мрачная готика, бойницы и контрфорсы, поневоле заставляющие вспомнить времена Одинокого Бога…
Почему-то Дагу казалось, майорат не сохранился. Сейчас, в горячке, он не мог вспомнить, что именно заставило его так думать. Что-то попадалось ему в бумагах о пожаре… но какая разница, если вот сейчас он стоит на крыльце, завернувшись в мокрый плащ, как последний бродяга, и смотрит, как переливаются в неверном фонарном свете узоры из синей и зеленой смальты на полукруглом, будто небеса, своде.
-- Мессиры?..
-- Добрая мона, -- сказал Киселев в полуоткрытую дверь. Не видя лица говорящей, слыша только голос – низкий, чуть глуховатый, наполненный таким откровенным эдерским акцентом, что могло бы показаться: сама мона Мария Сорэн, последняя жена главы военного округа Эйле генерала Даниила Сорэна, вышла к ним навстречу. – Не откажите путникам в столь поздний час…
Дверь открылась шире. Стоящая на пороге женщина в длинной с бахромой шали повыше подняла фонарь.
-- Провидению препоручаю вас, дети мои, -- проговорила она серьезно, без тени насмешки, и почему-то это показалось Дагу особенно издевательским. – Препоручаю и заклинаю. Остерегайтесь выходить на болота ночью, когда силы зла властвуют безраздельно!
Киселев ощутил прилив холодного бешенства.
-- Вольно вам, мона, цитировать запрещенные книги, сидя в тепле и сухости. Но на литературу мне сейчас несколько наплевать. Хотите, я вам мандат магистра покажу? Или так впустите?

Ну конечно же, он ее узнал.
Несмотря на то, что видел всего один раз, мельком, когда приезжал в Руан-Эдер за пару лет до ноябрьского переворота. Тогда он встречался с эрлом Руан-Эдера принцем Равилем, разговаривал о судьбе его беглой сестры, но почему-то запомнил вдруг выбежавшую на террасу девочку-подростка. Она была как солнечная вспышка: в лимонно-желтых шальварах и такого же цвета тунике, перевязанной по бедрам узорчатой шалью. На концах бахромы были подвязаны бубенчики, только по их звону Даг и его собеседник и обнаружили, что больше не одни.
Смуглые руки, тонкие, как веточки. Огромные, черные, как вишни глаза, в упор взглянувшие на него из-под кисейной вуали, накинутой поверх маленькой круглой шапочки. Нежный овал лица, и этот румянец, будто скрытый огонь, проступающий из глубины… Яркий маленький рот – как у мадонн на иконах в храмах Корабельщика, и тонкий едва заметный белый шрам справа, над верхней губой… Равиль тогда сказал, что это его племянница, и посмотрел строго; она смутилась и метнулась прочь.
И казалось бы, он видел эту девочку полминуты, больше десяти лет назад, но проклятая профессиональная память впечатала в себя и ее, втянула, как мушку в янтарь, и что теперь делать.
-- Интересно, мона Камаль, -- сказал он, не умея противиться неизбежному и понимая, что рано или поздно все равно проговорится. – А ваши родственники знают, где вы и что с вами происходит?
-- Думаю, что и ее родственники, и прочие детали биографии мессира Киселева не могут касаться ни в малейшей степени, -- прозвучал из коридора мужской голос.
Даг обернулся.
За то время, которое он прожил в этой новой, так щедро и, кажется, бессмысленно дарованной ему жизни, Киселев много раз пытался представить, как это произойдет. Богатое воображение бывшего создателя послушно подсовывало ему разные картинки, то невыносимо пафосные, то печальные, то смешные… но среди них совершенно точно не было вот этой: пыльное пространство парадной залы майората Сорэнов, освещенное неверным светом масляной лампы, непроглядная осенняя темень за дождливыми окнами – и Феличе, появившийся на пороге, завернутый в шлафрок, с осунувшимся бледным лицом. Как будто он не спал несколько суток подряд.
На первый взгляд, Киселев бы сказал, что Сорэн нисколько не изменился за все эти годы. Но было в его лице что-то, что показалось ему не странным, нет. Незнакомым.
Может быть, смягчившиеся черты. Ушедший из взгляда тот хищный волчий прищур, который всегда так пугал. Это был какой-то другой Сорэн, с которым Даг понятия не имел как обращаться.
-- У тебя лихорадка, -- сказал этот новый Сорэн, и на мгновение Киселеву даже показалось, сейчас он коснется ладонью его лба и примется качать головой, как озабоченная бабушка. – Нехама, у нас есть что-нибудь?.. Пирамидон, там, я не знаю…
-- Я все сделаю, -- проговорила мона Камаль и, подняв со стола лампу, кивнула Дагу, чтобы следовал за ней.
-- Там со мной люди, -- сказал он еще напоследок, как будто это могло его защитить – от чего-то, чему он пока еще не умел найти определения.
-- Твои люди давным-давно сидят на кухне и пьют чай. Или не только чай… судя по тому, что я слышу, -- ворчливо откликнулся Феличе, и Даг понял, что спастись не удастся.

по итогам чатиков и собственных размышлений
итак, дано.
эйленский маяк был восстановлен феликсом сорэном, вернувшимся из небытия спустя пятнадцать лет и обнаружившим, что он более не хранитель. мало того, нынче феличе слегка более похож на человека и даже в состоянии писать, чего с ним отродясь не бывало. то есть бывало - но настолько давно, что он уже сам не помнит. а с тех пор, как он принял на себя обязанности и обеты хранителя, даже эти воспоминания пришлось затоптать ногами.
и вот - свобода. нет ни обетов, ни ограничений. плыви куда хочешь.
и тут он окончательно осознал, что во всех событиях прошлых лет он был тем единственным человеком, кто вертел всю эту гребаную драматургию. тем, кто был и режиссером, и актером, и двигателем сюжета в одном лице. так сказать, единым в трех лицах.
ггг, когда-то у меня были старые наработки про одинокого бога. так вот, там был загон про икону спасителя, у которой неведомым образом проявлялись три руки. ну то есть, богу сподручнее бороться со злом тремя руками (и да, это прямая пасхалка на икону божией матери троеручицы). днем служители церкви, ужасаясь крамоле, замазывали известкой третью руку, но она, сцуко, к полудню проявлялась снова. и тогда, не без помощи самого рене де краона, была придумана удобная версия о том, что одинокий бог един в трех лицах, и не надо нам никакого бога отца бога сына и бога духа святого, вот еще, у нас господь один, и он же всемогущ и всеведущ, ну и тыды и тыды.
так вот, получается, что феличе у нас - прямая антитеза вот этому триединому богу. правда, роли расписаны слегка иначе, но кто сказал, что будет легко.
так вот, по логике этой драматургии получается, что с точки зрения человеков - остановить все это сумасшествие должен именно он. потому что дело бога - вертеть всю небесную механику, а люди - они же у нас существа со свободной волей, ну вот пускай и почешутся хотя бы немножечко.
с точки зрения человеков - самое простое и основное это восстановить разрушенный эйленский маяк. ну потому что если корабли ушли, то куда-то и когда-то же они должны будут вернуться. а как им вернуться, если маяк не горит и хрен поймешь куда плыть.
так вот, теперь собственно весь концерт, над которым я ломаю голову уже неделю.
по календарю получается, что вернулся феличе в последней декаде августа.
собственно вторжение в эйле - дождь и вот это все - начались примерно 5-7 сентября.
в первых числах сентября феличе приезжает в родовое поместье и гуляет возле развалин маяка, там, собственно, и приходит к мысли о том, что не хило было бы его восстановить. причем сделать это не мистическим, а самым что ни на есть реальным способом. со строителями, кирпичами, подниманием на веревках стеклянной чаши и вот это вот все.
это с одной стороны.
с другой стороны - примерно 7-8 сентября даглас киселев, будучи в официальной поездке в эйле, в числе иного прочего узнает, что маяк восстановлен совсем недавно и на средства семьи сорэн. предположительно, деньги деда феличе покойного генерала сорэна. завещание вступило в силу, ну и понеслось.
а теперь внимание и вынимание вопрос - кагблять?!!
путем простого гугления да и просто применения здравого смысла можно легко выяснить, сколько времени занимает строительство таких объектов что называется green field, а если добавить разбирательство руин и завалов, то время пропорционально увеличивается хорошо если вполовину.
кагблять они успели?!
я не хочу снова дешевой мистики вроде восстановления эйленского корпуса. когда пишешь текст и получаешь новое место работы и все остальное впридачу.
и теперь я понимаю, что даже если подвинуть календарь на месяц туда-сюда -- это ничего не изменит.
в лучшем случае календарь надо двигать как минимум на полгода.
у меня нет столько времени.
сюжет рассыпается.
горе мне горе.

честно говоря, я в некотором замешательстве.
не знаю, где именно я так славно отметился, но за последнюю неделю у меня какое-то нашествие новых читателей. никогда такого не было и вот опять, да.
никогда никого не приветствовал персонально, но, наверное, сейчас следует сказать всем хором дратути приветствую вас тут.
не очень понимаю, чем именно вас привлек мой дневник, но добро пожаловать. я люблю беседовать с людьми в каментах и иногда, в особо редких случаях, лично - в почте, умейлах или еще каким-нибудь образом.
единственное, что меня не радует - это когда на меня подписываются люди с закрытыми дневниками и закрытыми профилями. и если закрытую информацию в профиле при открытом дневнике еще можно как-то пережить, то собственно закрытые дневники я воспринимаю эээээ без особого восторга.
а если честно - расцениваю их как хамство.
кроме того, есть еще некоторые обстоятельства, позволяющие мне рассматривать их как определенное покушение на собственную информационную безопасность.
так вот.
за два десятилетия с лишним работы в журналистике обращаться с информационной безопасностью я научился очень даже хорошо. поэтому неделю спустя от этой даты всех граждан с по-прежнему закрытыми дневниками отпишу в принудительном порядке к чортовой матери не дожидаясь перитонита, и да поможет мне господь наше дело правое, левое и среднее и победа канеш будет за нами.
всем прочим еще раз привет и добро пожаловать.

зы. больше половины записей в этом дневнике составляют мои тексты. разговаривать о них я люблю и умею и вопросы к ним всячески приветствую. если это не то, за чем вы пришли, в ближайшем будущем вы будете разочарованы.

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

- а это еще что за хуйня?
- я не хуйня. я пиздец.
- а в оригинале - котик.
- а теперь подумай своей головой. это ж каким надо быть котиком, чтобы про тебя можно было сказать "хуйня".
(избранная переписка энгельса с каутским с одним человеком, том второй)

о господи, никогда еще с таким мучением и плясками я не сводил воедино текст романа.
у меня моск кипит и плавится. может, зря я придумал эту систему с главами и интермедиями? может, надо было просто все по календарю разложить? но тогда многие моменты утратили бы смысл эээээ читательских открытий внутри текста. а мне надо, чтобы этот эффект сохранялся.
и я всегда считал календарную структуру слишком скучной.
но сегодня я, кажется, дописал последний кусок из того, чего там не хватает в глобальном смысле. и можно сказать, что вот, оказался на финишной прямой. когда есть только текст и я, и пока непонятно, кто кого.
и как всегда бывает в таких случаях, мне ужасно, до дрожи и скрипа зубовного, страшно момента, когда я поставлю последнюю точку. потому что - всегда возникает вопрос, а что потом.
ну, теоретически "потом" у меня есть еще некоторого количества работы.
но в той точке, когда ты заканчиваешь очередной эпический долгострой, начала нового долгостроя не видно нифига.
а я, кажется, уже утратил представление о том, как люди живут без всего этого.
но еще пан сапковский заметил, что когда что-то кончается, что-то обязательно начинается.
хха, а что будет, когда я и сиквел по райгарду закончу? что я тогда буду делать?
по счастию - или наоборот - до этого еще слишком далеко.

я пока не могу придумать, как преодолеть ту пропасть молчания, в которую я свалился за прошедшие две или три недели. в них уложилось много нервотрепки, беготни по врачам - нет, со мной все в порядке, а вот юлишне предстоит нехилый забег по дантистам с пока не подтвержденным до конца результатом. все будет или так, или этак, вопрос времени и денег, но это не проблемы, это расходы.
и как водится, первое, что страдает при таких вещах - это тексты. и мозги.
потому что уже давно прошли времена, когда я писал тем больше, чем паскудней были внешние обстоятельства.
это все, конечно, меня сильно мучает, но первый раз, что ли.
прорвемся как-нибудь.
голова бы еще так адически не болела.

читать дальшеНачало сентября 19908 года.
Эрлирангорд.

Этот дом, знаменитый на всю столицу, с витражным окном на фронтоне, не узнать было невозможно, и едва свернув в Аптекарский переулок, Хальк понял, куда именно привели его путаные улочки Аристаршей Слободы. Как будто в Эрлирангорде не осталось других мест, о которых стоило бы вспомнить.
Все так же, как и пятнадцать лет назад, склонялись головами друг к другу ангелы, и небо за их крылами было ярким и золотым. Только над одним из ангелов оно сияло предгрозовой синью, а над другим плыли нарисованные на стекле месяц и звезды. У месяца было странное, немного детское лицо – с круглыми щечками и курносым носом, совсем не похожее на средневековый канон.
В вазах у крыльца пышно цвели синие и малиновые астры, но это, как раз, не выглядело странным. Ну и что, что от семьи Сорэн не осталось никого. Наверняка у дома есть новый владелец, и садовник продолжает так же тщательно ухаживать за садом, как это было и при прежних хозяевах. Вон, яблоки в поредевшей листве блестят малиновыми боками, горьковатый костровый дым плывет в холодном утреннем воздухе.
Парадная дверь распахнулась, выпуская на крыльцо странно одетую молодую женщину. В руках она держала плетеную корзинку, с какой хозяйки обычно ходят за продуктами. И эта корзинка так резко не сочеталась с общим видом дамы, что Хальк замедлил шаги.
Он не собирался долго задерживаться здесь – просто до поезда на Эйле оставалось еще какое-то время, и он счел за лучшее не сидеть тупо на вокзале в ожидании, а решил пройтись по городу. Кофе выпить в какой-нибудь кавярне на Аристарших прудах, например.
У дамы, вышедшей на крыльцо бывшего особняка семьи Сорэн, было странное лицо. Притягивающее взгляд неправильностью черт, с глубокими темными глазами, оно никак не вязалось с ее одеждой. Если позволить себе быть честным и наплевать на хамство и снобизм, Ковальский отнес бы эту особу к числу девиц легкого поведения. Каких полно в переулках Кидай-города, у вокзала и в богатых кварталах возле набережной Ставы, где полно дорогих магазинов и рестораций. Черное с кружевами платье, открывающее тонкие щиколотки, ботиночки на высоком каблуке, слишком глубокий вырез декольте, легкомысленная шляпка с вуалькой – и поверх этого всего плотная вязаная шаль, предназначенная явно для того, чтобы скрыть такую красотищу от чужих взглядов.
Девицы легкого поведения не ходят по утрам с корзинкой для продуктов. А если ходят, то наверняка выбирают для этого менее откровенные наряды.
В бакалейной лавке на углу улицы девица купила пшеничных булочек, головку мягкого сыра, сливки и кофе, который ей тут же смололи и насыпали в бумажный пакет. Подумала и прибавила к списку покупок баночку сливового джема и масло. Расплатилась, положив на прилавок золотой империал с профилем покойной государыни, чем вызвала немалое изумление у хозяина лавки. Хальк наблюдал, делая вид, что сосредоточенно изучает витрину с печеньем и мармеладом. Потом спросил четверть фунта малиновых леденцов и вышел следом за дамой, неся в руке кулек из коричневой пергаментной бумаги. Леденцы светились празднично, но на вкус отдавали почему-то машинным маслом.
«А сахара нет. Это сахарин».
Черт бы побрал этот идиотский мир, слепленный из обрывков чужих фраз.
А потом девица поднялась на крыльцо особняка, вытащила из кармана кружевных юбок ключи и абсолютно хозяйским движением отперла дверь. Так, как будто делала это всегда вот уже много лет и собирается точно так же поступать и в обозримом будущем.

-- Не могу сказать, что я так уж прямо счастлив тебя видеть.
Милорд Феликс Александер Сорэн, погибший, если верить Малому родословцу и Бархатной книге родов, а заодно и записям в государственном архиве актов гражданского состояния, погибший в результате Нидского военного инцидента в августе 1896 года, стоял на пороге собственного особняка, совершенно живой и здоровый, и улыбался, недобро щуря глаза. Бархатный шлафрок благородного темно-зеленого оттенка красноречиво подчеркивал бледность его лица. Только сейчас меньше всего тянуло назвать эту бледность аристократической.
-- Карамельку хочешь? – вместо приветствия спросил Хальк и демонстративно бросил в рот малиновый леденец.
Давешняя девица смотрела из глубины прихожей темными, как вишни, глазами, и Ковальский невольно подумал, что такая, если что, и пулю в лоб пустит.
-- Не хочу, спасибо, -- сказал Феличе и добавил, обращаясь к девице, но не оборачиваясь, через плечо: -- Иди к себе, Нехама. Завтрак, как видишь, откладывается.
В кухне, некогда торжественной, как молитва, отчетливо ощущалось то, что в этом доме давно никто не жил. Плотный слой пыли лежал на перекрестьях оконных рам, на белых, с кобальтовой росписью, декоративных тарелках, которыми была украшена полка над огромной чугунной плитой. Но, странное дело, лавандовые кустики в пузатых горшках на подоконнике были свежи, как будто бы их регулярно поливала добродетельная хозяйка.
Девица на роль хозяйки не годилась никак. И дело было даже не в том, как она выглядела. Просто Хальк был уверен совершенно ясно: такие, как она, способны швырнуть тебе цветочный горшок в голову, если обстоятельства сложатся… критично. Но цветочки поливать – тут требуется другой склад характера.
-- Кофе не предлагаю.
-- Нету, что ли? Так это вранье. Я сам видал, как твоя дама купила целый фунт десять минут назад.
-- Это не дама. Это… моя жена.
Брови Ковальского вопросительно изогнулись, но он промолчал. И Феликс удивился сам себе, ощутив в эту минуту некое подобие благодарности.
А еще он подумал, что вот эта фраза, брошенная без всякой задней мысли, вполне способна стать правдой.
-- Совет да любовь, -- невозмутимо отозвался Хальк. Сбросил на спинку стула пальто и, подтянув повыше рукава свитера, огляделся – в поисках кофемолки, сахарницы и чашек. – Кофе я и сам себе сварить в состоянии, не калека. И если ты думаешь, что я пришел выяснять отношения – то это напрасно. Теперь-то что уж делить. Как разжигается эта холерная плита?

-- Обойдемся без душещипательных бесед. И нет, мне не интересно знать, каким волшебным образом ты оказался жив.
-- А зачем тогда ты явился?
-- Я… мне хотелось убедиться, что мои подозрения справедливы.
-- И как? Убедился?
-- Вполне, -- сказал Ковальский, отхлебывая из чашки все еще горячий кофе и усмехаясь при мысли о том, что он оказался прав и в такой мелочи, как отсутствие сахара. Уж если миру вздумалось цитировать себя самого, он исполняет все неукоснительно. – Кстати, ты знаешь, что ты не один такой?
-- Знаю, -- подтвердил Феличе и добавил, отвечая на невысказанный вопрос: -- Жандармы на вокзале сообщили. Я в чем-то неправ?
Невыносимо тянуло рассказать ему обо всем том, что Хальк выяснил за всю эту поездку. О Майронисе, о том, что сказала ему Айша… вопросов, как всегда, было гораздо больше, чем ответов. И не поворачивался язык.
Господи, столько лет прошло. И в кои-то веки ему нечего больше делить с этим человеком. Нет больше государыни, не существует в мире никакой великой любви, и даже та, что случилась с ним когда-то, теперь выглядит… не то чтобы насмешкой, нет. Скорее – чем-то таким, чего никогда не бывает на самом деле, а то, что произошло с ними обоими… ну, бывает же коллективное помешательство.
Но черт подери. Сколько можно идти на поводу у обстоятельств. Или – давай уже назовем вещи своими именами – на поводу у собственной ревности и неприязни. Признайся себе наконец – ты давно не испытывал такого ужаса перед происходящим. И поездка в Генуэзу нисколько не развеяла твои страхи. Скорее наоборот.
И вот ты стоишь перед человеком, который понимает в делах Слова и мира ровно столько же, сколько и ты сам – а иногда тебе не без оснований кажется, что и поболе твоего – и не способен сломить эту проклятую стену, которая столько лет стояла между вами. Ты всерьез уверен, что так – правильно?
-- Как ты думаешь, -- сказал он, -- абсолютный текст существует?
Лицо Сорэна не изменилось – только в глазах мелькнула странная тень. Как будто он хотел ответить, но сдержал себя.
Врет, понял Ковальский. И со странным удивлением подумал, что нет, он не хотел бы узнать, о чем умолчал Феличе.
-- Знаешь, я, пожалуй, пойду, -- сказал он, понимая всю бесполезность дальнейшего разговора. Наверное, должна пройти еще одна тысяча лет, чтобы он сумел спокойно смотреть в лицо этому человеку. – Не провожай. Извинись за меня перед своей дамой.
Феличе молча поднялся из-за стола.
На крыльце, придерживая дверь и глядя, как Ковальский медленно спускается со ступеней, он все-таки не удержался.
-- Сегодня утром я сжег текст, который написал ночью в беспамятстве. А утром ко мне приходили из жандармерии – поинтересоваться, не моим ли промыслом у них в трубах вместо воды яблочный компот. Это именно то, что тебя интересует?
Хальк ошарашено молчал. Как будто не мог решить, чему стоит удивляться сильнее. Тому, что Хранитель – а это вранье, что обязательства Хранителя можно сложить с себя так же легко, как снять в прихожей промокшее от дождя пальто – вдруг обрел способность писать. Или тому, что его усилия привели к подобному результату.
Ты, ты сам – сколько лет ты не мог совершить ничего подобного?!
Единственное, в чем он мог бы поклясться с чистым сердцем – зависти он не испытывал.
-- Ты счастлив? – спросил Сорэн. Нисколько не надеясь на то, что услышит в ответ правду. И, тем не менее, прибавил: -- Только не ври сейчас. Да или нет?
Хальк в задумчивости передернул плечами.
-- А смысл врать? От того, что я совру, ничего же не изменится.
-- А все-таки?
-- Ну-у. – Он закурил, прикрывая ладонью от ветра прозрачный огонек спички. -- Каждому в этом мире воздается по заслугам. Рано или поздно, но всем. Так что… наверное, да. Я могу спросить у тебя то же самое?
-- Валяй.
-- Ты – счастлив?
Ветер ерошил синие и малиновые головки астр в тяжелых каменных вазах у входа. Тонкий шпиль флюгера Аптекарского флигеля невесомо летел в рваных, низко идущих облаках. Небо то и дело срывалось дождем.
-- Если верить твоей теории, то не такие уж мы, в сущности, и плохие люди. Я так точно нет.
-- Самое смешное, что те вещи, которые ты раньше почитал за величайшее счастье в мире и только к ним и стремился, даются тебе только тогда, когда они тебе уже ни за каким лядом не сдались.
-- Ты о чем? – не понял Сорэн.
-- Я думаю, мы с тобой оба догадываемся, о чем именно сейчас идет речь.
-- Нисколько.
-- Ты же нобиль, твою мать, -- с видимым усилием проговорил Хальк. Так хотелось верить, что до этого не дойдет. Но, видимо, глупо думать, что когда-нибудь Алиса – даже не она сама, и не имя ее, а вот так – простое упоминание о ней – перестанет стоять между ними. -- Неужели ты хочешь, чтобы я вот сейчас… о ней…
-- Боже милостивый, только не это!
-- Вот видишь.
-- И что?
-- Ничего.
-- Я… пойду, -- сказал Ковальский. – Надеюсь, что мы больше не увидимся. Но… я честно рад, что ты жив. Хотя и не понимаю, как это стало возможным.