jaetoneja
читать дальше-- Ты так мне и не ответил. Зачем на самом деле ты приехал?
Плакал медленными струями знаменитый на всю империю фонтан, и все так же, как и полвека назад, в каждом его мраморном завитке умирала роза. Словно продолжала оплакивать умершую от Серого Поветрия Марию Сорэн, жену бывшего генерала военного округа Руан-Эдер Даниила Сорэна – урожденную Камаль, ныне тоже покойную.
Надо же, он никогда не задумывался, из какой семьи происходила бабка Феличе. И получается, что Легат Церкви Кораблей Феликс Сорэн и Айша… в какой-то степени родственники? Дивно устроен мир.
-- С поездами нынче трудно, -- извиняющимся тоном объяснил Ковальский. Как будто бы была его личная вина в том, что железнодорожное сообщение в государстве работает столь скверно. – А с паромами и того хуже. Теперь в Генуэзу можно доехать только через Руан-Эдер. Неужели ты думаешь, у меня хватило бы наглости быть здесь и не попытаться увидеть тебя?
Айша улыбнулась. И Хальк подумал, что любой не знающий ее близко человек принял бы эту улыбку за искренность.
Они сидели на террасе, уютно расположась в низких креслах, расставленных у такого же низкого столика, на котором был сервирован кофе – в медном с чеканным узором кофейнике и крошечных таких же медных пузатых чашечках. Мона Камаль раскуривала вечную свою трубку, и если раньше это зрелище не вызывало ни в ком оторопи – из-за привычных глазу эдерских одеяний ненаследной принцессы, то теперь, в сочетании с мужской рубашкой и широкими бриджами, это выглядело странным.
Время уходит, и мы, будто старые змеи, сбрасываем ненужную кожу. Отлетает всякая шелуха, делая нас нагими друг перед другом. Такими, какие мы есть на самом деле. Но кто бы посмел лет двадцать назад быть столь откровенным перед самим собой, чтобы суметь разглядеть в этой девочке, нежном цветке пустыни, Бархатном голосе Руан-Эдера стальной клинок. То, что всегда делало ее… такой. Наверное, именно это увидел Феличе, когда предложил ей должность главы личной охраны государыни.
-- Зачем тебе в Генуэзу? – спросила мона Камаль. Пожалуй, чересчур резко. -- Ревматизм на солнце греть?
Они посмотрели друг на друга – и засмеялись. А потом замолчали.
Капала, перетекая по мраморным завиткам, вода в фонтане. Рыжее предзакатное солнце просвечивало сквозь виноградные листья, заплетающие решетку террасы. В нем особенно хорошо виден был едва заметный узор из серых пятен на лице Айши.
Серое Поветрие. Она, конечно же, догадалась верно. Не хотел бы он знать, какую цену они все заплатили за то, чтобы не допустить эпидемии.
А еще – ужас пробирал от одной только мысли, что на кладбище, где они сегодня побывали, в ряду принадлежащих роду Камаль, могло быть одной могилой больше.
-- Что-то происходит, -- сказал Ковальский, поднося к лицу кофейную чашку. Не пить, так хоть понюхать. Или рискнуть, наплевать на все запреты врачей… но завтра в дорогу, хорош он будет, если в вагоне его хватит удар.
-- Абсолютного текста больше нет, -- проговорила Айша, но так неуверенно, что эта фраза прозвучала скорей как вопрос.
Хальк поглядел в лицо бывшей ненаследной принцессы Руан-Эдера и подумал, что сейчас предложить ей усомниться в этом будет, по меньшей мере, жестоко. Хватит и того, что он сам думает по этому поводу.
-- Знаешь, я всегда хотел тебя спросить, почему в Руан-Эдере не бывает вторжений. Только не надо всех этих благоглупостей о том, что Руан-Эдер хранят Столпы Мудрецов.
-- А что ты так взъелся на Столпы Мудрецов? – длинная лаковая трубочка Айши пыхнула алой искрой.
-- Придумали себе красивую сказочку и носятся с ней, как дурень с писаной торбой, головы всем морочат. Вот верно говорят – хочешь нажить себе проблем, спроси правды у эдерца.
-- Не думала, что ты националист.
-- Что-о?!
-- А зачем ты говоришь мне гадости?
-- Затем, что люди в состоянии аффекта склонны говорить правду.
-- Пф-ф!.. – Айша демонстративно выпустила в воздух струю пахнущего вишней синего дыма. – Чтобы услышать правду, вовсе не обязательно приводить меня в бешенство.
Она потянулась, беря со стола замшевый кисет, и долго чистила трубку, потом набивала ее свежим табаком. Хальк сидел и смотрел, как летит из-под тонких ее пальцев коричневато-зеленая травяная пыль, слушал перезвон яшмовых браслетов на женских запястьях и думал, как жаль, что не в силах задержать, сохранить эту минуту.
-- Я тебе отвечу, -- сказала мона Камаль, раскуривая трубку. Лицо ее было освещено красным светом пламени – удивительно красивое, с правильными чертами, как будто и не было всех этих лет. – Только не обижайся. В Руан-Эдере не бывает вторжений потому, что здесь никогда и никому даже в голову не приходило запрещать абсолютный текст. Или еще как-то с ним бороться.
Потому что абсолютный текст – это ровно такое же граничное условие этого мира, как воздух, как то, что солнце встает на востоке, а уходит за горизонт на западе. Как то, что полет доступен только птицам и воздушным змеям. Кто-нибудь пробовал отменить восходы и закаты и похвалиться тем, что у него это получилось? Но куча народу способна утверждать, что знает, как жить без власти Слова над миром.
-- Тебе э-э… не кажется, что это страшная глупость?
-- Ты отлично знаешь, что я думаю по этому поводу. И всегда думал.
Айша протестующе качнула трубочкой, и в начинающих сгущаться сумерках от ее движения остался медленно тающий огненный след.
-- Как бы тебе объяснить… Ты всегда расценивал абсолютный текст как э-э… объект. Производную чьей-либо воли. И полагал, что только тот, кто его пишет, и имеет право им распоряжаться. Но это же глупость несусветная. Как можно присвоить себе право распоряжаться дождем? Или солнечным светом?.. И уж конечно, верх идиотизма думать, будто бы у дождя есть какая-нибудь там свобода воли или разум. Вода просто течет, разве нет?
Это было так неожиданно, что в первое мгновение Хальк опешил.
Вот так, просто, в двух словах разложить на составляющие все, о чем он не мог догадаться столько лет. И не только он один.
Будет о чем подумать, пока поезд из Руан-Эдера будет неспешно тащиться до Генуэзы. И, по крайней мере, если не прийти к каким-то окончательным выводам, то хотя бы обзавестись мало-мальски пристойными аргументами к предстоящей беседе с Майронисом. То, что эта беседа будет приятной – даже надеяться не стоит.
Но теплый свет закатного солнца, и витающий в воздухе аромат крепкого эдерского кофе, и тихий перезвон яшмовых браслетов на запястьях Айши, и то неуловимое ощущение одновременно и конечности жизни, и свободы давали надежду – против воли, против здравого смысла.
На вокзале, за минуту до звонка к отправлению, Айша, многозначительно оглянувшись на свою охрану, вдруг тронула Ковальского за руку.
-- Что? – обеспокоенно спросил он, заглядывая в ее лицо – тревожное, с мучительно сведенными бровями и побелевшими от внутреннего напряжения губами. Как будто мона Камаль никак не могла решиться на некий поступок.
Господи, почему все люди одинаковы и предпочитают говорить о важном тогда, когда времени не остается ни на что – даже на внятный ответ, не говоря уже о том, чтобы как следует осознать сказанное. Все самые страшные тайны, самые жгучие секреты выползают на свет почему-то именно на вокзальных перронах. Кажется, это покойный Даглас Киселев, магистр Вторжений, утверждал, что все вокзалы всех городов мира пахнут одиночеством. Какая удивительная, изощренная неправда.
-- Я все думала, сказать тебе или нет. Сейчас, конечно, неподходящий момент, но все то время, пока ты был здесь, мне казалось, что другого может не случиться никогда.
Хальк молча обнял Айшу за плечи, прижал к себе.
-- Волноваться тебе не о чем, -- целуя ее в пахнущую горячим солнцем и какими-то эдерскими благовониями, коротко остриженную макушку, проговорил он. – Даже если однажды ты была готова меня убить. Столько лет прошло, какое это имеет значение.
-- Но я и впрямь была готова! – она высвободилась из его объятий и теперь стояла гневная, с вспрыгнувшими на длинные ресницы слезами. – Знаешь, чем он угрожал мне?
Разумеется, речь шла о событиях, предшествовавших коронации Алисы, трудно было не догадаться. Коронации, на которой так и оставшийся не найденным преступник стрелял в магистра Ковальского. Коронации, которая ясно дала понять всем, кто до этого сомневался: игры кончились. Сколько народу после этого отправилось на каторгу, а сколько еще навсегда потеряли способность написать хотя бы строчку – никто и никогда не подсчитывал этого.
Страшно было считать.
-- Высылкой домой, разумеется, -- наугад предположил Ковальский. Потому что ну впрямь же, лет пятнадцать назад не было для беглой ненаследной принцессы большего ужаса, чем вновь оказаться на родине, в кругу нежно любящих родственников. Даже и тогда всей силы ее брата Равиля вряд ли хватило бы на то, чтобы помочь моне Камаль избежать счастливого замужества по варварским обычаям ее чудесной страны. – А взамен обещал свободу и счастье…
-- Право на самоопределение, свободу вероисповедания, нефтяные пошлины в суверенный бюджет… можно, я не буду перечислять всего?
-- Щедрый подарок. Моя голова столько не стоит.
-- Ты не понимаешь!..
-- Я понимаю, -- с нажимом сказал он. – «Это все равно, как если бы рыцарь в сказке, спасши деву от змея, после продал бы ее на невольничьем торгу».
Айша отшатнулась.
-- Откуда?!.
-- Я всегда знал, что моя супруга --гениальный писатель,-- с усмешкой проговорил Хальк. – Только не подозревал, насколько именно. Она роман из жизни государыни издала, ты, небось, читала?
Айша с горечью покачала головой.
Трудно бывает, когда ты столько времени готовился признаться в страшном, сомневался, отыскивал в себе мужество, не знал, как решиться на такие подвиги духа. А потом оказалось, что твой собеседник не просто знает обо всем, но еще и способен тебе в подробностях, почти дословно, пересказать, как именно это все произошло.
-- Самое главное – не это, -- сказал он, глядя поверх ее головы в белое, дрожащее раскаленным маревом, пустое пространство перрона. И точно так же, как несколько дней назад, глухо кричала где-то в старых чинарах горлица. – А то, что ты ведь не стала делать этого.
-- Я -- нет. Но кто-то же стрелял!
-- Какая разница, кто, -- сказал он. – Какая разница, если вот сейчас я стою тут рядом с тобой, живой и относительно здоровый. Есть только иллюзия. Смерти – нет. И хватит себя казнить.
Айша посмотрела ему в лицо – и улыбнулась сквозь слезы.
-- Иди в вагон, -- проговорила она. – Уже трижды звонили к отправлению. Береги себя.
Плакал медленными струями знаменитый на всю империю фонтан, и все так же, как и полвека назад, в каждом его мраморном завитке умирала роза. Словно продолжала оплакивать умершую от Серого Поветрия Марию Сорэн, жену бывшего генерала военного округа Руан-Эдер Даниила Сорэна – урожденную Камаль, ныне тоже покойную.
Надо же, он никогда не задумывался, из какой семьи происходила бабка Феличе. И получается, что Легат Церкви Кораблей Феликс Сорэн и Айша… в какой-то степени родственники? Дивно устроен мир.
-- С поездами нынче трудно, -- извиняющимся тоном объяснил Ковальский. Как будто бы была его личная вина в том, что железнодорожное сообщение в государстве работает столь скверно. – А с паромами и того хуже. Теперь в Генуэзу можно доехать только через Руан-Эдер. Неужели ты думаешь, у меня хватило бы наглости быть здесь и не попытаться увидеть тебя?
Айша улыбнулась. И Хальк подумал, что любой не знающий ее близко человек принял бы эту улыбку за искренность.
Они сидели на террасе, уютно расположась в низких креслах, расставленных у такого же низкого столика, на котором был сервирован кофе – в медном с чеканным узором кофейнике и крошечных таких же медных пузатых чашечках. Мона Камаль раскуривала вечную свою трубку, и если раньше это зрелище не вызывало ни в ком оторопи – из-за привычных глазу эдерских одеяний ненаследной принцессы, то теперь, в сочетании с мужской рубашкой и широкими бриджами, это выглядело странным.
Время уходит, и мы, будто старые змеи, сбрасываем ненужную кожу. Отлетает всякая шелуха, делая нас нагими друг перед другом. Такими, какие мы есть на самом деле. Но кто бы посмел лет двадцать назад быть столь откровенным перед самим собой, чтобы суметь разглядеть в этой девочке, нежном цветке пустыни, Бархатном голосе Руан-Эдера стальной клинок. То, что всегда делало ее… такой. Наверное, именно это увидел Феличе, когда предложил ей должность главы личной охраны государыни.
-- Зачем тебе в Генуэзу? – спросила мона Камаль. Пожалуй, чересчур резко. -- Ревматизм на солнце греть?
Они посмотрели друг на друга – и засмеялись. А потом замолчали.
Капала, перетекая по мраморным завиткам, вода в фонтане. Рыжее предзакатное солнце просвечивало сквозь виноградные листья, заплетающие решетку террасы. В нем особенно хорошо виден был едва заметный узор из серых пятен на лице Айши.
Серое Поветрие. Она, конечно же, догадалась верно. Не хотел бы он знать, какую цену они все заплатили за то, чтобы не допустить эпидемии.
А еще – ужас пробирал от одной только мысли, что на кладбище, где они сегодня побывали, в ряду принадлежащих роду Камаль, могло быть одной могилой больше.
-- Что-то происходит, -- сказал Ковальский, поднося к лицу кофейную чашку. Не пить, так хоть понюхать. Или рискнуть, наплевать на все запреты врачей… но завтра в дорогу, хорош он будет, если в вагоне его хватит удар.
-- Абсолютного текста больше нет, -- проговорила Айша, но так неуверенно, что эта фраза прозвучала скорей как вопрос.
Хальк поглядел в лицо бывшей ненаследной принцессы Руан-Эдера и подумал, что сейчас предложить ей усомниться в этом будет, по меньшей мере, жестоко. Хватит и того, что он сам думает по этому поводу.
-- Знаешь, я всегда хотел тебя спросить, почему в Руан-Эдере не бывает вторжений. Только не надо всех этих благоглупостей о том, что Руан-Эдер хранят Столпы Мудрецов.
-- А что ты так взъелся на Столпы Мудрецов? – длинная лаковая трубочка Айши пыхнула алой искрой.
-- Придумали себе красивую сказочку и носятся с ней, как дурень с писаной торбой, головы всем морочат. Вот верно говорят – хочешь нажить себе проблем, спроси правды у эдерца.
-- Не думала, что ты националист.
-- Что-о?!
-- А зачем ты говоришь мне гадости?
-- Затем, что люди в состоянии аффекта склонны говорить правду.
-- Пф-ф!.. – Айша демонстративно выпустила в воздух струю пахнущего вишней синего дыма. – Чтобы услышать правду, вовсе не обязательно приводить меня в бешенство.
Она потянулась, беря со стола замшевый кисет, и долго чистила трубку, потом набивала ее свежим табаком. Хальк сидел и смотрел, как летит из-под тонких ее пальцев коричневато-зеленая травяная пыль, слушал перезвон яшмовых браслетов на женских запястьях и думал, как жаль, что не в силах задержать, сохранить эту минуту.
-- Я тебе отвечу, -- сказала мона Камаль, раскуривая трубку. Лицо ее было освещено красным светом пламени – удивительно красивое, с правильными чертами, как будто и не было всех этих лет. – Только не обижайся. В Руан-Эдере не бывает вторжений потому, что здесь никогда и никому даже в голову не приходило запрещать абсолютный текст. Или еще как-то с ним бороться.
Потому что абсолютный текст – это ровно такое же граничное условие этого мира, как воздух, как то, что солнце встает на востоке, а уходит за горизонт на западе. Как то, что полет доступен только птицам и воздушным змеям. Кто-нибудь пробовал отменить восходы и закаты и похвалиться тем, что у него это получилось? Но куча народу способна утверждать, что знает, как жить без власти Слова над миром.
-- Тебе э-э… не кажется, что это страшная глупость?
-- Ты отлично знаешь, что я думаю по этому поводу. И всегда думал.
Айша протестующе качнула трубочкой, и в начинающих сгущаться сумерках от ее движения остался медленно тающий огненный след.
-- Как бы тебе объяснить… Ты всегда расценивал абсолютный текст как э-э… объект. Производную чьей-либо воли. И полагал, что только тот, кто его пишет, и имеет право им распоряжаться. Но это же глупость несусветная. Как можно присвоить себе право распоряжаться дождем? Или солнечным светом?.. И уж конечно, верх идиотизма думать, будто бы у дождя есть какая-нибудь там свобода воли или разум. Вода просто течет, разве нет?
Это было так неожиданно, что в первое мгновение Хальк опешил.
Вот так, просто, в двух словах разложить на составляющие все, о чем он не мог догадаться столько лет. И не только он один.
Будет о чем подумать, пока поезд из Руан-Эдера будет неспешно тащиться до Генуэзы. И, по крайней мере, если не прийти к каким-то окончательным выводам, то хотя бы обзавестись мало-мальски пристойными аргументами к предстоящей беседе с Майронисом. То, что эта беседа будет приятной – даже надеяться не стоит.
Но теплый свет закатного солнца, и витающий в воздухе аромат крепкого эдерского кофе, и тихий перезвон яшмовых браслетов на запястьях Айши, и то неуловимое ощущение одновременно и конечности жизни, и свободы давали надежду – против воли, против здравого смысла.
На вокзале, за минуту до звонка к отправлению, Айша, многозначительно оглянувшись на свою охрану, вдруг тронула Ковальского за руку.
-- Что? – обеспокоенно спросил он, заглядывая в ее лицо – тревожное, с мучительно сведенными бровями и побелевшими от внутреннего напряжения губами. Как будто мона Камаль никак не могла решиться на некий поступок.
Господи, почему все люди одинаковы и предпочитают говорить о важном тогда, когда времени не остается ни на что – даже на внятный ответ, не говоря уже о том, чтобы как следует осознать сказанное. Все самые страшные тайны, самые жгучие секреты выползают на свет почему-то именно на вокзальных перронах. Кажется, это покойный Даглас Киселев, магистр Вторжений, утверждал, что все вокзалы всех городов мира пахнут одиночеством. Какая удивительная, изощренная неправда.
-- Я все думала, сказать тебе или нет. Сейчас, конечно, неподходящий момент, но все то время, пока ты был здесь, мне казалось, что другого может не случиться никогда.
Хальк молча обнял Айшу за плечи, прижал к себе.
-- Волноваться тебе не о чем, -- целуя ее в пахнущую горячим солнцем и какими-то эдерскими благовониями, коротко остриженную макушку, проговорил он. – Даже если однажды ты была готова меня убить. Столько лет прошло, какое это имеет значение.
-- Но я и впрямь была готова! – она высвободилась из его объятий и теперь стояла гневная, с вспрыгнувшими на длинные ресницы слезами. – Знаешь, чем он угрожал мне?
Разумеется, речь шла о событиях, предшествовавших коронации Алисы, трудно было не догадаться. Коронации, на которой так и оставшийся не найденным преступник стрелял в магистра Ковальского. Коронации, которая ясно дала понять всем, кто до этого сомневался: игры кончились. Сколько народу после этого отправилось на каторгу, а сколько еще навсегда потеряли способность написать хотя бы строчку – никто и никогда не подсчитывал этого.
Страшно было считать.
-- Высылкой домой, разумеется, -- наугад предположил Ковальский. Потому что ну впрямь же, лет пятнадцать назад не было для беглой ненаследной принцессы большего ужаса, чем вновь оказаться на родине, в кругу нежно любящих родственников. Даже и тогда всей силы ее брата Равиля вряд ли хватило бы на то, чтобы помочь моне Камаль избежать счастливого замужества по варварским обычаям ее чудесной страны. – А взамен обещал свободу и счастье…
-- Право на самоопределение, свободу вероисповедания, нефтяные пошлины в суверенный бюджет… можно, я не буду перечислять всего?
-- Щедрый подарок. Моя голова столько не стоит.
-- Ты не понимаешь!..
-- Я понимаю, -- с нажимом сказал он. – «Это все равно, как если бы рыцарь в сказке, спасши деву от змея, после продал бы ее на невольничьем торгу».
Айша отшатнулась.
-- Откуда?!.
-- Я всегда знал, что моя супруга --гениальный писатель,-- с усмешкой проговорил Хальк. – Только не подозревал, насколько именно. Она роман из жизни государыни издала, ты, небось, читала?
Айша с горечью покачала головой.
Трудно бывает, когда ты столько времени готовился признаться в страшном, сомневался, отыскивал в себе мужество, не знал, как решиться на такие подвиги духа. А потом оказалось, что твой собеседник не просто знает обо всем, но еще и способен тебе в подробностях, почти дословно, пересказать, как именно это все произошло.
-- Самое главное – не это, -- сказал он, глядя поверх ее головы в белое, дрожащее раскаленным маревом, пустое пространство перрона. И точно так же, как несколько дней назад, глухо кричала где-то в старых чинарах горлица. – А то, что ты ведь не стала делать этого.
-- Я -- нет. Но кто-то же стрелял!
-- Какая разница, кто, -- сказал он. – Какая разница, если вот сейчас я стою тут рядом с тобой, живой и относительно здоровый. Есть только иллюзия. Смерти – нет. И хватит себя казнить.
Айша посмотрела ему в лицо – и улыбнулась сквозь слезы.
-- Иди в вагон, -- проговорила она. – Уже трижды звонили к отправлению. Береги себя.
@темы: тексты слов, химеры