из отпускного - все было некогда, но как бы не забыть.

в один из дней мы поехали на экскурсию - пешеходно-автобусную, один из пунктов маршрута - государственный заповедник, плато с видом на гурзуф и медведь-гору внизу и вершину роман-кош справа и вверх.
там совершенно потрясающе, горы и небо так близко, что можно потрогать рукой. и мелкие синенькие цветочки на обрыве. невозможная, нереальная тишина. карстовые разломы и растущий на их стенах буро-желтый не то мох, не то лишайник.
выгоревшая трава. море внизу. ветер. много-много бабочек, белых, в черную крапинку, коричневых с пестрыми крыльями, синевато-серых.
так вот, собственно - две бабочки сели сперва мне на руку, а потом, покружившись, переместились на макушку.
для тех, кто понимает, о чем я.

после отпуска мозга нет, а беготни и дел много, поэтому два вечера подряд пересматриваю старые детские фильмы. в основном почему-то про подростковую любовь в разном формате.
сегодня вот было "чучело".
честно говоря, очень опасался, что столько лет спустя увижу там какие-нибудь другие смыслы - многие вещи очень здорово умеют обесцениваться со временем, тускнеть или вовсе приобретать другие оттенки.
ну, слава богу, тут все осталось по-прежнему.
единственное, что осозналось вдруг с ужасающей ясностью: плохо, когда родительская ебанутость отражается на детях. как бы она там ни выглядела. в том числе и такая ебанутость, которая выражается в нестажательстве благ земных.

читать дальшеПро то, что участвовать в этой самой холерной ярмарке авторов придется, Альбин узнал накануне. Когда Лесенька, расставляя на красиво задрапированной тряпке кувшин, тарелку с яблоком и подстаканник – все вместе это должно было стать натюрмортом, -- с невинным видом поинтересовалась, собирается ли он, а если да, то что собрал и что намерен показывать.
-- Хотя это, конечно, все равно. Мы же туда не за тем идем, чтобы себя показать.
-- А зачем? – с трудом сдерживаясь, чтобы не запустить в панну Александру чем потяжелее, все-таки спросил Альбин.
-- Чтобы на других посмотреть! Бинечек, что-то ты не в себе. Ходишь тут, как контуженный. Может быть, тебе уже пора пить вкусные таблетки? Ты скажи, я мигом!
-- Я в себе, -- буркнул он. – Просто ты… э-э… неконкретна.
-- Пож-жалуйста! Я буду конкретна, как надгробие. Вот скажи честно тогда, неужели тебе не охота поглядеть на того типа, который докапывался до тебя у водостока осенью? И на того, второго, так сказать, идейного противника первого? Ну помнишь, в марте, когда я еще башмак порвала. Разве тебя не тянет увидеть этих граждан в естественной, так сказать, среде обитания?
-- Пожалуй, -- согласился Альбин нехотя. – Только я бы предпочел прийти туда рядовым зрителем. Ты же знаешь, как я ненавижу вот это все…
Леська поправила драпировку, повернула кувшин, чтобы солнечный блик улегся на поливаном глиняном боку только ей одной понятным и единственно правильным образом. Задумчиво провела по яблочному боку ногтем.
-- Когда ставишь натюрморт, самое сложное - не сожрать "натуру". Да, так о чем это мы?.. Вот! Вся печаль этого мира, Бинечек, состоит в том, что простым зрителям всегда достается меньше, чем участникам действа. Так что придется уж тебе потерпеть.
Альбин подумал, что на солнце Леськина кожа еще светлее, чем она есть. И что зря Леська так кипятится из-за мелких рыжеватых веснушек на щеках и на лбу. Панна Александра продолжала болтать про тонкости композиции натюрмортов, вдохновенно и важно, так, что Альбин решился.
В конце концов, только ленивый не намекнул Альбину, что они с Леськой давно уже могли бы начать встречаться. Альбин встал. Пересек гостиную. На всякий случай накрепко зажмурился и... поцеловал девушку в правую щеку.
-- Ты, Стацинский, часом не заболел? - поинтересовалась Леська, помахивая ложкой у него перед носом. -- Декамерон переводил и отравился? Может тебе чего-нибудь найти почитать для скорейшей детоксикации? Ты скажи, если что, я мигом!
-- Нет уж, спасибо, -- чувствуя себя крайне по-идиотски, пробормотал он. – Чтобы ты меня отравила при первом же удобном случае? Не дождетесь.
Вместо ответа Леська только покрутила пальцем у виска и открыла коробку с красками.
Медленно гасла роскошная, в тысячу хрустальных подвесок, люстра под потолком; бархатная тьма заливала зрительный зал, опускаясь от галерки на балконные ярусы, заливая сперва дальние ряды, потом партер и, наконец, сгущаясь над оркестровой ямой. Это было куда больше похоже на начало спектакля, и если бы все это действо происходило в зале, скажем, Эйленской королевской оперы, Бинек счел бы декорации более правдоподобными. Но здесь – самый обычный дворец культуры на окраине города, и если сделать поярче свет, станут видны обшарпанные стены, потертый бархат кресел, а в бедно обставленном фойе – пыльные фикусы и портреты местных знаменитостей: не выражающие ничего постные лица, плотно сжатые губы, стеклянные взгляды. Спроси «кто такие» -- едва ли кто вспомнит имена.
К чему им понадобилась атмосфера захолустного праздника? Кого и в чем пытаются убедить его организаторы? Что доказать? Нет никакого желания заглядывать за кулисы этого цирка. Остерегайтесь выходить ночью на торфяные болота, когда силы зла властвуют безраздельно, -- так предупреждали глупцов в старинной и, ясен пень, запрещенной книжке. Он, Альбин Стацинский, не глупец, но и к талантливым авторам себя отнести не может. Да практически, как и любой, сидящий в этом зале.
Но в том, что только у него вся эта обстановка вызывает такую бурю эмоций, он готов был покляться, не раздумывая.
Странно, что Лесенька не вспомнила о его неприязни к подобным сборищам. Уж кому бы и помнить, как ни ей.
Или – ей все равно?
Едва ли, сказал он сам себе. Ладони, лежащие на подлокотниках кресла, были липкими от пота. Сейчас, вот сию секунду раздвинется в стороны темный занавес, лучи софитов сойдутся на пустой сцене у одну точку, и искаженный микрофонами и театральным эхом голос назовет его, Альбина, имя. Как десять лет назад.
Ты не готов, проговорил в голове вкрадчивый едва слышный голос, но он никогда не давал себя обмануть этой неразборчивостью. Кому голос принадлежит, Альбин знал преотлично. Он слышал его так отчетливо, как если бы, по бабкиному выражению, вострубили ангелы господни.
Ты не готов, ты ничто, бестолочь, не способен и двух слов связать без подсказки. Тупица, не чувствующий ни слова, ни звука, ни мира. Бесталанное дерьмо, только и способное, что переливать из пустого в порожнее, переплавлят одни слова в другие, писать по чужому подстрочнику.
Позор семьи. Отчаяние фамилии.
Его дед был знаменитым писателем. Если бы не определенные обстоятельства, он мог бы стать даже великим, любила повторять бабка. Под «определенными обстоятельствами» подразумевались не столько войны за веру, сколько их последствия. Когда, после множества Вторжений, в ходу вдруг стали пошлые романчики о любви, ревности и пылкой страсти, тошнотворные детективы и смешные истории в картинках, а то пуще – сборники анекдотов. Дед не сумел прославиться как, скажем, известный романист граф Худобин, никто не знает, как на самом деле звали этого ремесленника от литературы, говорила бабка и презрительно поджимала тонкие губы. Но если романы злосчастного графа называют гвоздем, на которые он вешал картины истории, то великие произведения твоего деда по-прежнему изучают в школе, они включены в университетские программы, по ним пишут диссертации – причем всех интересует не кто на самом деле написал «Бурную Ставу», «Субботу» или «Брань и свет», а какие секреты использовал мастер художественного слова.
Да, он был мастер художественного слова. А ты? Что сделал ты лично, чтобы хоть как-то оправдать фамилию, которая тебе досталась?
Этот вопрос он читал ежедневно в глазах бабки и матери. И понятия не имел, что им ответить.
Альбину было одиннадцать, когда, по бабкиному наущению, мать определила его в какой-то кружок юных литераторов. Бинек оказался в компании застенчивых девиц года на три его старше, умеющих только вздыхать, краснеть и рифмовать розы с морозами. Впрочем, каждая из них считала, что прямо в эту самую минуту умирает от великой любви, а потому розы и морозы простительны. Кроме девиц, в студию ходил еще сын бакалейщика, приехавшего несколько лет назад из Руан-Эдера и открывшего лавку как раз на углу Садовой и Госпитального переулка. Бакалейщикова сына звали Ицек, был он худым рыжим заморышем, с отчаянно выпирающими коленями и локтями, похожий на кузнечика. От Ицека пахло то перцем и сдобой, а то кардамоном и гвоздикой, и стихи он писал странные, тоже про любовь – но исключительно к родине.
Это могло бы быть очень смешно, но почему-то выглядело невыносимо грустным.
Лет через десять Альбин наугад, от скуки, забредет в отдел иностранной литературы в университетской библиотеке и от нечего делать возьмет подшивку «Эдерского герольда». И там, на последней странице, прочтет сперва стихотворение, позже оказавшееся отрывком из поэмы «ТВС», -- а после некролог.

Солнце кипит в каждом кремне.
Но глухо, от сердца, из глубины,
Предчувствие кашля идет ко мне.
И сызнова мир колюч и наг:
Камни - углы, и дома - углы;
Трава до оскомины зелена;
Дороги до скрежета белы.

Прочтет и замрет, потрясенный, так ясно перед ним, никогда не болевшим ничем сложнее осенней простуды, предстанет все это, и спазмом сдавит горло, и останется только подумать: как может быть, что эти строки несчастного Ицека, который был, оказывается, гениальным поэтом, не прочтет никто.
Потому что они написаны – по-эдерски.
Текст был настолько абсолютным, что не возникало ни малейшего сомнения: он останется таковым и после перевода, если только совсем уж не налажать.
Собственно, с этого все и началось, и покатилось, и очень скоро сделалось единственным смыслом жизни.
Потом были еще какие-то студии, куда он ходил в угоду матери с бабкой. И конкурсы, в которых он участвовал из тех же соображений. Все эти усилия не приносили ничего, кроме разочарования и острой тоски.
Назло матери с бабкой он выбрал вместо филологии – технический вуз. А на все вопли о том, что нужно продолжать великую династию, объявил, что в его положении самое правильное будет заниматься тем, что хотя бы приносит деньги. Родительницы отступились. Кормить отпрыска, а потом и всю его семью, до самой смерти никак не входило в их планы. Впрочем, они выбили аз Альбина слово, что попыток заниматься литературой он не оставит и будет время от времени посылать «ну хоть что-нибудь» на престижные и не очень конкурсы, а заодно и в журналы. «Не оценили теперь – не беда, оценят и поймут после. Не всех гениев слава находит мгновенно», -- так они говорили.
Стацинский не спорил. Хотя рецензии, которые он получал в ответ на свои жалкие стишки и рассказы, способны были растоптать любого. Именно это с ним бы в конце-концов и случилось бы, если б не переводы. И не Лесенька, с которой он познакомился на каком-то переводческом форуме. Из сетевого знакомство быстро переросло в реальное, а потом случилось то, что едва не угробило не только их дружбу, а и самого Бинека.
У панны Дешч, работавшей под творческим псевдонимом Туманова, оказывается, было свое особое мнение о его, Альбина, литературных талантах. И отдельной статьей – о конкурсах вообще и литературной тусовке в частности.
Она думала – это будет весело. Изваять пародию и откровенную издевку на этот гадюшник, подписать фамилией дорогого соавтора и отправить на конкурс. И, чтобы эффект был полнейшим, со сладкой усмешечкой, как ни в чем не бывало, вручить Альбину приглашение на финал. Мол, сходи, тебе будет любопытно.
Когда он услышал со сцены свою фамилию – он поначалу не поверил. Но его выкликнули еще раз, и тогда Бинек понял, что это ему не послышалось. На ватных ногах, сквозь монотонный звон в голове он поднялся, строгая, похожая на школьную учительницу тетечка за руку, как маленького, провела его по сцене и поставила перед микрофоном, вложила в руку какие-то листочки и полным обиды и сдержанного возмущения голосом предложила прочесть вслух все, что он тут им понаписал. Если совести хватит.
Про совесть – это была любимая маменькина присказка. Не учи уроки, если совести хватит. Поступай в свой радиотехнический, наплюй на дедушкину память, общайся с этой плебейкой (это про Лесеньку), а заодно можешь гулять допоздна и напиваться, как скотина. Если совести хватит.
Он взглянул на текст – и в глазах потемнело.
Тем вечером он, наконец, исполнил бабкину заветную мечту и действительно напился. До полной утраты человеческого облика. И явился к панне Дешч в общагу – узнать, как у нее самой с совестью и если что, одолжить. Но предусмотрительная Лесенька ушла ночевать к подружке, из общаги Альбина вполне закономерно поперли ровно в одиннадцать вечера, и до утра он просидел в городском парке у водосброса. Наверное, тогда он окончательно решил, что совести у него как-то маловато, вместе со смелостью – иначе прямо там же и утопился.
Но именно с того самого вечера самым страшным его кошмаром осталась та залитая ярким светом сцена, и он на ней – один, дурак дураком, не в силах открыть рот и сказать хотя бы слово в собственную защиту.
Ничтожество. Позор семьи. Бестолочь и трус.

Зажглись софиты, дрогнули и поползли в разные стороны края занавеса, открывая пустое, глубокое пространство сцены – и микрофон у самого края, почти над оркестровой ямой.
Не выдержав, Стацинский поднял себя из кресла и, бормоча извинения пополам с ругательствами, стал пробираться к выходу.
Это было выше его сил. Просто невыносимо.

-- Вы совершенно спокойно можете ехать по своим делам. Не стоит переживать за моё здоровье. Или безопасность -- на самом деле, я понятия не имею, за что вы там переживаете, но вы трясётесь, как осиновый лист.
-- И что? – поинтересовался Феличе скандально.
-- И совершенно напрасно. Обходилась же я без вашей заботы как-то все это время.
Они сидели на лавочке перед подъездом, в полной темноте, даже лиц друг друга нельзя было различить, но почему-то Сорэн знал: Матильда улыбается.
Ночной разговор, в котором она с самого начала и до конца оставалась только молчаливым свидетелем, закончился, оставив после себя сосущую пустоту и бессилие. И ощущение полнейшего тупика. Куда идти, что делать... Ничего не прояснилось, а он-то надеялся.
Ну и ладно. Значит, самое время заняться выполнением собственных обещаний.


В Эйленскую окружную больницу он явился на рассвете, и пришлось довольно долго ждать -- не ломиться же в запертые двери, в самом деле. В больничном саду было пусто, лавочки и дорожки завалены сухой листвой. Как будто не начало августа, а сентябрь близится к концу.
Феличе пристроился в дальнем конце сада, в беседке, искренне надеясь, что в ближайшие часа полтора его никто не найдет. То, что он собирался делать, не слишком-то предназначалось для чужих глаз. Не то чтобы он опасался кого-то напугать, или желал устраивать на публику дешевые чудеса и фокусы… но по опыту он знал, что даже сам по себе, не говоря ни единого слова, не совершая ни одного движения, в такие минуты может выглядеть на редкость… скажем так – неприятно.
В беседке пахло мокрой листвой и, почему-то – мышами. С потолочных стропил срывались и падали вниз крупные тяжелые капли. Феличе уселся лицом к больничной ограде, расстегнул ворот рубашки и вытянул за цепь медальон. Еще некоторое время сидел, бездумно качая в ладони тяжелую стеклянную карабеллу, смотрел, как вспыхивает внутри и гаснет малиновая искра.
Господи, помоги мне.
Ладоням стало больно и горячо.

Спустя почти два часа езды – в кромешной темноте, пахнущей морем, горячей от дневного солнца дорогой, можжевельником и полынью, надо же, он, оказывается, почти забыл, как пахнет разжаренная зноем августовская степь на всем пространстве от Ниды до Эйле, -- спустя почти два часа дороги невыносимо захотелось спать. Свинцовыми сделались веки, и руки, лежащие на руле машины, тоже стали тяжелыми и непослушными. Он еще видел яркие огни прожекторов, красные вспышки сигнальных знаков, тянущихся по шоссе по левой стороне – там, за знаками, был крутой склон холма, спускающегося к морю, заросшего терном, можжевельником и бурьяном.
Видел – но на самом деле почти спал. И там, в этом сне, был солнечный апрельский парк в Эйле, прудик с лебедями, травяной пологий холм, спускающийся к зеленой от тины воде. Он отчетливо знал, что Матильда только что была рядом и больше уже никогда не будет.
Там, во сне, он знал, что умирает. Что осталось совсем мало времени – жизнь по капле вытекает из него, вместе с кровью, и скоро ее останется слишком мало, чтобы оставаться на плаву. Что же мне делать, херцхен, что мне делать, спрашивала темнота голосом Матильды, голосом печальной фарфоровой куклы, и у него не было, не было ответа.
Ты умрешь не здесь, сказал вдруг в голове чужой голос – мужской, твердый и уверенный в своем праве приказывать. Не здесь и не сейчас. Потому что я так хочу. К черту лебедей, к черту тинный пруд, даже твои мыльные пузыри в стеклянном радужном флаконе – ты отлично научился исполнять желания чужих людей, но на тех, кому ты действительно дорог, тебе всегда было наплевать.
Хочешь легко отделаться? Не выйдет, дружочек.
Открывай глаза, твою мать, проснись уже наконец, выверни руль машины, если не хочешь сорваться в пропасть. На то, чтобы сделать тебя живым, у меня еще хватит сил, но на то, чтобы после тебя собирать по кусочкам – это уж увольте, стар я для таких фокусов.
Очнись, холера на тебя!

Дождь. Сплошным потоком льется с неба вода, подсвеченная разноцветными лучами прожекторов. Алые, синие и рыжие лучи мечутся над городом, точно крылья бабочки, гладят облака, выхватывают из темноты золотые колонны Никея на вершине холма прямо над Артиллерийской бухтой, черную громадину Океанариума – с пробоинами от снарядов, немую и страшную.
Над Красной горкой тишина, звуки канонады сюда почти не долетают: направление стрельбы сместилось, потому что здесь уже не осталось ничего.
Дома по адресу улица Галерейная, восемь, не осталось тоже.
Ты плохо делал свою работу. Ты решил, что мир, устроенный именно таким образом, -- несправедлив, зато ты сам прекрасно знаешь, что именно нужно сделать, чтобы стало лучше.
Ты решил, что абсолютный текст имеет право на существование, что бы там ни говорили тебе другие люди. Плевать, что добрую половину из этих людей можно с легкостью назвать подлецами – иногда и подлецам случается говорить правду.
Зато теперь справедливости у тебя полные карманы. Можешь, для разнообразия, поднять себя из придорожной канавы и пойти взглянуть на дом, где прошло твое детство. Найти на развалинах материн оплавившийся серебряный крестик и понять, какова в действительности цена всем твоим принципам.
Что ж больно-то так, господи…

Чеслав Юлиуш Кирилл Раецкий пришел в себя в без четверти полдень двадцать второго августа года – в Эйленской окружной больнице, отделение нейрохирургии, вторая реанимация, третья палата, по коридору вторая дверь сразу налево.
Он был совершенно точно жив, ни единой царапины, но тяжелейшее сотрясение мозга, из-за которого он почти неделю не приходил в сознание, заставило тут всех попрыгать.
Из пластиковой трубки в руку сочилась бесцветная жидкость. Ничего не болело, только кружилась голова и перед глазами от яркого солнечного света все скакали цветные пятна. Черные и золотые, и иногда – болотно-зеленые.
На стуле перед кроватью сидел, отвернувшись к нему вполоборота. Кажется, он даже дремал, уткнувшись подбородком в плечо, в белый и жесткий от крахмала воротник больничного халата. Солнце светило в седой, коротко стриженный висок.
Кирилл пошевелился, поползло с шорохом вниз одеяло, и человек проснулся. Покрутил затекшей шеей, обернулся.
Кир закрыл глаза. Так неожиданно больно оказалось возвращаться назад, в уже не принадлежащую ему жизнь. В которой были Генуэза, море, чужие книги, которые он был готов защищать, как свои собственные, и женщина со странным именем Алиса да Шер – он испытывал к ней ненависть и болезненный восторг одновременно.
Разумеется, он помнил этого человека. И сейчас, закрывая глаза, он точно наяву увидел перед собой просторную комнату с книжными шкафами вдоль стен -- от пола до потолка. Распахнутую в сад балконную дверь, лужу воды, натекшую на светлый паркет после недавнего дождя, и бахрому кисейной занавески, утонувшую в этой луже.
И себя самого, с невозмутимым лицом сидящего в глубоком кресле, держащего на коленях завернутый в плотную и темную материю дагерротип. Через секунду он развернет его, бросит короткий взгляд на изображение женщины -- мягкий овал лица, слишком большой рот, жемчужина серьги в округлой мочке маленького уха, почти заслоненная локоном по-мальчишечьи короткой прически. Он посмотрит в это лицо, замирая от тоски и ощущения непоправимости совершаемого - а потом положит дагерротип на колени мужчине, который сидит в кресле напротив. И увидит, как растерянно дрогнет его рука, и глаза потемнеют от плохо сдерживаемого гнева.
Потому что никто, никто не имеет права...
Но все, что случилось -- случилось. К тому же, слишком давно, чтобы сейчас чувствовать за это вину и пытаться найти себе оправдание.
-- Я вас помню, -- сказал он. -- Вы Хранитель, да?
-- У вас отличная память... Кирилл. Или вам привычнее, чтобы я называл вас мейстер Штерн?
-- Я... не знаю. Что вам от меня нужно?
-- Боже милосердный, абсолютно ничего!
-- Если вы думаете, что я... что это все еще возможно... я не хочу!
-- Господь с вами, мейстер Штерн, -- сказал его гость серьезно и печально, и впервые за весь визит взглянул ему в лицо. -- Неужели вы думаете, что кто-то будет пытаться использовать вас... так сказать, по прямому назначению. Это же проще сразу пойти и повеситься.
-- Неправда. Все, что вы мне твердите тут – сплошная ложь.
-- Вы можете убедиться в этом хоть сию же минуту. Ваш лечащий врач уже готов вас выписать, он только вам еще сообщить об этом не успел.
-- И что?
-- И ничего. Вы совершенно свободны. Ибо сказал господь наш: каждый человек -- корабль, и волен сам выбирать свой путь по водам морским. Вот дверь, лестница дальше по коридору. Как говорится -- плыви куда хочешь. Только имейте в виду, что у одной особы на вас вполне определенные виды. И если вы вдруг решите, что ее дела вас больше не обходят… пожалуй, она этого не переживет.
-- О ком вы говорите?
-- Я говорю о мазели Матильде Штальмайер. Знаете такую?

читать дальше-- Мазель Матильда.
-- Что? – взлетая по ступенькам крутого лестничного пролета между первым и вторым этажом, мона Штальмайер задержалась на крохотную долю секунды.
В окно светил фонарь, по стенам подъезда перемещались тени яблоневых веток. И волосы Матильды горели в этом свете неистовым белым огнем.
-- У меня есть к вам короткий разговор. Прежде, чем мы позвоним в эту дверь.
-- Потом никак нельзя?
-- Нет.
-- Невозможный вы человек, -- вздохнула она, сбежала на несколько ступеней вниз, на лестничную площадку, и, легко подпрыгнув, уселась на широкий подоконник. Сложила на коленях руки, наклонила набок голову – скромница, пришедшая к утренней мессе, да и только. – Я вас слушаю, милорд Сорэн. Только если вы сейчас начнете призывать меня ничему не удивляться, когда мы станем беседовать с мессиром Хенке или как его там на самом деле зовут…
-- Я не стану.
-- Я уже давно ничему не удивляюсь, -- сказала Матильда, и в том, как она вздохнула после этих слов, как подняла на Феличе свои прозрачно-голубые глаза, было столько отчаяния, что даже ему, Хранителю, привыкшему за многие годы видеть и слышать самое разное, сделалось не по себе.
-- Простите меня, мазель Штальмайер. Если это возможно. Но вы мне должны. Вы едва не лишили меня жизни, вы сказали, что вам нужен мой кошелек и моя надежда… с кошельком, после известных событий, у меня не так густо, как вам хотелось бы. И все равно нет в мире таких денег, которые бы вам помогли, но второе ваше требование…
-- Говорите. Черт вас возьми.
Окно в проеме лестницы было широким. Феличе присел рядом с Матильдой на подоконник. Их плечи почти соприкасались. От моны Штальмайер пахло мятой и талой водой. И едва слышно – яблоками.
-- Мейстер Штерн, о котором вы рассказали. Он очень вас любил?
-- Не ваше собачье дело, -- не поворачивая головы, мертвым голосом сказала Матильда.
-- Мазель. Я уже напоминал вам – вы мне должны. Отвечайте, когда вас спрашивают.
-- Да, -- проговорила она. – Да, холера на вас. Мало кому достается в жизни такое счасть. А я – я не была с ним добра, если вы об этом. Но в те недолгие дни, когда он меня любил, мне удавалось быть почти человеком.
-- Почему-то мне кажется, что это зависело не только от него.
-- Все-то вы знаете.
-- К сожалению, мазель, не все. О многом только догадываюсь. О некоторых вещах мне рассказывают друзья. И не надо быть семи пядей во лбу, чтобы сопоставить два и два и понять, что иногда птицы с женскими лицами все же бывают.
-- Но еще чаще они бывают – без лиц.
-- Как раз вот об этом я догадался.
-- Как?
-- Неважно. Итак, мазель, последний вопрос. Вы, вы сами – его любили? Дорого ли вы бы отдали за то, чтобы он был жив?

Спустя пролет пришлось остановиться: неожиданно и сильно защемило сердце и сделалось трудно дышать. Привалясь к перилам, Феличе поглядел: Матильда поднялась уже высоко. Значит, можно позволить себе секундную передышку. Не то чтобы он побоялся выглядеть старой развалиной перед хорошенькой барышней, как раз это его не волновало. На самом деле ты боишься совсем другого, назовем это, разнообразия ради, угрызениями совести. Тяжело просить совета и помощи у человека, к которому ты всю жизнь испытывал неприязнь, и это еще мягко сказано. В этих условиях две минуты наедине с собой – неслыханная роскошь.
Он прикрыл глаза, глубоко дыша и стараясь утишить биение сердца, и совсем не удивился, когда под веками ярко, как картинка на экране в синематографе, всплыл рисунок на стене в арке, которой он всего несколько часов назад вышел на улицу Юмашева, к конторе "Синий кот". Там были нарисованы черные птицы, скорей всего – вороны. Разлет крыльев, недобро косящие глаза, целящие в лицо когти и клювы. Чертов художник, городской гений.
Совершенно точно, он видел такой мурал – только не в этой холерной арке, а в Эйле. В Эйле, в котором был уверен, как в себе самом: знакомом, простом и понятном, исхоженном вдоль и поперек за множество лет.
Нет никаких сомнений, это случилось в самом начале марта, он приехал из майората в город, потому что накопилось множество дел. Сперва навестить собственного нотариуса и управляющего делами семьи Сорэн – подумаешь, что и семьи уже никакой не осталось, поверенный все равно должен быть. Потом в банк, потом в налоговую контору, и Нехама еще просила заехать в универсальный магазин, купить по списку того и сего… а еще он намеревался хотя бы ненадолго завернуть в Твиртове и в храм Всадников-Небесных-на-Яру, поговорить с тамошним настоятелем. Не к исповеди прийти – о чем ему исповедоваться, в самом деле, но просто поговорить, потому что странное ощущение надвигающейся катастрофы не проходило уже которую неделю, при том, что оснований для него не было никаких. И он сомневался, и не хотел пугать отца Владимира, полагая, что тот, как давний друг, может быть попросту необъективен.
Переходя Государынин вал, он неловко соступил с поребрика на мостовую, в ботинке что-то жалобно пискнуло и надорвалось, ледяная мартовская вода хлынула внутрь.
Ну вот, не хватало еще весь день шататься по городу с мокрыми ногами.
Потом, дни и даже недели спустя, он думал – просто стечение обстоятельств. Так бывает, и почему бы не с ним. Но тогда, стоя посреди улицы в насквозь промокших башмаках, он увидел вывеску сапожной мастерской – даже не вывеску, а просто надпись на стене и стрелку, указывающую путь, и решил, что все так, как нужно. Пошел по стрелке, завернул в какую-то подворотню, там оказались железные, выкрашенные сине-зеленой краской ворота. Толкнул внутрь узенькую калиточку и оказался во дворе. Углы и стены домов сходились тесно, под ногами хлюпала грязная жижа. Впереди было множество крылечек, запертые и приоткрытые двери не то квартир, не то контор, и над головой – неровный прямоугольник мартовского неба, пасмурного, но уже тронутого бледно-голубыми проталинами. Как будто пар, которым исходили в те первые дни весны ноздреватые серые сугробы на улицах, в парках, на набережной – достигал небес, и они оттаивали, и наливались синевой.
Тогда Феличе так и не понял, в какую из множества дверей ему следует постучаться. Но повернул голову, осматриваясь кругом – и увидел тесный вольер в углу двора. Он был обшит частой железной сеткой, под навесом было достаточно темно, но тем не менее он разглядел сидящего на коряге, которая, очевидно, заменяла собой насест, крупного черного ворона. Еще один прыгал по земле внизу, пытался выклевать что-то из комка смерзшегося снега. Ледяное крошево разлеталось вокруг от ударов мощного клюва.
Было видно, что два этих бедняги живут в неволе уже давно: оперение было тусклым, и приближения человека они нисколько не испугались. Напротив, отнеслись с интересом – в сомнительных свойствах этого любопытства Феличе убедился мгновенно, как только поднес руку к сетке и едва успел отдернуть.
Ворон презрительно каркнул ему в лицо и слетел вниз – подобрать оброненную Сорэном перчатку.

… и был еще эйленский зоосад, куда его понесло неизвестно за каким чертом несколько дней спустя. Потому что все складывалось как-то странно, и он позвонил Нехаме, предупредил, что задержится в городе на несколько дней, снял в "Короне" роскошный номер и двое суток пил, почти не приходя в сознание. Потому что накануне в привокзальном ресторане, в ожидании кофе, не выдержал, сорвался, как мальчишка. Благо, под рукой были и салфетки, и чернильный старенький "паркер" никуда не девался. Господи, стыд какой, невыносимый, душный… и ведь знал же, всегда знал и не забывал ни на единую минуту, как опасны бывают мосты и вокзалы, вокзалы в особенности, с их гудящими совсем рядом поездами, стальным дрожанием рельс, невнятными голосами диспетчеров в динамиках, обещанием дальней дороги, чудес и счастья, и покоя…

Так дымно здесь
и свет невыносимый,
что даже рук своих не различить —
кто хочет жить так, чтобы быть любимым?
Я — жить хочу, так чтобы быть любимым!
Ну так как ты — вообще не стоит — жить…

Он пришел в себя в пустом номере. Был яркий мартовский полдень, солнце лилось сплошным потоком через высокое венетское окно, безжалостно высвечивая смятые простыни на кровати, забытый и неизвестно кому принадлежащий золоченый цилиндрик губной помады – матерь божия, он что, еще и девиц к себе в номер приглашал?!. батарею коньячных бутылок на низком столике рядом, остатки какой-то еды на плоской тарелке.
Горку пепла на блюдце – слава богу, обычный фарфор, мироздание обошлось без идиотских шуточек в виде гарднеровских букетиков.
Потом он долго стоял под душем, то ледяным, то обжигающе горячим, ощущая, как тугие струи вымывают из души весь липкий ужас, стыд и вину – непонятно, перед кем, но легче от этого не становилось – последних дней. Расплатился за номер, отправил на вокзал багаж – до электрички на Ниду оставалось около трех часов. Бесцельные шатания по городу Сорэн всегда ненавидел, но надо было как-то привести себя в человеческое состояние, не пугать же Нехаму по приезду.
Почему-то некстати вспомнился Даг Киселев. Как они расстались в Храмине в Твиртове, когда бывший магистр Вторжений отправлялся на поиски истины. "У меня есть к вам дело. – Я не хочу есть дело". Шутник. До конца жизни он был уверен, что Феличе и понятия не имеет о всех пунктах его путешествия. Сорэн никогда не говорил ему о том, как он заблуждается. Не по злому умыслу – просто повода не было. Но все места, всех людей, которых Даг встретил тогда на своем пути, Сорэн знал так же отчетливо, как если бы побывал там вместе с Дагом.
Эйленский зоосад был в этом списке на первом месте. И до сих пор, стоит только закрыть глаза, под веками сами собой возникают его дорожки, засыпанные узкими ясеневыми и ивовыми листьями, игрушечный паровозик, уткнувшийся смешной мордой в пожухлую траву и лобастый волчонок с пронзительно синими глазами, едва не прокусивший магистру Киселеву ладонь.
Сейчас, конечно, не август. И нет ни единого человека, которого бы Феличе желал встретить на этих дорожках. Но бывают обстоятельства, в которых просто необходима здоровая доля фатализма.

в обед юлишна уговорила меня съездить погулять, ну хотя бы просто искупаться. а я что, я даже не очень сопротивлялся.
после долгих и частых дождей трава на крохотном пляжике на комсомольском озере густая, плотная, яркая и прохладная - потому что сегодня первый день, когда не жарко, а просто тепло, и свежий ветер.
вода в озере коричневая, прозрачная на мелководье, у камышей плавают уточки, одна утиная мамашка даже с подрощенным выводком птенцов приплывала, дурочка. малышня сразу бросилась ловить утяточек, но утяточки, в отличие от детенышей, во-первых, плавают быстрей, чем те бегают по воде, а во-вторых, не снабжены истеричными бабушками, которые, в буквальном смысле слова задрав подол и подсмыкнув панталоны, бросаются вылавливать деточек из воды.
вода мягкая, сверху теплая, прогретая солнцем, а на глубине холодная, и холод идет слоями, поднимается со дна, прямо вот ощущаются ногами эти стеклянистые ледяные струи.
и практически никого на глубине, что для этого места и для субботы вообще большая редкость.
в одиночестве я доплыл до буйка, а на буйке сидела какая-то вкудлаченная, серая от грязи чайка. как будто она только что участвовала в бетонных работах и вот прилетела окунуться немножечко. и так она на меня посмотрела нехорошо - мол, не знаю как ваши, а наши вокзал не отдадут, - что совсем близко подплывать я не решился.
мало ли чо в голове у глупой птицы.
на берегу на одеялке рядом с нами пристроились два дедушки - потом, прислушавшись к разговору, я выяснил, что один из них - прямо вот даже диакон. правда, то, что это священнослужитель, подтверждал только здоровенный люминиевый крестик на чахлой груди, борода да очочки. но если б не речи, можно было бы подумать, что просто обычный крайне образованный дед. кстати, телефон у него пел "богородице дево радуйся", и перед тем, как приложить к уху бесовский гаджет, товарищ осенял себя крестным знамением.
потом к дедку - в смысле, диакону - пристала какая-то пожилая дама крайне спортивного виду. на предмет, как бы ей оздоровиться не только телесно, но и духовно. вот тут-то все и выяснилось - про диакона.
батюшка - или как у них там? я в православной иерархии не силен - противостерег даму от бедствий и грехов астрологии, вегетарианства, потребления праны и прочих ересей, пообещал наложить строгую епитимью, если не прекратит и не покается, потом дал ей телефон каких-то православных любителей здорового образа жизни. засим дама отчалила, а мы за нею следом, слегка потрясенные тем, как духовно провели время.

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

мне все кажется, что исполнительница тут на баську похожа.
ну и вообще, очень в тему, хотя я, конечно, больше привык к классической версии исполнения.



вообще сегодня первый вечер за две с лишним недели, когда я могу пользоваться головой по назначению, а не только в нее есть и смотреть сериальчики.
аллилуйя. еще бы и воду горячую дали, и было бы вообще щасте.
иногда твои друзья, сами того не зная, наносят тебе пользу и причиняют добрище. правда, совсем не теми способами, к которым все привыкли, но мы ж люди непредсказуемые, как пиздец.
за что им большое спасибо.

ааааа это прелесть. сижу на работе, слушаю указания - у нас съемочная группа заблудилась на кладбище под минском. жпс там не ловит, а связь оч слабенькая есть.
указания примерно такие:
- дойдите до такой-то могилы, потом направо. как все завалено? ну, спросите у кого-нибудь. что значит - никого нет. там вокруг вас людей просто навалом, в буквальном смысле слова!..

примерно так и выглядит проявление абсолютного текста в риальную жызнь.

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра