читать дальше-- Мазель Матильда.
-- Что? – взлетая по ступенькам крутого лестничного пролета между первым и вторым этажом, мона Штальмайер задержалась на крохотную долю секунды.
В окно светил фонарь, по стенам подъезда перемещались тени яблоневых веток. И волосы Матильды горели в этом свете неистовым белым огнем.
-- У меня есть к вам короткий разговор. Прежде, чем мы позвоним в эту дверь.
-- Потом никак нельзя?
-- Нет.
-- Невозможный вы человек, -- вздохнула она, сбежала на несколько ступеней вниз, на лестничную площадку, и, легко подпрыгнув, уселась на широкий подоконник. Сложила на коленях руки, наклонила набок голову – скромница, пришедшая к утренней мессе, да и только. – Я вас слушаю, милорд Сорэн. Только если вы сейчас начнете призывать меня ничему не удивляться, когда мы станем беседовать с мессиром Хенке или как его там на самом деле зовут…
-- Я не стану.
-- Я уже давно ничему не удивляюсь, -- сказала Матильда, и в том, как она вздохнула после этих слов, как подняла на Феличе свои прозрачно-голубые глаза, было столько отчаяния, что даже ему, Хранителю, привыкшему за многие годы видеть и слышать самое разное, сделалось не по себе.
-- Простите меня, мазель Штальмайер. Если это возможно. Но вы мне должны. Вы едва не лишили меня жизни, вы сказали, что вам нужен мой кошелек и моя надежда… с кошельком, после известных событий, у меня не так густо, как вам хотелось бы. И все равно нет в мире таких денег, которые бы вам помогли, но второе ваше требование…
-- Говорите. Черт вас возьми.
Окно в проеме лестницы было широким. Феличе присел рядом с Матильдой на подоконник. Их плечи почти соприкасались. От моны Штальмайер пахло мятой и талой водой. И едва слышно – яблоками.
-- Мейстер Штерн, о котором вы рассказали. Он очень вас любил?
-- Не ваше собачье дело, -- не поворачивая головы, мертвым голосом сказала Матильда.
-- Мазель. Я уже напоминал вам – вы мне должны. Отвечайте, когда вас спрашивают.
-- Да, -- проговорила она. – Да, холера на вас. Мало кому достается в жизни такое счасть. А я – я не была с ним добра, если вы об этом. Но в те недолгие дни, когда он меня любил, мне удавалось быть почти человеком.
-- Почему-то мне кажется, что это зависело не только от него.
-- Все-то вы знаете.
-- К сожалению, мазель, не все. О многом только догадываюсь. О некоторых вещах мне рассказывают друзья. И не надо быть семи пядей во лбу, чтобы сопоставить два и два и понять, что иногда птицы с женскими лицами все же бывают.
-- Но еще чаще они бывают – без лиц.
-- Как раз вот об этом я догадался.
-- Как?
-- Неважно. Итак, мазель, последний вопрос. Вы, вы сами – его любили? Дорого ли вы бы отдали за то, чтобы он был жив?
Спустя пролет пришлось остановиться: неожиданно и сильно защемило сердце и сделалось трудно дышать. Привалясь к перилам, Феличе поглядел: Матильда поднялась уже высоко. Значит, можно позволить себе секундную передышку. Не то чтобы он побоялся выглядеть старой развалиной перед хорошенькой барышней, как раз это его не волновало. На самом деле ты боишься совсем другого, назовем это, разнообразия ради, угрызениями совести. Тяжело просить совета и помощи у человека, к которому ты всю жизнь испытывал неприязнь, и это еще мягко сказано. В этих условиях две минуты наедине с собой – неслыханная роскошь.
Он прикрыл глаза, глубоко дыша и стараясь утишить биение сердца, и совсем не удивился, когда под веками ярко, как картинка на экране в синематографе, всплыл рисунок на стене в арке, которой он всего несколько часов назад вышел на улицу Юмашева, к конторе "Синий кот". Там были нарисованы черные птицы, скорей всего – вороны. Разлет крыльев, недобро косящие глаза, целящие в лицо когти и клювы. Чертов художник, городской гений.
Совершенно точно, он видел такой мурал – только не в этой холерной арке, а в Эйле. В Эйле, в котором был уверен, как в себе самом: знакомом, простом и понятном, исхоженном вдоль и поперек за множество лет.
Нет никаких сомнений, это случилось в самом начале марта, он приехал из майората в город, потому что накопилось множество дел. Сперва навестить собственного нотариуса и управляющего делами семьи Сорэн – подумаешь, что и семьи уже никакой не осталось, поверенный все равно должен быть. Потом в банк, потом в налоговую контору, и Нехама еще просила заехать в универсальный магазин, купить по списку того и сего… а еще он намеревался хотя бы ненадолго завернуть в Твиртове и в храм Всадников-Небесных-на-Яру, поговорить с тамошним настоятелем. Не к исповеди прийти – о чем ему исповедоваться, в самом деле, но просто поговорить, потому что странное ощущение надвигающейся катастрофы не проходило уже которую неделю, при том, что оснований для него не было никаких. И он сомневался, и не хотел пугать отца Владимира, полагая, что тот, как давний друг, может быть попросту необъективен.
Переходя Государынин вал, он неловко соступил с поребрика на мостовую, в ботинке что-то жалобно пискнуло и надорвалось, ледяная мартовская вода хлынула внутрь.
Ну вот, не хватало еще весь день шататься по городу с мокрыми ногами.
Потом, дни и даже недели спустя, он думал – просто стечение обстоятельств. Так бывает, и почему бы не с ним. Но тогда, стоя посреди улицы в насквозь промокших башмаках, он увидел вывеску сапожной мастерской – даже не вывеску, а просто надпись на стене и стрелку, указывающую путь, и решил, что все так, как нужно. Пошел по стрелке, завернул в какую-то подворотню, там оказались железные, выкрашенные сине-зеленой краской ворота. Толкнул внутрь узенькую калиточку и оказался во дворе. Углы и стены домов сходились тесно, под ногами хлюпала грязная жижа. Впереди было множество крылечек, запертые и приоткрытые двери не то квартир, не то контор, и над головой – неровный прямоугольник мартовского неба, пасмурного, но уже тронутого бледно-голубыми проталинами. Как будто пар, которым исходили в те первые дни весны ноздреватые серые сугробы на улицах, в парках, на набережной – достигал небес, и они оттаивали, и наливались синевой.
Тогда Феличе так и не понял, в какую из множества дверей ему следует постучаться. Но повернул голову, осматриваясь кругом – и увидел тесный вольер в углу двора. Он был обшит частой железной сеткой, под навесом было достаточно темно, но тем не менее он разглядел сидящего на коряге, которая, очевидно, заменяла собой насест, крупного черного ворона. Еще один прыгал по земле внизу, пытался выклевать что-то из комка смерзшегося снега. Ледяное крошево разлеталось вокруг от ударов мощного клюва.
Было видно, что два этих бедняги живут в неволе уже давно: оперение было тусклым, и приближения человека они нисколько не испугались. Напротив, отнеслись с интересом – в сомнительных свойствах этого любопытства Феличе убедился мгновенно, как только поднес руку к сетке и едва успел отдернуть.
Ворон презрительно каркнул ему в лицо и слетел вниз – подобрать оброненную Сорэном перчатку.
… и был еще эйленский зоосад, куда его понесло неизвестно за каким чертом несколько дней спустя. Потому что все складывалось как-то странно, и он позвонил Нехаме, предупредил, что задержится в городе на несколько дней, снял в "Короне" роскошный номер и двое суток пил, почти не приходя в сознание. Потому что накануне в привокзальном ресторане, в ожидании кофе, не выдержал, сорвался, как мальчишка. Благо, под рукой были и салфетки, и чернильный старенький "паркер" никуда не девался. Господи, стыд какой, невыносимый, душный… и ведь знал же, всегда знал и не забывал ни на единую минуту, как опасны бывают мосты и вокзалы, вокзалы в особенности, с их гудящими совсем рядом поездами, стальным дрожанием рельс, невнятными голосами диспетчеров в динамиках, обещанием дальней дороги, чудес и счастья, и покоя…
Так дымно здесь
и свет невыносимый,
что даже рук своих не различить —
кто хочет жить так, чтобы быть любимым?
Я — жить хочу, так чтобы быть любимым!
Ну так как ты — вообще не стоит — жить…
Он пришел в себя в пустом номере. Был яркий мартовский полдень, солнце лилось сплошным потоком через высокое венетское окно, безжалостно высвечивая смятые простыни на кровати, забытый и неизвестно кому принадлежащий золоченый цилиндрик губной помады – матерь божия, он что, еще и девиц к себе в номер приглашал?!. батарею коньячных бутылок на низком столике рядом, остатки какой-то еды на плоской тарелке.
Горку пепла на блюдце – слава богу, обычный фарфор, мироздание обошлось без идиотских шуточек в виде гарднеровских букетиков.
Потом он долго стоял под душем, то ледяным, то обжигающе горячим, ощущая, как тугие струи вымывают из души весь липкий ужас, стыд и вину – непонятно, перед кем, но легче от этого не становилось – последних дней. Расплатился за номер, отправил на вокзал багаж – до электрички на Ниду оставалось около трех часов. Бесцельные шатания по городу Сорэн всегда ненавидел, но надо было как-то привести себя в человеческое состояние, не пугать же Нехаму по приезду.
Почему-то некстати вспомнился Даг Киселев. Как они расстались в Храмине в Твиртове, когда бывший магистр Вторжений отправлялся на поиски истины. "У меня есть к вам дело. – Я не хочу есть дело". Шутник. До конца жизни он был уверен, что Феличе и понятия не имеет о всех пунктах его путешествия. Сорэн никогда не говорил ему о том, как он заблуждается. Не по злому умыслу – просто повода не было. Но все места, всех людей, которых Даг встретил тогда на своем пути, Сорэн знал так же отчетливо, как если бы побывал там вместе с Дагом.
Эйленский зоосад был в этом списке на первом месте. И до сих пор, стоит только закрыть глаза, под веками сами собой возникают его дорожки, засыпанные узкими ясеневыми и ивовыми листьями, игрушечный паровозик, уткнувшийся смешной мордой в пожухлую траву и лобастый волчонок с пронзительно синими глазами, едва не прокусивший магистру Киселеву ладонь.
Сейчас, конечно, не август. И нет ни единого человека, которого бы Феличе желал встретить на этих дорожках. Но бывают обстоятельства, в которых просто необходима здоровая доля фатализма.
@темы:
концепция абсолютного текста