-- Так а кто её на самом деле убил? -- спросил он, когда старенький раздолбанный армейский "пазик" выбрался на заснеженный проселок. Здесь, за городом, было просторно и пусто, вокруг тянулась схваченная заморозками земля, травы стояли по обочинам дороги в белом инее. И как это всегда бывает, здесь небо казалось светлее и выше, даже солнце проглядывало из-за туч.
ридмор-- Кого? -- прикинулся дурачком Данковский. Разговаривать о панне Кароль не хотелось.
-- Учителку. Она же учителка была?
-- Была.
-- Ученички, небось, -- сказал Пионтек. -- Нынче такие деточки пошли, что только держись успевай. Или не так?
Петер подумал, что ему самому бы до смерти хотелось, чтобы было не так. Но после всего того, что наговорили ему эти самые деточки в закутке под лестницей, сложно поверить, будто это дело навьих рук.
С другой стороны, сказал внутри кто-то трезвый, отвратительно холодный и безжалостный. А как ты себе представляешь, чтобы обыкновенное человеческое существо могло нанести такие ранения? Вот даже теоретиески - ну не способен человек зубами отгрызть голову себе подобному.
А в том, что эти травмы были нанесены панне Кароль тогда, когда она была ещё жива, и стали причиной её смерти, у него не было никакого сомнения. Если бы осмотр проводил кто-нибудь другой -- тогда, пожалуй, он мог бы ещё выбирать, чему верить. А так -- нет.
Интересно, встречаются ли на практике случаи, когда человек сотрудничал бы с навой с преступным умыслом? А если да, тогда как?
Господи, что ты городишь, Данковский. Приди в себя уже наконец.
-- Остановите машину на секунду, -- попросил он, и голос был таким, что Пионтек без лишних вопросов сбавил газ.
Он стоял на обочине, на раскисшей земле, в двух шагах были обметанные инеем заросли крапивы и татарника. Иней осыпался от ветра, но было в этом дрожании морозного воздуха что-то еще. Петер присмотрелся: яркая, ослепительная в лучах ноябрьского бледного солнца бабочка перелетала с одного колючего стебля на другой. До невозможности похожая на тех, которых он видел ночью на кухне казенной квартиры в Омеле, после -- на убитой панне Кароль в виде брошки, но в самый первый раз -- над камышами на толочинской мельнице. Прежде, чем навернуться с верхнего этажа.
Столько лет назад. Столько лет.
Наверное, это было похоже на издевку. Но в это самое мгновение, глядя из-под ладони на призрачное трепыхание лазурных крыльев, он вдруг понял: что-то было не так в этих мальчишках, с которыми он разговаривал там, в школе. Во всяком случае, с некоторыми из них.
По крайней мере, их вожак – он держался так, как будто совершенно точно знал, сколько дней ему отмерено. Так ведет себя наживка на крючке.
Сейчас Петер был готов поклясться: в другой обстановке, может быть, при другом освещении, черт знает при каких иных условиях – он увидел бы прозрачную струну, на которую он нанизан, точно бусина на леску.
-- Пане, с вами все хорошо?
-- Поехали, Пионтек.
-- В город поворачиваем, обратно?
-- С чего ты решил? – удивился Петер.
-- А у пана такое лицо сейчас было…
-- Такое?! – он скорчил злобную гримасу, от которой бедного клирика так и перекосило. – Заводи свою таратайку и поехали уже, твою мать.
Не смотря ни на что, он надеялся увидеть толочинскую мельницу при свете дня. Он не признался бы никому на свете, что столько лет спустя, оказавшись в обстоятельствах, которые позволяют уже не дрожать за свою собственную шкуру, -- даже и теперь, он все так же боится оказаться там.
-- Тьфу на пана, -- сказал Пионтек, истово перекрестился и повернул в зажигании ключ.

Прежде, чем начать спускаться в овраг по узкой обледенелой тропочке, Пионтек три раза обошел посолонь вокруг машины, мелко, как деревенская бабка, крестя окна и автомобильные замки и бормоча “Отче наш”. Потом достал из внутреннего кармана пальто жестяную видавшую виды фляжку, налил на ладонь из нее водицы, сложенными щепотью пальцами другой руки побрызгал воздух.
Петер следил за его движениями с усталым изумлением. Если и было что-то такое, чего он не видал в методах работы здешней Инквизиции, то -- вот оно.
-- И что, помогает?
Пионтек дернул плечом, упрятывая за пазуху фляжку.
-- Да как вам сказать. Вообще - нет.
-- А зачем вы тогда?..
-- Все это? Чтобы быть уверенным: я сделал все, что мог.
Он застегнул пальто поднял повыше воротник и, надвинул глубже мятую фетровую шляпу. Раздвинул заслонявшие тропинку стебли сухостоя. Полетела, кружась по ветру, легкая соломенная пыльца.
-- Ну, с богом, пане.
Хватаясь руками за тонкие обледеневшие на холодном ветру стволы и ветки верб, Петер спустился с насыпи на тропинку. Глина под ногами смерзлась в неровные комья, ноги скользили.
Пионтек, между тем, уверенно шагал впереди – Петер видел перед собой его напряженную спину, ссутуленные плечи, затылок, полоску неровно подстриженных мышиного цвета волос, слипшихся от пота. Пионтек мог бы сейчас сто раз соврать, что ни капли не боится – Данковский вряд ли бы в это поверил.
И еще – он откровенно не понимал, не мог себе представить, каково это: каждый день, каждую минуту жить в самой сердцевине ужаса. Это как на дне гнилого болота, как в еловом лесу, в который никогда не проникает солнечный луч… жизнь по ту сторону Черты.
В любое мгновение быть готовым к тому, что тебе в горло вцепится навья харя.
Пионтек не производил впечатление героя. И на труса он тоже был похож мало.
-- Слушайте, -- в спину ему сказал Данковский, -- а как вы тут вообще живете? В этом всем…
Пионтек сбавил ход, обернулся. Странное выражение промелькнуло на его сосредоточенном лице.
-- А ну пригнитесь, паночку, -- сказал он и, не дожидаясь, пока Петер послушается, сам ткнул его головой в камыши.
Падая ничком, слыша над собой шорох сухих стеблей, он, тем не менее, успел увидеть склонившуюся низко над дорожкой вербу, тонкие прутики с желтыми высохшими веретенцами листьев – и странное существо в переплетении ветвей, прижавшееся к стволу.
-- Во имя господа бога нашего и всех его святых!..
Треск рвущейся материи, свист воздуха, рассекаемого резким движением, запах паленой кости и одновременно – разрытой земли и болота, несколько мгновений яростной возни в снегу, в растаявшей рыжей глине… удар, короткий болезненный укол в руку, чуть ниже плеча, сорочка под курткой и свитером мгновенно намокает горячим…
-- Ох ты ж божечки… пане Данковский, вы живой хоть? Садитесь вот, вот так…
Петер медленно и с трудом сел.
В двух шагах на земле корчилась нава. Тонкие ноги и руки, похожие на веточки, спутанные длинные волосы, похожие на речную траву, длинные когти, загребающие мерзлый песок. С каждой секундой – все медленней и медленне. Наконец замерли совсем. Петер смотрел на нее, на бесстыдно задравшийся изорванный подол платья, когда-то очень давно бывшего голубым, и ему казалось – все, что он видит, постепенно растворяется в окружающем пространстве.
Мутный бессмысленный взгляд. Выступающая на губах пена – так гнилая болотная вода проступает из-подо мха, когда ступишь на кочку.
Когда-то в детстве ему читали сказку про русалок, которые, умирая, превращаются в морскую пену. Навы, когда уходят за Черту безвозвратно, становятся болотной водой?
-- Ну надо же, -- сказал Пионтек, который тоже глядел на нее. – И дрыгва вся замерзла уже неделю как, и Сдвиженье прошло, а вот поди ж ты. Вы как?
-- Ни-чего… -- проговорил Петер, расстегивая на груди куртку. – У вас чистый платок найдется?
-- Она вас поранила?
-- Плечо. Мне бы кровь унять, а так-то ничего страшного.
Взгляд у Пионтека сделался изумленным. Так, что Петеру даже стало его жалко.
-- Пан клирик, наверное, забыл, что я, в сущности, мало чем от нее отличаюсь. Ну, разве что на людей не бросаюсь с ветки. Платок давайте.
Пионтек молча протянул ему сложенный вчетверо носовой платок. На углу была вышита – должно быть, заботливой супругой -- синяя бабочка. Данковский криво усмехнулся.
-- А что пан хотел у меня спросить перед тем, как?…
-- Хотел спросить, как вы вообще с этим со всем справляетесь.
Пионтек растерянно развел руками.
-- Никак. Сами видите. Пан идти хоть может?

Ему казалось, это место все так же похоже на лаковую открытку. Такие покупают у сельских почтальонш измученные городской жизнью и приехавшие отдохнуть "под сенью природы" дамы. Чтобы вот круглый ставок, камыши, синие стрекозы, замшелое мельничное колесо, под которым завивается стеклянными струями течение воды, яркая черепичная крыша, и само здание мельницы – как игрушка.
Почему-то столько лет спустя Петер именно так это все себе и представлял. И причин к тому никаких не было, но в памяти сохранилась именно такая картинка.
Поэтому он сильно удивился, увидев с пригорка черную воду мельничного ручья, бегущего между заснеженных берегов, обметанные инеем низко склонившиеся над водой вербы, такие же белые, ломкие от мороза камыши на дальнем берегу. Мельничного колеса не было вовсе – вместо него в стене зияла черная дыра. В нее летел мокрый снежок. Отчетливо пахло гарью – как будто здесь совсем недавно случился пожар, но других следов огня Петер не заметил.
Ступая один за другим след в след, они с Пионтеком обошли ставок. Воду уже сковал мороз, но относительно прочным лед был только у берегов, где чистых, а где заросших камышом и осокой. По мосткам перебрались на другой берег, поближе к сложенной из дикого камня лестнице, которая вела во внутренние помещения мельницы. Лестница тоже пострадала: половина ступеней обрушилась, в стене плотины – частые и глубокие выбоины, как от артиллерийского обстрела.
Что здесь случилось?
-- А ну-ка, паночку, я вперед пойду, -- отстраняя его, негромко сказал Пионтек, и по голосу его было понятно, что лучше не спорить. Петер уже убедился, что дело это бесполезное: при всей своей внешней непрезентабельности дело свое пан клирик знал преотлично и справлялся с ним куда лучше столичных специалистов, пускай даже и странными методами.
Но в странном месте обычные методы ведь и не должны работать, разве нет?
Перекрестив обугленные доски дверей, Пионтек полузадушенно вздохнул, поправил свою шляпу и исчез внутри. Его не было буквально несколько секунд, из тьмы внутри не доносилось ни звука. Петеру было неловко признаться себе: чувствовал он себя довольно неуютно.
Потом он услышал сдавленный кашель и распахнул дверь.
Запах жженой бумаги ударил ему в нос, выметнулся в лицо столб не то пыли, не то пепла. Мгновенно стало нечем дышать.
Закрываясь рукавом и отчаянно кашляя, он все же заглянул внутрь.
Весь пол был засыпан толстым слоем пепла. Как будто здесь сожгли целый городской архив. Скорей всего, так оно и было на самом деле, и теперь ни один человек в Омеле больше не имеет собственной истории. Никто не знает, когда родился, кто были отец и мать, да и были ли вообще; братья, сестры, мужья и жены, тетки и дядья, батальон непонятных, но любящих родственников, школьная учеба и годы студенчества, или тяжелая работа где-нибудь на заводе, или теплые булочки по утрам, которые ты разносил строго по списку в большой канцелярской книге… множество судеб, воспоминаний, лиц с фотографий -- всего, что накапливается за долгую человеческую жизнь, но не имеет никакой материальной ценности… все это могло быть тут, на полу заброшенной мельницы под Толочином.
Тут, где студент первого курса факультета истории и права Кревского университета Петер Александрович Данковский перестал быть живым человеком.
Сейчас он был совершенно уверен в том, что так оно и есть.
И если он решит докопаться до истины, получить документальные подтверждения своих догадок, то узнает, что не ошибся в них ни на йоту.
Но -- зачем?!
От малейшего дуновения ветра легкие чешуйки пепла взлетели в воздух. Пионтек опять закашлялся, пряча лицо в воротник пальто.
-- Двери закройте, Петер Янович.
-- Пойдемте на двор, -- проговорил Данковский, не обратив внимания на то, что Пионтек, как и ректор Кревского коллегиума Март Янович Рушиц, путает его отчество. Сговорились они все, что ли? И жаль, что он так и не спросил у пана ректора, почему он так настаивает на этом.

-- Петер Янович. Что вы ищете здесь? Что вы хотите тут найти?
Пионтеку наконец удалось закрыть окно, и в сакристии заброшенного храма, куда они вдвоем забрели, чтобы переждать непогоду, наконец сделалось тихо и почти тепло.
Тяжелые тучи прорвались снегом – мокрым, злым, -- в стекло застучало, мелкие льдинки запрыгали по жестяному подоконнику. В помещении было почти темно, низкое свинцовое небо заглядывало внутрь. Петер вдруг подумал, что опоздай он с приездом в Омель на неделю, и они точно бы оказались здесь аккурат на Дзяды. В такую непогоду Дикий Гон увидеть в небе – как нечего делать.
-- А почему тут никто не служит?
-- Кому охота сидеть в такой глуши. Старики померли, молодые в город переехали, какой-никакой, а все – город. Так что приход почти пустой. Не для кого служить. И опасно, знаете ли.
-- То есть? – спросил Петер. – Чего вы все тут боитесь? Навья, что ли?
-- Да господь с вами, Петер Янович, -- отмахнулся Пионтек. – Против навья все способы борьбы давным-давно известны, ничего нового не придумано. Святая вода, распятие и "Отче наш" сущий на небесах. Все. Ну, надо соображать, конечно, где святую воду можно брать, а где нельзя… не в том смысле, что она не святая, а в том – что бесполезная. Знаете, в такие времена, как нынче, далеко не все священники молятся истово, но какое мы имеем право их осуждать. Жаль, что здесь нельзя растопить камин.
-- Почему?
-- А чем? Разве только святым писанием.
Отчаянно хотелось сказать что-нибудь злое. Бессмысленное, хлесткое. Про то, что в этой дыре ни одно святое слово, тем более написанное на бумаге, не имеет смысла. Или про то, что все они здесь уже умерли, но зачем-то еще продолжают ходить, говорить, что-то делать. И самым гуманным в этой ситуации было бы пройти по этой земле огнем… но четыре курса по истории, фольклористике и праву и недописанная магистерская успели убедить его в том, что это – не методы решения проблем. Вон, Стах Ургале пытался – и что?! Много ему было с того пользы?
-- Пионтек. Я так ни разу и не спросил, как вас зовут. Все не до того было.
-- Гжегож.
-- Ежи.
-- Да. И вы не ответили на мой вопрос.
-- Долгая история.
-- А мы никуда не торопимся, Петер Янович. Судя по всему, нам придется тут ночевать. Смотрите, что на дворе творится.
Вдвоем они приникли к оконцу. За толстыми, голубоватыми от старости стеклами, вставленными в свинцовую оплетку, видно было, как метет и пластается снег, как заметает белыми сугробами бедные хатки, яблони за покосившимися заборами, как превращается в белую реку улочка.
-- А число сегодня какое? – некстати спросил Пионтек.
Не доверяя себе, Петер полез в планшетку, достал рабочий блокнот, календарь.
Так, значит, он выехал из Крево в воскресенье двадцать девятого октября. Вот билет на скорый поезд "Крево - Двинаборг", с отметкой "до Лунинца", стоянка полторы минуты, потом еще сутки он потратил, добираясь автобусами сперва до Ярны, а после до Толочина, где его и встретил Пионтек. Стало быть, в Омель он приехал аккурат тридцать первого октября, и сегодня как раз первое ноября, которое через несколько часов превратится во второе.
-- Мда, -- сказал Пионтек, глядя на его подсчеты. – Повезло нам с вами, ясный пане. Пойду погляжу, что тут с засовами. Хуже нет, чем ночевать в Дикий Гон в несвянцоном храме. Проще уж сразу пойти и в болоте утопиться.
Он снял шляпу, скинул свое нелепое пальтецо, оказавшись в растянутом свитере домашней вязки. Упрятал за ворот строгое распятие на вощеном кожаном шнурке. Проверил карманы – Петер поразился, но в карманах у Пионтека оказался, помимо фляжки со святой водой и махоньким молитвословом, еще и миниатюрный, похожий на дамский и отделанный перламутром и серебром, пистолет. Надо полагать, с серебряными же пулями.
Но смеяться почему-то не хотелось.
Он вдруг подумал, что с самого начала видел в Ежи вовсе не того человека, которым тот был на самом деле.
Он видел нелепого чудака, дурачка деревенского, которого и на должность-то взяли, потому что больше некого. Если честно, он так злился на него все это время, что вот даже и черт лица не разглядел и не запомнил, ничего не отложилось в памяти, кроме унылого носа и обвисших полей его фетровой шляпы, чудовищной, кстати, как божья кара…
А оказалось вон что.
И с Крыськой ровно то же самое. Блеклая моль, наглая малявка с крысиными хвостиками косичек.
Данковский, ты идиот. Когда ты уже научишься смотреть на людей и видеть их такими, какие они есть на самом деле. Подходить непредвзято. Не оценивать сразу. Мир совсем не такой, как ты о нем думаешь. И до тех пор, пока ты будешь смотреть – и не видеть, ты никогда в жизни не додумаешься, что тут происходит и кто во всем виноват.

о, так вот о мельнице в гервятах! скоро, судя по всему, ее должны не только покрасить, но вообще отреставрировать и запустить.
жалко, что фоток с другой стороны, там, где мельничный пруд, я не нашел, а свои что-то потерялись.

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

вениамин определенно дурак. стоит отвернуться на секунду, а он уже жрет что-нибудь нужное. или бумажечку у котика стырил.
сожрал концы шнурков на моих парадных замшевых туфлях и пожевал задник на одном из них. хорошо, не очень видно, так что не критично в общем.
котик маня смотрит на него, как на придурошного. и во взгляде ее читается вопрос:
- чо тебе, дефективный?
но когда никто не видит, они вместе гоняются за одной бумажечкой. и вообще радуются друг другу.

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

ох, я что-то так устал за сегодняшний день. не физически - морально. прямо вот чувствую себя грязной лужей. хочу валяться тряпочкой, но завтра пойду на работу.

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

щас будут опиум для народа раздавать о религиозной толерантности будет.
притащился в столовку, куда весь офис обедать ходит - супчика похлебать. смотрю - в меню мой любимый в их исполнении супец грибной с перловкой. а в скобках так незаметно приписано, но большими буквами - постный. я и внимания не обратил. ну, думаю, какое в грибном супе мясо, ясное дело, что постное блюдо. и прошу тетиньку мне налить тарелочку. она наливает. а сметану не кладет.
дайте, говорю, сметанки пролетарию умственного труда.
не положено сметанки, отвечает тетя, суп - постный. так вот прямо большими буквами она это слово сказала.
но сметанка-то у вас есть?
есть!
вот и положите. у меня пост уже неделю как закончился. мне - можненько.
да подавитесь, как бы отвечает тетя всей собой, но молча бухает мне в тарелку скромненькую ложечку сметаны. и говорит вся такая добродетельная: мы тут о вашем духовном здоровье заботимся, а вы - сметану жрете.
интересно, что насчет положить мне на другую тарелку котлету она про пост ничего не сказала. наверное, это были такие спицальные котлеты, с благодатью внутри.

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

восемь тыщ знаков псевдонаучного и метафизического бреда

диссертация на звание магистра
Данковского Петера Александровича.
Избранные места.

Собственно говоря, живых и условно-живых различают только по структуре тканей и биологических процессам, в них протекающих. Но если вспомнить формулировку констатации смерти, из которой следует, что умирание завершается лишь тогда, когда полностью затухают процессы нейронной активности, можно легко сделать вывод: для условно-живых психофизические процессы с наступлением биологической смерти не затухают вообще. Или, по крайней мере, достаточно долгое время.
Есть предположение, что затухание нейронной активности у условно-живых зависит от поддержания связи с нейронными процессами тех живых, у которых с умершими при жизни была крепкая психоэмоциональная связь. То есть, проще говоря: память об ушедших. Неважно, добрая или нет. Известны случаи, когда, к примеру, серийные убийцы после смерти возвращались в вещный мир и были живее живых. Государственных деятелей, кстати, в этом ряду больше, чем где бы то ни было. Здесь можно было бы предположить, что войны затеваются ими исключительно с целью как можно дольше оставаться среди живых, практически вечно… но хочется верить, что это не так, потому что в этом случае мир был бы ужасающе несправедлив.
Однако, возвращаясь к проблемам затухания нейронной активности.
Как известно из практического общения с порождениями Черты, не все из них остаются стабильными одинаково долго. И если опираться на аргументы из области фольклора, можно предположить, что стабильность конечного материального носителя – в каждом конкретном случае, будь то нава, мавка, водяник или любое иное существо – в конечном итоге зависит от того, насколько стабильна нейронная активность и психические процессы в мозгу. Как показывает практика и результаты многочисленных полевых исследований, стабильное состояние способны поддерживать до 75% тех, для кого диапазон смерти – не больше трех лет, далее по убывающей, и только около 35% остаются стабильными в диапазоне смерти более десяти лет.
Легко понять, что эти показатели находятся в прямой зависимости от того, сколько времени пребывают живыми и здоровыми родные и близкие объектов исследования.
Следует принять во внимание, что, по разным данным, от 10% до 15% умерших не то чтобы никогда не пересекают Черту – к сожалению, в вещном мире такого не случается в абсолюте, иначе мы говорили бы о каком-то другом мире, -- но сразу же после наступления биологической смерти удаляются от ее границ настолько далеко, что не сохраняют никакой материальной стабильности. Достоверных данных о том, были ли у этих людей родные и близкие, к сожалению, нет. Существует, однако же, не популярное по вполне объяснимым причинам в научной среде исследование, оно ясно говорит: до 94% лиц, не сохраняющих по смерти материальную структуру, то есть уходящих сразу же к дальним приделам мира Черты, при жизни являлись священнослужителями различных конфессий, примерно 86% из них приняли при жизни монашеский чин.
Полагаю, что лицам, выбирающим для себя духовную карьеру, об этом хорошо известно, отчего их выбор представляется еще более заслуживающим уважения.
Однако, если предположить, что биологическая смерть наступила по всем параметрам, но нейронная активность, тем не менее, сохранена, возникает закономерный вопрос, без разрешения которого вся конструкция выглядит чистой воды метафизикой.
Откуда берется эта самая нейронная активность?
Рискну предположить, что она поддерживается исключительно Чертой, которая сама по себе есть никак не точка на местности, а некий, если угодно, энергетический порог, через который душа переходит в момент биологической смерти тела. При этом следует отметить, что само понятие "душа" есть не более чем условность, в большей степени религиозного, чем светского, гражданского толку.
Относительно часто возникают вопросы, почему условно живой организм после наступления биологической смерти способен есть, спать, дышать – словом, совершать все то, что свойственно исключительно по-настоящему человеческому существу.
При этом, как ни парадоксально, вопросы эти задают те, кто никогда не имел близких отношений с навами. Между тем, как убедительно доказывает статистика полицейских управлений и штатных инквизиторских структур на местах, до 53% лиц, испытывавших на момент смерти к другому человеку сильные романтические чувства или будучи связаны с ними семейными узами, вполне успешно возвращают своих близких из-за Черты. При этом вернувшиеся условно-живые проявляют все свойства живых организмов. Они нуждаются в пище, отдыхе, могут испытывать боль, весь спектр человеческих чувств и ощущений, сексуальное влечение и, за исключением мелких деталей, не слишком отличаются от себя же при жизни. Пребывание их в этом состоянии напрямую зависит от заинтересованности прижизненного партнера.
Все это позволяет предположить, что после наступления смерти нейронная активность у условно-живых затухает не сразу, но довольно длительное время, и способна подпитываться за счет людей ближнего круга.
В тот момент, когда нейронная активность начинает подпитываться из внешних, не-человеческих источников, умерший начинает являть собой полноценную наву или иное порождение Черты.
Здесь же кроется и ответ на извечный вопрос о том, почему среди нав и условно-живых традиционно больше особей женского пола. Он состоит в том, что именно женщинам присущи большая, по сравнению с мужчинами, эмоциональность, открытость и свобода в проявлении собственных чувств.
То есть, вывод достаточно прост: до тех пор, пока человек не пересекает Черту, окончательной биологической и психофизической смерти в полном ее определении не наступает. Во-вторых, чем дольше сохраняется собственная нейронная активность, тем медленнее протекает изменение структуры тканей.
Так мы приходим к утверждению о том, что специализация экзорциста заключается в том, что он дестабилизирует навью нейронную активность и тем самым дестабилизирует физический носитель. Рискну также предположить, что скорость затухания нейронной активности зависит от общего интеллекта. Попросту говоря, чем больше пользоваться мозгом по назначению, тем больше нейронных связей, длиннее аксоны так далее.
Здесь необходимо заметить, что примерно 35-40% живых при жизни обладают достаточно высокой нейронной активностью и сильным интеллектом, однако после наступления биологической смерти она достаточно быстро затухает сама по себе, невзирая на все усилия людей ближнего круга. Немногочисленные опросы близких таких индивидуумов позволяют говорить, что при жизни эти условно-живые не имели привычки анализировать входящую информацию, критично подходить к ней и делать выводы, не опираясь на социальные условности, общественно одобряемый выбор и так далее. То есть – не располагали свободой воли.
В эту версию отлично укладываются ситуации, в которых люди, не способные в силу разных причин пойти против социально одобряемых общественных конструктов, но имеющие от рождения стабильные процессы возбуждения и торможения нейронной активности, пересекали Черту и становились навами, практически минуя стадию "условно-живой". Эту стадию также моментально минуют девицы в стадии истерической влюбленности, люди в состоянии острых психозов, с нарушениями причинно-следственных связей и иными поражениями умственной деятельности.
В каждом из нас дремлет чудовище. В каждом из нас оно может проснуться в любой момент. Может быть, именно поэтому не стоит искать ужасов как за Чертой, так и здесь, на нашей собственной половине жизни, которая, если смотреть на нее глазами условно-живых, похожа на солнечную поляну посреди непроходимого черного леса.
Все наши ужасы давным-давно с нами. С каждым – в меру его собственных способностей. Никаких специфических порождений Черты не существует в природе. Там нет ничего такого, что могло бы существовать только там и не имело бы подоплеки здесь, в вещном мире.
Да, следует признать, что Черта, как таковая все же оказывает на человеческую сущность некое воздействие. Но оно заключается только в том лишь, что благодаря ей становится возможным существование нав, болотников, упырей и далее по списку любого из бестиариев – что Лейтавы, что Шеневальда.
И поэтому, мне представляется, правильнее было бы считать, что существует некое… свойство пространства. Нечто сродни электромагнитным волнам или радиации, имеющее такое же физическое объяснение, что и мистические огни святого Эльма.