про матильду, дальше
Апрель 1939 года.
Эйле.

-- Мальчики, ну хватит уже! Идите к столу!
Они оба, как по команде, опустили вымазанные в белилах кисти и, прислоняя ладонями свободных рук глаза от солнца, посмотрели в сторону террасы. Голос доносился оттуда.
Несмотря на всю внешнюю ласковость, приказ звучал категорично, даже страшно подумать, что с ними сталось бы, вздумай они ослушаться.
-- В самом деле, хватит, -- сказал ксендз Владимир и первым сунул кисть в ведро с побелкой. – Пошли, неудобно же.
-- Сдулся? Я так и знал, что ты слабак.
-- Еще скажи – как и все ваше ксендзовское отродье.
-- И не подумаю.
-- Тогда что?
-- Ничего. Пойдем, Нехама ждет.
Уходя, он оглянулся – яблони стояли ровными рядами, светились только что выбеленные стволы, и трава под ними была забрызгана белыми каплями, как будто весна уже окончательно вступила в свои права, расстелив по саду ковер из первоцветов.
Он не любил это время. Потому что каждый год с наступлением апреля вдруг оказывалось, что все надежды его молодости никуда не девались, не истлели под декабрьскими сугробами. Сходили снега, вскрывались реки, и он опять оказывался один перед миром – нагим и беззащитным, как в первый день, когда господь явил ему Слово, будь проклято оно и благословенно.
Влодеку этого не понять.
Глупо, конечно, оценивать чужие потери, и что он может знать о другом человеке, пускай он друг и неизменный собеседник. Но даже и ему он никогда не сумеет объяснить, что это такое – каждый год с наступлением весны ждать, что все повторится.
Наверное, именно так выглядит подступающая старость.
Стол был накрыт на террасе – крахмальный лен скатерти и салфеток, сдержанное сверкание фамильного столового серебра. Чаеварка посреди всего этого великолепия смотрелась бронзовым чудовищем, но, как и в прежние дни, источала запах пьяной вишни. И Нехама, в простом темном платье с кружевным воротником и манжетами, в теплой шали, накинутой на плечи – поправляет в низкой хрустальной вазе тонкие веточки желтой форзиции.
Феликс Сорэн ощутил, как сжимается сердце.
И невпопад ответил на вопрос жены о том, что будет пить – чай или кофе.

-- Как ты думаешь, Влодек. Абсолютный текст есть или нету?
-- В каком смысле? – не понял ксендз Владимир. Завтрак закончился, они сидели вдвоем на террасе, у все еще накрытого стола. Крепкий кофе давно остыл в крошечных золоченых изнутри чашках.
-- В самом прямом.
-- Вообще или в частностях?
-- Про вообще я все знаю. Мне интересно – вот сейчас, в эту самую минуту, он есть или нет?
-- Ты хорошо себя чувствуешь? – спросил ксендз Владимир осторожно, не зная, как принимать этот вопрос. Это было все равно что спрашивать, есть в мире бог в каждую минуту его существования.
Он был священник и вряд ли бы нашел какой-то иной ответ на подобный вопрос. Но то, что Феликс Сорэн спрашивает его про абсолютный текст… это было, по меньшей мере, неожиданно.
Если быть справедливым, в мире есть только два человека, которые могут рассуждать об этом с полным правом и знанием дела. Но Феличе едва ли подойдет такой собеседник.
-- Хочешь, я позову Нехаму?
-- Оставь. Если ты думаешь, что я напился или спятил на старости лет, ты ошибаешься. И умирать я тоже пока не тороплюсь.
-- Кто из человеков может знать, сколько времени ему отпущено.
-- Избавь меня от своих поповских штучек, -- сказал Феличе раздраженно. – Когда тридцать лет назад я умирал в приемном покое нищей больнички в Эйле, что-то никто не торопился просвещать меня подобным образом. Наоборот, мне предложили пять кубиков морфия в вену и такси до Садовой улицы.
-- Ты… ты мог бы поговорить об этом… с ним.
-- Ты сошел с ума? – с надеждой в голосе спросил Феликс Сорэн. Не хотелось объяснений, не хотелось посвящать никого в историю этой древней, как мир, неприязни. Это только его личное дело. И ни к чему лезть туда.
Опять смотреть в бездну, которая, к тому же, мало что глядит на тебя точно с таким же интересом, так еще и отвечает тебе – и все словами через рот, как любит говорить Нехама.
Хватит. Он дорого заплатил за собственный покой. За этот апрельский полдень, за косые лучи солнца на чисто вымытом дощатом полу террасы майората семьи Сорэн, из которой не осталось больше никого. За неспешную беседу с умным человеком, который понимает в устройстве мироздания немножечко больше всех других, но при этом не стремится ни спорить с тобой, ни язвить. За кофе в тонкостенных фарфоровых чашках – с пионами и райскими птицами, и никаких к чертовой матери фиалок и гарднеровского фарфора. За вишневый ликер в чаеварке, наконец.
-- Видишь ли, -- сказал отец Владимир. – Если честно, то я считаю, что абсолютный текст есть – всегда. Потому что любой текст можно рассматривать как набор метаданных, которые необходимы для того, чтобы слова, сказанные автором, вступили в реакцию с некоторым контекстом, который читатель уже носит внутри себя. Этот контекст может содержать исторические события, аудиовизуальные образцы, другие тексты, личные переживания читателя, в конце концов. Неважно.
-- Мне встречались образцы текста, состоящие из метаданных чуть более, чем полностью, -- сказал Феличе.
Почему-то вспомнилось давнее – замощенный брусчаткой двор Эйленского корпуса, первые капли будущей грозы, малиновая молния, вспоровшая небо. Желал бы он знать, какой набор метаданных был в это мгновение в голове у человека, который с балкончика на донжоне громко, доносно, на весь двор – читал книгу.
А впрочем, нет. Не желал бы.
Все эти метаданные, по большому счету, всего лишь катализатор, необходимый для того, чтобы для читателя начала работать вся эта холерная «небесная механика» идеального мироздания, которую он уже успел почерпнуть в других не менее умных книгах. Абсолютный текст отлчичает то, что эта самая реакция инициирует изменения в материальном мире. Так что отец Владимир прав: абсолютный текст существует – всегда.
Просто в какие-то времена его в мире становится больше, а в какие-то – меньше. И дело тут вовсе не в количестве авторов или благодарных читателей, а в том, насколько хорошо работает катализатор.
Потому что без того, кто напишет образец абсолютного текста -- текст останется неуловимой эфемерной субстанцией, которая ближе к философским абстракциям, нежели к физически существующей материи. Без того, кто прочитает образец абсолютного текста -- текст останется всего лишь словами на бумаге.
-- А к чему ты вообще об этом спросил?
Вместо ответа отец Владимир полез в потайной карман сутаны и положил перед Феличе на стол два кусочка картона, больше похожих на карточки из библиотечного каталога, чем на визитки.
Два имени и два адреса. Адреса отличаются только номерами домов и, соответственно, квартирами. Садовая, 4 и Садовая, 6.
Имя на одной из карточек Феличе знал преотлично.
-- Вот это сегодня оставила мне на исповеди одна… я бы сказал, прихожанка, но едва ли ее можно назвать вообще верницей.
-- Почему?
-- Хотя бы потому что прихожанки не превращаются в птиц с человеческими лицами. И сердце у них стучит обычным людским порядком.
-- Ты… испугался?
Глупо было задавать такой вопрос человеку, который решился на снятие с Хранителя обетов в порядке in extremis. Но он не мог не спросить.
-- Я удивился, -- проговорил отец Владимир, с сожалением рассматривая пустой келих. На дне плавала сморщенная вишенка, почти черная от долгого пребывания в вине. – Да, я удивился. Но не метаморфозам, которые наблюдал. А тому, что в середине апреля дождь может пахнуть яблоками и быть на вкус как яблочный сок. Думаю, ни к чему напоминать, что такого не было уже, наверное, два десятка лет.
Время сглаживает все. С течением дней и лет все впечатления, все краски, запахи и звуки становятся глуше, все неслышнее, прозрачней и тоньше – и тем сильнее шок потом, когда все возвращается, а ты стоишь, глотаешь текущую с неба воду и думаешь: это мир сошел с ума или лично у тебя кукушечка съехала?
Потом ты приходишь домой, в тесноте, в привычной обстановке кельи снимаешь сутану, вытираешь мокрое лицо – и понимаешь, что с тобой-то как раз все в порядке. И это и есть самое страшное.
-- Ну, допустим, -- нехотя ответил Феличе. – Допустим, абсолютный текст существует всегда и везде. Тем более, что общеизвестный принцип изоляции его, как мы знаем, никого не спас. И что ты хочешь мне сказать вот сейчас этими бумажками? Что я должен пойти вот по этому адресу, -- тут Сорэн поднял со стола одну картонку и помахал ею перед лицом своего собеседника, -- и поговорить с ним про абсолютный текст? Ты хотя бы на минуточку представляешь, что он – мне ответит?
-- Я представляю, -- сказал ксендз Владимир. – Но мне кажется, что тебе нужно сходить по второму адресу. Туда, где Садовая шесть.
-- Это еще почему? Что я там забыл?
-- Ты знаешь человека по имени Северин Хенке?
-- Н-ну… допустим, -- после долгого молчания сказал Феличе. Не было смысла объяснять, что этот самый Северин Хенке и тот, о котором они только что говорили, будто из суеверия избегая называть его по имени – один и тот же человек. Просто так иногда случается, что в разных… отражениях одного и того же мира у людей бывают разные имена.
-- И ты оплатил его заказ?
-- Какой заказ?
-- Этого она мне не сказала. Она велела только найти человека, который оплатил заказ для Северина Хенке, проживающего по улице Садовая, 4, квартира 16, и отдать ему обе карточки. И передать, что следующий ее клиент – некий Альбин Стацинский, проживающий по адресу улица Садовая шесть, квартира четыре. Ты его знаешь?
-- Не имею ни малейшего понятия, -- честно ответил Феличе.

хех.
мне сегодня в очередной раз сказали, что у меня есть совесть.
ну да, у меня много чего еще есть, мало применимого к реальной жизни...

в далеком 1991 году я работал в летнем детском лагере. мне было тогда чуть больше двадцати лет, и это были первые детишечки, которых мне всучили воспитывать.
дело было под москвой, возле городка сходня. детишечки были разновозрастные, в разбросе от девяти до двенадцати. родители их были в основном всякие разные физики, инженеры и прочая научно-техническая элита, и работали в каком-то местном "ящике". соответственно, на детишечек такое окружение наложило соответствующий отпечаток. ну, с учетом того, что начало девяностых годов было уже достаточно голодным и скудным, даже и в москве.
вы когда-нибудь видали нищих принцев крови?
теперь вот я могу сказать про себя - да, видал. целых девять штук.
и две принцессы.
я их помню до сих пор всех очень хорошо. это были лучшие "чужие дети" в моей жизни, таких потом больше не было никогда.
читать дальшемакс - гордая сволочь, умница, бесконечно пунктуальный человек слова, с которым можно было только договориться, причем договориться исключительно по-хорошему.
сережычька, способный собрать на свою тощую шкуру все стекла на дне речки, все проволоки и ямы в траве, ходячая трагедия и тренажер для юного травматолога.
юрочка сатрапик, перед которым я до сих пор в долгу. он уже успел вырасти в здоровенного дядьку, а до сих пор - сатрапик. а ведь был сократикомпросто когда его привезли ко мне - немного позже, чем был заезд, он был маленький, худющий, как личинка на морозе, с воттакенными линзами в очках. они там все были знакомы между собой, мои детишечки, и юрочку называли как-то странно. я потом узнавал - они называли его сократик. за умище и очки. но однажды этот паршивец начал качать права с честного предупреждения - щас буду орать. ори, сказал я. подумаешь, ора мы не слышали.
оказалось - что нет, не слышали.
он залез на детский грибочек, откуда снять его не представлялось возможным без травм и увечий, и стал - орать.
через три минуты жизнь мне была не мила.
и я сказал ему: сатрапик, все. слезай уже.
и оказалось, что меня слышали абсолютно все.
больше сократиком юрочку никто не называл.
еще был санек, несчастное дитя матери-алкоголички, которая работала в том же ящике техничкой. она то сходилась с новым мужем, то расходилась, в общем классика, санек переживал эту классику то в интернате, то в лагере, то у бабушки. очень быстро оказалось, что он на самом деле ласковый, как котенок. и лет ему было меньше всех...
любка-прищепка. более наглой, вредной и ехидной девицы я не встречал.
их всех можно вспоминать по одному - до бесконечности.
это был июль 1991 года, до броневиков на ярославском шоссе оставался еще целый месяц, одна моя пневмония, в общем, целая жизнь.

они все приснились мне сегодня.
там, во сне, тоже был какой-то детский лагерь, только все мои замечательные дети были - заключенные. не уголовники, нет, что-то очень политическое и вообще в духе крапивина. и слава богу, я там, во сне, смотрел на них со стороны, чужими глазами.
вообще какой-то дикий кроссовер химер не знаю с чем.
и вот приходят к тамошнему воспитателю какие-то официальные граждане и говорят: вот, товарищ, вам задание государственной важности по перевоспитанию малолетних преступников. придумайте для них что хотите, но сделайте так, чтобы на выходе они стали полезными членами общества. ок, говорит воспитатель, нет проблем. давайте - будет супер-тяжелый маршрут. кто дойдет до конца - тому свободу и полную гражданскую реабилитацию и восстановление в правах. годится? вы ставите большие цели, награда должна быть соответствующей.
официальные граждане соглашаются, скрипя зубами.
и вот он этот воспитатель ведет замечательных детей каким-то офигенно сложным маршрутом в поход. там горы, красотища, но с едой и водой сложно. и при этом они еще играют в какую-то полигонку. одну из девиц, которая была с ними, ну собственно любку, постоянно несут, завернутую в спальный мешок. она вроде как государыня, и ранена, и надо донести ее - конечный пункт скальный монастырь, его видно внизу с перевала, и это ужасно бесит. что вот, можно даже на крышу поплевать, а ногами фиг дойдешь.
но рано или поздно все заканчивается, и вот наступает утро, когда становится понятно: сегодня последний день пути.
идут уже из последних сил. сатрапика приходится нести на руках. серенький собрал на себя все несчастья, которые только возможно, но идет сам. и перед воротами монастыря они все вдруг падают на землю, массовая истерика. что такое? они просто вот как в книжках, целуют землю и рыдают, потому что все, дошли, дальше только свобода.
может быть, родители - я так и не понял, остался ли у них в живых кто-нибудь из родных.

а у ворот монастыря стоят автозаки, и всех детишек аккуратненько пакуют туда.

а через десяток лет воспитателя убивают. выстрелом из снайперской винтовки, за завтраком. и, падая лицом в осколки вперемешку с кофе и абрикосовым вареньем, он отчетливо знает, что это кто-то из тех, кого он вел в эту полигонку.

занавес, конец.

нового польского посла в беларуси зовут - конрад павлик!
павлик!!! ааааааа!!!
милота какая.
теперь можно говорить так - наш павлик то, наш павлик се...
вспоминается еще какой-то ихний замминистра по фамилии стаканчек...

немного о профдеформации.
пребывая тут в одной дискуссии, в который раз заметил сам себе.
для меня журналисты - это в основном те, которые работают в информагентствах. или на телеканалах. на худой конец, в газете ежедневного формата. вот эти все, которые могут позволить себе сидеть в редакциях, раз в неделю выдавать простыни интервью, или пописывать всякие душеполезные статейки, строчить корпоративные тексты для разных ведомственных изданий - это все про другое.
или всякие там криминальные хроники на телеканалах города зажопинска. это тоже про другое.
почему, интересно мне знать, для меня журналистика - это, прежде всего, оперативные новости? не важно, политические, иканамические или еще какая социалка? и почему все остальное - это про, условно говоря, профессиональную убогость?
пысы. я никого не хотел обидеть. наоборот, я пытаюсь разобраться, откуда во мне это выросло? это же все равно, что считать только врачей скорой помощи действительно врачами. или я неправильно подбираю аналогии?

потом еще долго думал вчера, по поводу профдеформации, почему это так. доооолго, целых минут двадцать, в нынешние времена это непозволительная роскошь.
карочи, в чем фигня.
тыцв том, что вот это все - статьи, всякое другое, или скажем там, социалка и все эти разные жизненные истории, и весь другой культур-мультур - это для меня про эмоциональное вовлечение. когда ты долго работаешь с темой, всякие там подробности, анализ, да еще потом написать так, чтобы и у читателя вызвать нужные эмоции - это вот оно.
ты очень сильно эмоционально вваливаешься туда, очень много душевных сил вкладываешь в работу.
и мне это категорически не подходит. наш метод - налетел, сделал, улетел. когда слишком много и часто летаешь по одному маршруту, и нарастают подробности - тогда обобщения и анализ, зачем летаешь, чо хочешь и когда и чем все это кончится. без всяких там эмоциональных штучек.
я когда-то давно установил себе правило, что на работу я хожу только работать. и всиоооо. вот абсолютно. всякие дружбы, прочие дела - это все вне работы, в том числе эмоциональное вовлечение. потому что чтобы дружить и вот это все - это надо открыться, это надо на работе слишком быть собой. и в силу определенных причин мне это сложно.
дружить и эмоции - это все равно как к психотерапевту ходить и врать там про себя.
может быть, это сильно сужает круг моих контактов. но за все время карьеры я помню только один случай, когда действительно дружил с человеком, с которым работал. без вранья, всем собой настоящим. это было прекрасно.
и еще очень хорошо помню опыт работы в одной довольно известной и успешной газетенке, где мне требовалось вот как раз писать все эти жизненные истории про людей. ааааааааа, нет, большиникада!!
вся засада в том, что мне есть куда и во что эмоционально вовлекаться. и эмоции читателя - это мне про мои собственные тексты, только художественные, а не публицистические.
в этом месте можно было бы сказать, что я трус и боюсь настоящей жизни.
но я не боюсь.
я просто не хочу с ней иметь никакого дела.

дорогой друг Гэл.
расти большой, здоровый, счастливый, удачливый - в общем, такой, каким сам хочешь быть.
пусть тебе всегда везет, пусть историй будет столько, сколько тебе нужно, и пусть они никогда не будут токсичными.
пускай все, кого ты любишь, будут здоровы и счастливы - люди, котики, в общем, все.
я страшно рад тому, что ты есть в моей жизни, я даже не возьмусь сейчас вспомнить, сколько лет мы знакомы.
и хотя мы никогда не виделись в реале, я считаю эту дружбу одной из самых ценных вещей, которая есть в моей жизни.
обнимаю тебя.

пысы. картинощьку уж какую нашел...

ок, ладно, с тесачком так с тесачком.

он и в третий раз ходил за йолкой, и добыл ее, но это было уже весной.

карочи, котики, я победил налоговку. правда, с третьего раза, что несколько умаляет вкус победы, зато вовремя.
в первый самый раз, когда я пришел сдаваться, мне попался какой-то тухлый йуноша по имени, как сегодня выяснилось, ажно целый дмитрий александрович. правда, девица, которая его так называла, очень характерно хихикала. из чего ясно можно сделать вывод, что Д.А. стажер-дурак и мальчик для битья.
да и в самом деле, ну кто еще побежит спрашивать ночальство, облагаются ли налогом подарки от близких родственников первой линии. только стажер-дурак.
в общем, это Д.А. рассказал мне, что без выписки из банка о моих нетрудовых доходах принять декларацию он у меня не может. посчитать налог и выдать мне квитанцию для уплаты не может тоже - потом по почте пришлют. ога-угу.
во второй раз, уже запасшись выписками из банка, я в налоговку банально не попал: просто тупо прямо на мне у них кончилось рабочее время. такое вот мое щасте.
а надо сказать, что эта контора находится в таких ебенях, что и сказать-то страшно.
они предлагали мне прислать все бумажки заказным письмом, но - ох уж эти сказки, ох уж эти сказоцники! (тм)
никому не верю.
пошел сегодня ногами - в рабочее время-то.
спицально отказался идти оформляться к этому Д.А. сказал, что у меня на него аллергия тяжелая, я так нимагу, умру прямо у вас в кабинете - кто отвечать будет?
в общем, оформил все за пять минут. примечательно, что другая налоговая барышня сразу мне сказала, что выписки из банка можно было не брать - банки сами автоматически направляют в налоговую сведения о всех поступлениях денех из-за пределов нашей маленькой но гордой родины.
о подарках от близких родственников ничего не спрашивала. наоборот, сказала, что абиснительную на трех листах, которую я в самопервый раз полчаса скрипя тонким перышком писал, можно было не писать. там же фамилии одинаковые - у вас и у отправителя переводов, сказала она и так ресницами хлоп-хлоп, а Д.А. за соседним столом ажно мелкими пупурышками покрылся.
в общем, щасте.
даже не смотря на то, что придется родине денех дать. хотя, честно сказать, она их не заработала. ну, в таком объеме так точно.

в любой непонятной ситуации - лосось! вычитывай текст.
и будет тебе щасте.

был у меня когда-то фанфик, как это теперь модно называть, на Трудно Быть Богом. вот этот самый. samlib.ru/editors/a/aleksandr_kowalxskij/arkana...
написал я его давным-давно, лет пятнадцать назад, что ли, но как-то куце и почему-то не целиком, там явно не хватало середины, которая бы положила туда хоть какую-то идею помимо "всех спасти" и позволила бы считать это чистой воды графоманство какой-то худо-бедно литературой.
ну и вот, пару лет назад я его дописал - совершенно неожиданно для себя.
и честно думал, что на этом - все.
это не самая волшебная тема, к которой мне хотелось бы вообще возвращаться. кроме того, я не слишком люблю вторичные штуки, хотя таки да, есть некоторые вещи некоторых авторов, которые я читаю с большим удовольствием и отношусь к этим работам с огромным уважением.
ну и вот, и я закрыл для себя эту штуку, потому как - ну что еще тут скажешь.

а сегодня наснил целый сон.
в этом сне собственно от фанфика было немного. в основном был мальчик Уно, немного постарше, чем в книге, и был Антон, который оставлял ему распоряжения про то, как надо будет поступать, когда "в город войдут эти". и писал на полях обрывка газеты размашистым почерком, синей гелевой ручкой номера телефонов, адреса, явки и пароли.

читать дальшеа как начнется все, сразу дашь доне Кире вот этот порошок, ну не мне тебя учить, высыпь в питье и размешай хорошенько. а потом завернешь ее в ковер, ковер на плечо - и вперед, вот я тебе тут пишу, куда и как потом. читать-то умеешь? ну и слава святому Мике... что ты так смотришь на меря?
а как я пойму, что все началось?
вряд ли это можно будет с чем-то спутать. так что - поймешь, не волнуйся. все уяснил? ну что?!
а вы сами-то куда и как?
за меня ты не волнуйся. ты, главное, делай все как надо. и не сомневайся ни в чем.
это у нас только святые не сомневаются...
что? ну что такое? что ты жилы-то из меня тянешь?!
вы меня простите, благородный дон, но только люди вокруг болтают...
а ты всех слушаешь, которые болтают?
не всех, но некоторых.
и что же они болтают?
они болтают, что вы святой, который спустился с неба, чтобы помочь людям в их горестях.
вот же нечем людям заняться... и что?
ну и вот. с неба вы, значит, спустились... вон, все наперед знаете... а спасаете не всех, а только одну дону Киру. как же так, благородный дон? как же так-то?

ну и, собственно, все. и можно больше не продолжать.
за окном валит снег, и прямо вот сейчас вылезло бледное солнышко. но все равно, уже такое ощущение, что - не зима. уже из-под земли дохнуло теплом.
котик маня сидит на подоконнике и с подозрением смотрит, как летят снежинки.