Тексты слов — @дневники: асоциальная сеть

воскресенье, 23 декабря 2012

16:53

jaetoneja

на улице странные звуки - бу-бууух!! бу-бууух!! если б это была пятница, я бы подумал, что ну вот, вострубили трубы абокалибзиса, и ангел пролил чашу на землю, и все воды сделались горьки, а люди пьяны и невменяемы. но сегодня воскресенье, на улице солнышко и легкий морозец. я раздумал застрелиццо, ~~потому что минус тридцать а не минус сорок два!!~~ потому что у меня опять получается возиться с буковками, и они не вызывают у меня чувство безысходного ужаса и непонятно у кого украденного и бездарно потраченного времени.
короче, воскресенье завсегда лучше пятницы. особенно когда сочельник завтра.
ну вот. я выглянул на улицу - за кефиром пошел, ога. то есть собачку гулять.
а там рачительные хозяева устроили купание красных ковров. в снегу. да.
почему-то после советских времен ковры у граждан в основном красно-черные. и граждане колотят по ним решетчатыми выбивалками. как будто под каждым ковром прячется по карлсону, а они - домомучительницы, у которых украдены свежие плюшки и горячий шоколад. рядом бегают веселые собаки. судя по хвостам, закрученным бубликами, шоколад и плюшки - на их совести.
эхо от выбивалок отбивается от стен домов, и получается вот этот самый - бубуууух. а никакие не трубы абокалибзиса. хотя я вот помню, как в моей семейке, еще когда мы с родителями жили, производилось это купание ковров в снегу. это ж ужас что такое было. весь дом вверх дном. кто не участвует - тот лодырь, не будет, не будет ему ни салата оливье, ни дефицитного печеночного паштета, ни даже хвостика от шпротины рижской не достанется. а вместо газированной воды буратино будет пить он воду кипяченую. или вишневый компот. компот еще ладно, можно пережить... но участвовать в этом дурдоме все равно ооочень неохота.
сейчас-то у меня пылесос. и железная щотка, которой так удобно что люсеньку вычесывать, что ковры от люсенькиной шорсти.
и печеночный паштет - не дефицитное блюдо, а расходник - для того, чтобы кошычька была толстая и пушыстая.
да и вообще, времена сильно переменились.
но это люди все равно выгуливают в снегу свои ковры.

URL

02:50

jaetoneja

положу тут, пускай лежит. а то если второй раз потеряю и буду заново писать - я ж не переживу.
читать, в общем, не обязательно.

читать дальшеРодителей своих он не помнил и никогда не знал. И вообще, лет до десяти честно думал, что фамилии у него нет; только имя и длинный номер, который был написан синим анилиновым карандашом на всех вещах, которые он получал в приютах – сперва в Ташлинском специнтернате, потом в Альтинской пересылке. Номера, конечно, были разные, но смысл их от этого не менялся. Здесь, в Альтинском доме призрения для неполнолетних – название было столь же пышное, сколь и дурацкое, и в этом «призрении» Антону все чудилась в середине буква «е», отчего смысл слова необратимо и верно менялся…
К презрению он привык. За годы, проведенные в Ташлинке, он превратился в мрачного, озлобленного звереныша, готового кинуться в драку без всякого повода, не разбираясь, просто потому, что нападение – это лучший способ защиты. Впрочем, помогало это мало: всегда находились те, кто старше и сильнее. Тогда в столярных мастерских, куда их водили каждый день на занятия, он нашел обломок стамески и, как умел, эот обломок заточил. Он носил его с собой постоянно – под одеждой, когда было лето, и в валенке, когда наконец приходила зима. Зимой почему-то было проще: в Ташлинске стояли лютые морозы, такие, что даже дышать было на улице трудно, а молоко продавали не на разлив, а ледяными белыми кругами. В такие морозы кому драться охота… но случилось все именно зимой.
Потом, просыпаясь в Ташлинской больнице в горячечном бреду, Антон все пытался вспомнить, что послужило толчком к этой дикой драке, но до конца это у него так и не получалось. Было больно и трудно дышать, широкие полотняные бинты сдавливали грудь. Уже потом он узнал, что выжил чудом – его нашли за мусорными баками в кухонном дворе, избитого, в крови и нечистотах. Уцелел он чудом, но к двум сломанным ребрам и сотрясению мозга добавилась жестокая пневмония.
Он провалялся в больнице до середины весны, и потом, когда пневмония отступила, это были самые лучшие дни в его жизни. То есть, это ему тогда так казалось, потом, позже, он понял, что бывает и большее счастье. Нянечки были с ним добры, приносили из столовой хлеб и джем в смешных оловянных кружках, и еще молока было сколько хочешь. Антону тогда казалось, что в один прекрасный момент он просто лопнет от такого количества еды. Но потом, когда его выписывали, в приемном покое он получил новенкий комплект интернатской формы, напялил на себя негнущуюся накрахмаленную гимнастерку и брюки и глянул в зеркало – и обомлел. Оттуда таращился долговязый, худой, как скелетина, подросток с серо-синими огромными глазами и трогательным светлым чубчиком на обритой налысо голове.
В кармане брюк он нашел свою заточку. Кто положил ее туда – в совершенно новую форму, с которой в приемном покое Антон, мучаясь с казенными ножницами, срезал ярлыки и пломбы? Он не знал. Не было ответа. Впрочем, как не было больше нужды в этой самой стамеске – погнутой, в засохших тошнотворно бурых пятнах. В интернате его теперь обходили стороной, поглядывали искоса, обзывали «доходягой» и «дефективным» и крутили пальцем у виска. Потом начальство решило, что делать тут ему больше нечего.
После ужасов Ташлинки и длинной дороги – почти неделя поездом -- Альтинская пересылка показалась ему раем. Там можно было лечь на кровать, уткнуться лицом в жесткую набитую сеном подушку, из которой то и дело вылезали колючие травинки, и замереть от восторга, потому что эта кровать не качалась и никуда не уплывала под тобой, и можно было не переживать, что ночью поезд дернется и ты свалишься вниз, а для человека, у которого были сломаны ребра, такие приключения совсем не полезны. И подушка пахла летом. Сквозь пыль, дегтярное мыло – пробивался запах горячей травы.
Под подушкой лежала заточка. Антон сжимал ее во сне негнущимися пальцами.
В эту неделю, которую он провел в пересылке, ему было совершенно все равно, кто он такой. Как его зовут, куда его везут и зачем, как дальше сложится его жизнь, к лучшему она повернет или будет еще хуже, чем в Ташлинке. Весна была в самом разгаре – время, когда все, кого манили теплые края, мифический «юг», где тепло и яблоки, уже или благополучно добрались до земли обетованной, или были пойманы по дороге и водворены на место. Пересылка была совершенно пуста. Экспедиторов было не найти. В конце-концов Антона вызвалась отвезти по месту нового распределения какая-то тетка, потом выяснилось, что это здешняя кастелянша. Перво-наперво она вытребовала с Антона обещание, что по дороге он не сбежит. Он легко пообещал – хотя бы потому, что бежать никуда не собирался. Это ж только дураки думают, что раз теплые края, то и жизнь здесь медом намазана. Антон отлично понимал, что с таким богатырским здоровьем делать на свободе ему ровным счетом нечего.
Поехали на трамвае. До этого он трамваи видал только на картинках в учебниках по новой истории. Но там были нарисованы какие-то серые вагоны, которые тащили зачем-то по рельсам понурые лошадки, а сзади, на подножках, висели мальчишки, и еще почему-то обязательно бежала лохматая собака.
Трамвай, на котором они ехали, был лаково-красный, с чисто вымытыми окнами, битком набитый тетками с корзинами и авоськами. Из корзин выглядывал то рыбий хвост, то ярко-зеленые перья лука, то обернутое пергаментной бумагой горлышко молочной бутылки. И пахло сдобой.
Кастелянша усадила Антона на скользкое деревянное сиденье у окна, сунула ему в руки коричневую картонную папку и стала протискиваться сквозь толпу: надо было заплатить за проезд. Антон ерзал на сиденье, таращился в окно на проплывающие мимо бульвары и улицы – яркие, облитые солнцем, обсаженные платанами и липами, уже выпустившими нежную листву. Иногда за домами из белого камня брызгало вдруг яркой синевой, и в открытые окна врывался холодный и соленый ветер. Из географии Антон знал, что моря в Альте нет и никогда не было, но как этому верить, если вот синева, и ветер, и небо с быстрыми облаками…
На первой странице папки, сверху, тем же самым, вечным, неизменным анилиновым карандашом был написан номер – он наконец догадался, что это номер его личного дела, -- а ниже было написано: «Антон Глебович Марич». Еще там был указан год его рождения, а под датой была еще одна строчка, дважды отчеркнутая красным карандашом: «место рождения - Омель».
Из той же самой географии Антон знал совершенно точно: такого города нет. Ни в этой стране, ни в какой другой. Просто не существует в природе.
Должно ли это означать, что и самого Антона тоже по правде не существует? Верить в это хотелось не очень. Антон сунул руку в карман штанов и изо всех сил сжал ладонью свою заточку, для безопасности обернутую куском старой кожи. Это был самый простой способ убедиться в том, что он есть на свете.
В Альтинском интернате все было совсем по-другому.
Как-то внезапно обнаружилось, что можно ничего не бояться. Что уроки – это интересно. Что если к тебе подходят с разговором, то действительно для того, чтобы поговорить, а не для того, чтобы найти повод для драки. Незаметно для себя Антон проучился два года, заслужил славу умника и почти что круглого отличника, за что заработал право свободного выхода в город – самую великую ценность в этих стенах.
После того, как ему вручили табель, в котором среди стройной шеренги пятерок скромно затесались одна «хорошо» и одна «вполне удовлетворительно», он зарыл на школьном дворе, под яблоней, свою заточку и понял, что наконец-то можно жить дальше. Именно жить, ни на что не оглядываясь и ничего особенно не страшась.
И тут в его жизни случилась старуха Леопольдовна.

@темы: толочинские сомелье

URL

суббота, 22 декабря 2012

00:29

jaetoneja

не знаю кто как, а я седни пережил личный маленький конец света, ложно принятый с утра за вернувшуюся ангину.
когда тебе херачит с утра 160/120, а потом в полдень, после таблеток - 140/100, а потом просто тупо болит голова, как-то совсем не до мировых абокралибзисов. так что, если я кому чего был должен в этот день - уж извините.
к вечеру меня попустило, конечно, но было ясно видно, что надо лежать тихенько и не рыпаться, а то завтра будет очень больно. а мне нужно, чтобы было хотя бы терпимо.

из приятного - тот магазин шаговой доступности, который закрыли на ремонт в конце октября, отремонтировался и открылся. и ооооо... как же я буду жыыыыть?! там сыр с дыркаме и без дырок, с плесенью и без плесени, и салатики, и мяяяясо, и свежайшие плюшки... ну и все остальное тоже очень даже достойно. винный отдел я пристально не осматривал, но на вид он тоже такой очень достойный.
и все очень современное, и тетеньки вежливые.
а, и почти все, что нужно для кошычек и собачек, там тоже есть. и великолепный овощной отдел.
и все это - в пяти минутах от дома. полнейший разврат.
я щастлев. потому что очень не люблю таскаться с авоськами через весь город. и нищих замызганных магазинов, в которых нету нифига, а то, что есть, вызывает ужас и отчаяние, тоже не люблю.
наконец-то и на нашей улице опрокинулся грузовик с пиченьками.

URL

четверг, 20 декабря 2012

23:41

jaetoneja

такой особый высший дзен - когда вдруг понимаешь, что ты можешь испытывать благодарность к людям, которые тебя жестоко на... разочаровали, в общем. за что? а хотя бы за ценный опыт. и, например, за те дни, когда все еще было хорошо, слишком хорошо, чтобы быть взаправду.
за то, каким ты стал, выйдя из этих ситуаций.
потому что это только сначала тебе кажется, что вокруг одни потери, пустыня и пепелище. а на самом деле...
я сегодня приехал с работы какой-то на удивление бодрый, пошел гулять с собакой - и возле забора, который окружает стоящий в нашем дворе реабилитационный центр от районного наркодиспансера, постиг этот самый дзен.

URL