ну ок, пускай это только середина арки, но я ее просто оставлю тут, хотя бы для того, чтобы завтра быть твердо уверенным: я смог это сделать пускай даже после нескольких месяцев сплошного и полного молчания, через не могу и не хочу и вообще у меня лапки, и ничего из этого больше не может быть мне нужным.
читать дальше9 октября 2005 года.
Толочин, округ Омель.
Нога запнулась о древесный корень; Катажина упала и покатилась, инстинктивно закрывая голову руками, наматывая на себя палую листву, мокрую, остро пахнущую недавно выпавшим снегом. Думая только о том, как бы уцелеть в этом падении.
На дне оврага, в который она свалилась, тек ручей. Достаточно мелкий и не слишком быстрый, чтобы схватиться льдом от ночного заморозка. Тонкая ледяная корка сломалась, раня ладони, щеки и лоб, забиваясь в волосы и за воротник мехового кожушка. Катажина ощутила, как выступившая из порезов кровь обжигает кожу. Больно не было.
Еще какое-то время Катажина просто лежала, уткнувшись лицом в землю. Слушала тишину. Ждала звуков погони. Потом заставила себя перевернуться.
Небо, склонившееся над оврагом, было глубоким и черным, и огромная рыбина висела в нем, словно в стоячей воде. Шевелился едва уловимо брюшной плавник, заставляя осыпаться иней с веток лещины. Пахло прелью и стылой землей, а еще, по-прежнему – гарью.
Где-то очень высоко в небе переливались острые и холодные звезды.
Убежать не вышло, подумала Катажина обреченно и закрыла глаза.
Потом пошел снег, но этого она уже не помнила.
За поворотом на Толочин машину повело. Шел мокрый снег, ветер усилился, задувал справа, так, что трудно вдруг стало удерживать руль. Асфальт превратился в ледяное полотно, покрытое, к тому же, тонким слоем воды. Куратор Святого Сыска по округу Омель Ежи Пионтек свернул к обочине, заглушил мотор.
Здесь было плохое место для того, чтобы останавливаться. Очень плохое; он знал по опыту, что в такие ночи, да еще на этой дороге, лучше вообще не показываться, не то что стоять на обочине в темной машине. Ни одного фонаря, прямо от откоса — уходящее круто вниз поле, все в рытвинах, как после бомбежки, покрытое сухим быльем, запорошенное снегом. За полем лес, тонкоствольный густой сосняк, еще дальше -- болото. Сколько сводок он сам подписал за последние пару месяцев: то бабы пойдут за журавинами и пропадут бесследно, то корова утонет, а после, через неделю, найдут ее труп, обглоданный до черных костей… Ежи не хотел думать сейчас о том, что тому причиной.
Он сидел в темном салоне своей «Ярны» и смотрел на дорогу. В лобовое стекло лепил снег. Мерно шаркали дворники, не успевая разгонять мокрое месиво. От поля наползал густой, как овсяный кисель, туман. Через несколько минут Ежи показалось, что в этом тумане мерцают, то приближаясь, то отдаляясь снова, зеленоватые болотные огни. Это было совсем плохо; он завел мотор и медленно тронулся, чувствуя, как под колесами скользит покрытая водой бетонка.
От включенной печки в ноги валило сухим теплом.
Занесенная белым обочина медленно двинулась назад. Свет фар мазнул по черным кустам, и на мгновение Ежи показалось, там кто-то есть. Кто-то лежит ничком — неясный силуэт, и поземкой змеит и треплет длинную красную ленту, похожую на те, что здешние панны вплетают в свадебные венки.
От напряжения кололо виски, и еще Пионтек чувствовал, как дрожат руки.
Он никогда не боялся умереть. Не то чтобы смерть казалась ему нестрашной. Он понимал, что рано или поздно это случится, потому что все люди смертны, и кто он такой, чтобы для него Пан Бог сделал исключение. Но то, как именно он встретит свой последний час, в принципе не имело значения. Не потому, что за годы учебы в коллегиуме Святого Сыска его научили фатализму. И не потому, что таким могла бы сделать его принадлежность к Райгарду — вот уже столько лет. Просто он больше половины жизни прожил в Омеле. В городе, которого все равно что нет, и, следовательно, жители его тоже не могут числиться среди живых. А то, что они все еще дышат, разговаривают, ходят… на посту венатора Ежи повидал немало тех, кто и ходит, и дышит, но к живым не имеет никакого отношения.
Он не боялся смерти, но все же имел достаточно причин, чтобы встретить ее не здесь, на пустой дороге, под неурочным октябрьским снегопадом, за три часа перед рассветом.
Ежи вдавил в пол тормоз прежде, чем успел отдать себе в этом отчет. И все равно пришлось сдавать назад, и потом, чертыхаясь, лезть по грязным колдобинам, угрязая сапогами в чвякающей жиже, чувствуя, как намокает подол сутаны, потому что он, конечно же, забыл переодеться после визита в омельское отделение Святого Синода. И молиться, чтобы его видение не оказалось правдой, потому как что делать в таком случае, Пионтек себе не представлял.
Но такой малости господь ему не оставил.
Подтянув сутану, Ежи достал из кармана брюк фонарик, посветил.
Женщина лежала, уткнувшись лицом в землю, широко раскинув руки, и все в ее позе говорило о том, что перед тем, как упасть, она брела через лес, пока ее не оставили силы. Лежала она, по всей видимости, давно — траву и листья вокруг, как и само тело, успело сильно запорошить снегом.
Следов вокруг не было.
— Эй! — позвал Ежи. — Панна?
Она не шелохнулась.
Самым разумным было повернуться и уйти. Никто не упрекнул бы его в бессердечии или трусости. Любая инструкция прямо запрещала нахождение с предполагаемой навой без острой на то необходимости. Следовало вернуться в машину, доехать до ближайшего поселка, найти там жандармский участок, почту или школу, на худой конец, дозвониться в отделение Святого Сыска и велеть, чтобы прислали людей, а заодно сообщили и в прокуратуру.
И уж точно никак не следовало наклоняться над ней, пытаться перевернуть на спину, заглядывать в лицо.
Потому что от его хлопот она слабо застонала и пошевелилась, а потом открыла глаза.
Господи, помоги мне.
— Вы ранены? Сесть можете?
— Н-не знаю…
— Где-нибудь больно?
Она слабо качнула головой.
— Вы кто? Я вас знаю?
Ежи не ответил. Достал из кармана пальто фляжку, плеснул в жестяную крышку. В мокром воздухе резко запахло спиртом и травами.
«В случае получения опасных травм сперва окажите первую помощь себе, затем — находящимся рядом с вами женщинам и детям…» Когда-то его сильно удивлял этот пункт инструкций. Потом — перестал. А лучше бы удивлял и дальше.
От нескольких глотков старки руки перестали дрожать и даже дышать, кажется, стало легче. Он налил в крышку еще, наклонился, поднося ее к лицу женщины.
— Садитесь. Пейте.
— Я… не хочу.
— Как лекарство. Ну?! Теперь попытайтесь встать.
Он вдруг подумал, что даже если она и сумеет устоять на ногах, то до машины дойдет вряд ли. Но выбора не было — подогнать «Ярну» ближе по такой распутице не удастся, в противном случае они застрянут тут намертво.
— Опирайтесь на меня. Медленно.
Все-таки в первую минуту он ошибся, когда подумал, что она пролежала тут бог знает сколько времени. Холодно; в такую погоду человек, если только он живое существо, за пару часов способен отморозить и руки, и ноги, и двигаться сможет вряд ли. То, что она сумела встать, пускай и с трудом, может значить одно из двух: либо она оказалась на обочине совсем недавно, либо к живым существам не имеет никакого отношения. И тогда, Ежи Пионтек, тебе остается только ждать, когда она нападет.
Навы всегда нападают. Рано или поздно. Исключений не бывает, а если они все же и случаются — что ж, он не встречал их за все годы работы ни единого раза.
Но она не напала.
Молча уселась в машину, с усилием захлопнула дверцу. Требовательно взглянула Ежи в лицо.
— Поехали?
Пионтек повернул в зажигании ключ. Машина заурчала и натужно выкатилась с обочины на заметенную снегом дорогу. Снег валил крупными хлопьями, и в резком свете фар это показалось Ежи почему-то нереально красивым. Как перед смертью, подумал он и желчно усмехнулся, гоня прочь такие мысли.
Снова поглядел на свою спутницу.
Он никак не мог понять, кто она такая.
От нее не пахло ведьмой: как Ежи ни старался, он не мог учуять того особенного тяжелого духа, который всегда был присущ им. И навой она тоже не была, их-то Пионтек всегда отличал безошибочно. Но он бы пошел против себя, если бы предположил, что перед ним обычный человек. Думать так заставляли его не кричащие несовпадения во всех обстоятельствах этой ночи. Вовсе нет.
Но каждый раз, когда он мельком бросал на свою спутницу взгляд, а после отводил глаза, на границе зрения маячило нечто, чему он никак не мог дать названия. Как будто там клубилась тьма, и из нее смотрел прямо в душу внимательный и недобрый взгляд. И ничего от живого человека не было в этом взгляде.
-- Вам лучше? Что с вами случилось? Как вас зовут?
-- Вы кто? – спросила она и закашлялась, прикрывая рот испачканными в земле ладонями. Запах пепла сделался отчетливее.
-- Простите, панна. Я забыл представиться. Ежи Пионтек, куратор Святого Сыска по округу Омель и Ликсна.
-- Пан вытащил меня из канавы, чтобы упрятать в каземат?
-- А есть за что? – холодно поинтересовался он.
-- Как будто вы хватаете людей только когда к тому есть повод, -- с неожиданным ожесточением проговорила она и, зябко обхватив себя руками за плечи, отвернулась к окну.
Шоссе наконец выровнялось, метель понемногу стихала, и можно было хотя бы немного расслабиться. Небо в зените дороги понемногу начинало светлеть; мелькнул и остался позади указатель. Поворот на Ликсну, отметил про себя Пионек механически. Выплыли из тумана колокольные вежи тамошнего костела, смутно высветилась табличка, на которой было написано название реки.
Зачем-то вспомнилось, как очень давно, еще перед поступлением в коллегиум, Ежи с приятелями колесил по округе. Тогда они заехали в Ликсну, хотели посмотреть вот этот самый костёл, но костёл оказался закрытым, и пришлось возвращаться обратно не солоно хлебавши. Они всей компанией долго топтались на остановке, ждали автобуса, нестерпимо пекло солнце, хотелось пить, и Ежи зачем-то принялся обрывать с росшего за остановочным павильончиком куста шиповника крупные и очень красные ягоды. От них во рту оставался терпкий и горьковатый вкус, мелкие ворсинки, которыми была наполнена внутренность ягод, кололи язык, и в какой-то момент такая вот ворсинка вонзилась ему прямиком в дырявый зуб. Вот тогда он подумал — когда в голове слегка прояснилось — что книжное выражение «в глазах побелело от боли» никакая не метафора. А единственная барышня, бывшая тогда в их компании, вдруг посмотрела на него, зашедшегося немым криком, и шагнула к нему, и обняла невесомым, очень целомудренным объятием, и прижала к его вискам прохладные пальцы, и принялась шептать: «У волка боли, у лисы боли, у медведя боли, а у Юрека не боли»… И его отпустило.
Как, спросил он тогда. Как ты это сделала?
“А ты не понял?” — безмолвно удивилась она.
Тысячу лет его никто не называл Юреком.
Он так и не нашелся с ответом, а понял уже потом, на втором, что ли, курсе коллегиума. Только сказать об этом было уже некому. И он никогда не узнал, что стало с этой девочкой. Только все думал и думал о том, что это неправильно, несправедливо и чудовищно — все то, чему его научили, все то, во имя чего они это делали.
— Если бы я собирался отправить тебя в казематы, я бы надел на тебя наручники сразу же, как только нашёл, — сказал Ежи. — Поверь мне, в мире существует достаточно способов, чтобы противостоять ведьмам.
— Я не ведьма.
Он пожал плечами.
— Возможно. Возможно, ты не ведьма, а нава. Честно говоря, мне наплевать.
— Если бы я хотела, то успела убить бы тебя трижды.
— Или четырежды. — Пионтек хмыкнул. — Но ты этого не сделала. Так что давай, рассказывай.
Она помолчала, перебирая пальцами бусины коралей на груди.
— Меня зовут Катажина. Я сбежала с собственной свадьбы.
— Это бывает, — согласился Пионтек. — Не каждой деве случается выходить замуж по любви.
-- Но не каждая дева выходит замуж за морок. И устраивает из свадьбы пепелище.
-- Тогда это тем более повод, чтобы сбежать. – Ежи ответил первое, что пришло на ум. Но что-то беспокоило, что-то, чего он никак не мог вспомнить. Это раздражало; как и то, что он все еще не мог найти определение сущности этой панны.
-- Куда вы едете? – спросила Катажина.
-- В Омель.
-- Тогда остановите у ближайшего поворота, я выйду.
-- Панна уверена? Насколько я понял, денег на автобус у вас нет, и документов тоже. Вас задержит первый же наряд полиции или любой встречный венатор.
-- Что-то подсказывает мне, что ни тех, ни других не так уж много в этих краях. Остановите.
Пионтек вдавил в пол тормоз.
Они остановились прямо перед деревянными мостками, перекинутыми через узкий ручей, текущий по дну заросшего ивняком оврага. Сквозь заметенные снегом ветки проступала черная и быстрая вода. Ежи мельком взглянул туда и тут же отвел глаза: его замутило неожиданно и сильно, хотя никогда прежде он не был склонен к головокружениям. И еще показалось, что та самая рыбина, которая примстилась ему в самом начале встречи с Катажиной, выплывает из-под мостков. Вот острый спинной плавник ее проезжается по бревнам, из которых сколочены мостки, и намерзший на них лед крошится, осыпается вниз.
Он вдруг вспомнил – пять лет назад, Толочин, начало ноября, пожар на сельской свадьбе, почти два десятка погибших на месте, и почти столько же тех, кто умер потом от ожогов в больнице. Уголовное дело, не принесшее никаких результатов расследование, к которому без всяких видимых причин подключилось Лунинецкое отделение Святого Сыска. Просто потому, что от Лунинца до Толочина рукой подать, и Лунинец, в отличие от Омеля, все же доступен для официального Крево… Пионтек, тогда уже получивший пост куратора по округу Омель и Ликсна, в хитросплетения этих интриг не вникал, но всеми правдами и неправдами постарался заполучить копию дела. Ничего он из тех документов не вычитал: искали сперва ведьму, потом подозревали, что виноваты навы. Никого не нашли, погибших похоронили, пострадавших выписали долечиваться домой, дело закрыли по истечении процедуральных сроков. В решении написали – возгорание по неосторожности. Тем не менее, Пионтек счел себя обязанным навестить некоторых из тех, кто уцелел. От этих визитов у него осталось странное впечатление. Все, с кем он разговаривал, старались не глядеть ему в глаза, и в какой-то момент, вот-вот готовые заговорить откровенно, вдруг осекались, как будто видели за спиной венатора нечто ужасное, и дальше начинали нести околесицу. Самым, пожалуй, страшным было то, что все, с кем Ежи удалось встретиться, умерли в течение ближайших нескольких месяцев. Причины смерти были самыми что ни на есть обыденными, криминальными их мог бы назвать только полный параноик.
Но этого оказалось довольно, чтобы свои поиски Пионтек прекратил.
И вот теперь в его машине сидит та, с которой – он был уверен в этом! – все и началось.
И рассуждает о событиях пятилетней давности так, как будто все произошло самое позднее позавчера.
Что он должен сделать теперь?
Немедленно заковать эту панну в колодки и везти в Омель, и уже оттуда пытаться докричаться до столицы или хотя бы до Лунинца? Заткнуться и сделать вид, что ничего не понял, и хотя бы так сохранить ей жизнь?
Что?!
Он смотрел, как Катажина выходит из машины. Как треплет ветром подол ее сукни из клетчатой темной ткани, теперь обгоревший, неровный по краю. Как ложатся снежинки на проглядывающий из-под кожушка белый лен рукавов и ворота вышиваной блузки, а красные корали, обнимающие шею, похожи на ягоды рябины, растущей на противоположном берегу ручья. Это было так неправдоподобно красиво, что в первое мгновение Ежи не смог вымолвить ни слова. Навий морок, ведьмино покрывало… только та, которая его ткала, ни была ни тем, ни другим.
Налетел порыв ветра, взметнул снежную пыль.
Ежи открыл глаза.
На мостках никого не было.
Но все-таки он ее запомнил.
И месяц спустя, увидев на ступенях лестницы в Омельском госпитале, был твердо уверен в том, что не ошибается.
-- Антон Глебович… пан Марич. Посмотрите и ответьте мне, как куратору Святого Сыска по округу Омель. Вам знакома эта женщина?
Антон обернулся.
по крайней мере, теперь я понимаю, как двигаться к развязке.
@темы:
райгард,
тексты слов,
автырьское
-
-
17.03.2021 в 13:40