понедельник, 25 марта 2019
вот так неожиданно набежало более 11 т.з.
а я целый день все страдал, что делаю примерно ничего.
а оказалось, что вона чо, и еще продолжение писать. интересно, сколько текста, которого я не предполагал изначально, этот роман еще от меня потребует?
читать дальшеОна проснулась от того, что наконец-то сделалось тепло. Как в детстве, когда тебя вдруг накрыли тяжелым ватным одеялом, и можно блаженно вытянуться в кровати, всем телом ощущая ласковое тепло простыней, перевернуть подушку и прижаться щекой к прохладной наволочке. Потом приоткрыть глаз, увидеть сизые сумерки за окном и с восторгом понять, что сегодня выходной, на улице глухой рассветный час, а значит, можно спать и спать…
Сауле повела рукой под одеялами – пальцы уткнулись в пустоту, уже выстывшую, запутались в переплетениях домотканого покрывала, которым был укрыт диван. Значит, Даг уже встал. Мона Ристе облегченно выдохнула в подушку: больше всего она боялась оказаться с ним лицом к лицу поутру. Пришлось бы говорить какие-то положенные к случаю слова. А после ночного разговора все слова выглядели бы… фальшиво.
Из-за стеллажей доносились странные звуки. Натужный металлический скрип, как будто силком проворачивается мельничный жернов, стук капель, шипение фитиля керосинки. Потом внезапно – жестяной грохот, перестук по половицам, будто бусины рассыпали, и сразу же вслед за этим – невнятное чертыхание Дага.
Сауле выбралась из-под груды одеял, покачала головой, обнаружив на самом верху этой горы штормовку мессира Киселева, а под ней – старый тулуп. Этот самый тулуп она как-то на днях видала в кладовке, в нем зимой ходил здешний сторож, и тогда еще подумала, что надо бы принести его в архив, мало ли что впереди, но тулуп был такой страшный, кисло пах овчиной и вообще… не производил впечатления вещи, которой можно пользоваться.
Надо понимать, мессир Киселев поутру наведался в кладовку и произвел там некоторые изыскания.
Интересно, что еще он успел обнаружить, пока Сауле спала?
Она вдруг подумала о запертом в ящике стола своем дневнике. И ощутила ледяной ком ужаса в груди.
Но этим утром у мессира Киселева были другие, более насущные дела.
-- Простите, бога ради, мона Ристе. Но кажется, кофе у нас больше нет, -- виновато развел он руками, когда Сауле, завернутая в одеяло, показалась на пороге кухоньки. – Впрочем, сегодня я буду в городе и постараюсь что-нибудь придумать.
Мона архивист задумчиво созерцала раскатившиеся по половицам кофейные зерна. Коричневая с синими узорами жестяная банка, в которой Сауле хранила кофе, боком откатилась к стеллажу.
-- Ума не приложу, куда вы пойдете в такой дождь. Может быть, завтра? Как-нибудь переживем один день.
-- Боюсь, одним днем дело не ограничится, -- с нехорошей задумчивостью сказал Киселев. – Так что придется жить с тем, что есть. Кстати, как у вас с припасами? Пока еще возможно что-то выцарапать со складов… Галеты, сахар, спички и керосин… так, ну кофе, понятно, нет…
Сауле смотрела на него чуть исподлобья, не зная, что ответить. Никто и никогда о ней не заботился, если не считать тетки… и директора Ковальского. Вспоминать о котором после прошедшей ночи почему-то казалось ей… неприличным, что ли? Особенно когда ты признался в самых страшных своих тайнах чужому, в общем-то, человеку. Иногда излишняя откровенность, помноженная на старку и совместный сон на старом диване, делают людей ближе, чем годы долгого брака. Настолько близкими, что они становятся способны читать мысли друг друга еще даже до того, как эти самые мысли обретут ясность и плоть.
А, во-вторых, перспектива оказаться запертой неизвестно на сколько в архиве все же слегка пугала. Тем более, что никто не мог с точностью сказать, сколько все это продлится. Хорошо, если неделю. А если нет?
-- Кофе, кстати, есть, -- с преувеличенной бодростью сказала Сауле, скинула на руки слегка обалдевшему от такого заявления Дагу свое одеяло и достала из шкафчика кофемолку. – Тут как раз осталось на один раз. Зажигайте керосинку, я сварю. Джезву, надеюсь, вы не убили?
-- Скажите, мона Сауле, вот только честно. Как вы выдерживаете это все?
-- Вы о чем?
Сауле возилась с примусом – счищала нагар с фитиля, подкручивала вентиль, поправляла конфорку, а Даг сидел на подоконнике, вертел в руках жестяную коробку. Кофейные зерна – те, что удалось собрать – перекатывались внутри с глухим шорохом. Серый свет дождливого утра лежал на кухонной утвари, на корешках книг вокруг на полках, на лице и руках Сауле.
-- Исключительно о работе в архиве. Ну ладно, одиночество… я слыхал, некоторым нравится такая жизнь. Но все эти книги, метрики, картотеки… Знаете, это как с шитьем: я, к примеру, начинаю беситься еще тогда, когда вдеваю нитку в иголку. Не спрашивайте только, кто мне пуговицы пришивает.
-- Горничные в гостиницах обыкновенно весьма любезны.
Даг не обратил на эти слова никакого внимания.
-- Почему вы выбрали эту работу?
-- Трудно сказать.
Сауле молчала, и молчали книги вокруг, и было слышно, как шумит и плещет вода за стенами дома, и шуршит по кирпичу ветка плюща с давно облетевшими листьями. И думала, что когда времена и вещи утрачивают свое привычное место, когда за окнами шуршит и просится в дом обезумевшее море, люди часто позволяют себе больше, чем обыкновенно.
-- Понимаете… -- она обвела взглядом архивные полки, вспоминая, как впервые, еще на первом курсе университета, попала в закрытый отдел Эйленской библиотеки. Тесные полки с книгами, решетки вдоль полок – немилосердная тюрьма, вековое неизбывное одиночество. – Эти рукописи. Они же не могут вот так, в молчании, навсегда. Им нужен кто-то живой рядом. Я решила, пусть это буду я. Почему вы так смотрите на меня, мессир Киселев?
-- Позвольте, я помогу вам с примусом.
Это было непривычно – принимать чужую заботу и помощь, но Сауле молча посторонилась. В конце концов, в жизни надо попробовать все.
И она смущалась признаться самой себе – но ей нравилось смотреть на этого человека.
Через некоторое время, когда в медной джезве блаженно вспухала кофейная пена, она спросила, что он все-таки пытается отыскать в архивных записях. Архивное дело так устроено, что если точно не знать, что ищещь, можно утонуть в документах до скончания века. Вряд ли у мессира Киселева в запасе есть столько времени. Особенно если учесть, какое ведомство он возглавляет.
При этих словах мессир Киселев поморщился, как будто бы глотнул уксуса, и заметил, что, в отличие от своей собеседницы, не сам выбрал эту работу. Что будь у него хоть чуточку больше свободы, вовек бы он крысятника не видел, купил бы маленький домик в окрестностях Эйленского маяка, скажем, и выращивал бы там капусту.
-- Вы не похожи на античного императора.
-- А вы не похожи на архивиста.
-- Так все-таки? Я приняла вашу помощь. Примите и вы мою.
Он со стуком поставил на письменный стол недопитую чашку с кофе. Плеснула черная жидкость с крупинками гущи, Сауле с гневным шипением кинулась вытирать пятна на странице метрической книги. Не успела. Даг перехватил ее, развернул к себе лицом, удерживая за кисти рук.
-- Вы с ума сошли, мессир Киселев? – изумилась она холодно. – Или заболели?
-- Дайте мне сейчас же честное слово.
-- В чем? Что я не шпионю на врагов родины? Смешно, ей-богу.
-- Вы знакомы с теорией вторжений?
-- А как вы думаете? Вот я, сотрудник вашего же департамента… а что вообще происходит, мессир?
-- Я боюсь ошибиться, мона Ристе… но мне довольно давно кажется, будто власть Слова возвращается в этот мир. По крайней мере, в виде некоторых людей.
Все началось вовсе не тогда, когда он позвонил в Твиртове с главпочтамта в столице.
На самом деле, гораздо позже, может быть, месяц спустя – Даг отлично запомнил прозрачное утро середины апреля. Он был один в своем кабинете в Цитадели, после бессонной ночи слегка кружилась голова, и очертания предметов обретали четкость, только если посмотреть на них пристально. Прошло уже больше месяца, как он возглавлял департамент печати и безопасности, хотя, разумеется, предпочел бы вернуться на прежний пост. Но, вручая ему магистерскую звезду и прочие регалии, Всадник Роханский нехорошо ухмыльнулся и заметил, что с некоторых пор в этой благословенной стране ликвидировать больше нечего. Нет никаких Вторжений, департамент упразднен за ненадобностью, так что пускай мессир Киселев не выламывается, как капризная барышня, а займется тем, в чем родина нуждается более всего. Даг хотел было напомнить о совсем еще свежем в памяти инциденте в метро – но посмотрел в совиные, желтые глаза Канцлера – и промолчал.
Впрочем, молчать тогда ему приходилось слишком о многом.
Утвердившись в формально новой должности, Даг с изумлением обнаружил, что за те годы, пока его тут не было, вся с таким трудом и муками налаженная система благополучно пошла прахом. Да, «крысятники» все еще существовали, но никакие литераторы не являлись туда за государственной регистрацией, рукописи экспертному совету на предмет разрешения к публикации не представляли. Да и те списки, которые были составлены Даговыми стараниями, давно перестали существовать. До такой степени перестали, что теперь приходилось сомневаться и в тех сведениях, которые были внесены в эти реестры пятнадцать лет назад.
А зачем, если власть Слова покинула этот мир.
В это утверждение было особенно легко поверить. Достаточно было просто взглянуть на портфели местных издательств. Даг просто не представлял, что у всей той макулатуры, которая ныне сходила с печатных станков, могут находиться читатели. И писателей таких не представлял себе тоже.
Еще одним вопросом, которым свежеиспеченный магистр предпочел не задаваться, был вопрос о том, как же теперь работает вся эта небесно-мистическая механика. Когда власти Слова нет, а мир, между тем, существует, и нисколько не утратил… как бы это сказать вернее… яркости.
В редкие минуты просветления Дагу казалось, что теперь мир похож на колодец, в который кто-то наливает и наливает воду. Что-то будет, когда она достигнет краев. И боже дай нам всем силы, когда поток перехлестнет наружу.
И в то самое утро, сидя в кресле за наконец-то упоительно пустым столом, магистр печати и безопасности Даглас Киселев все вспоминал слова Гэлада о том, что ныне между Словом и миром пребывает стена. За окном разворачивалось, трепетало юной листвой, сверкало отражениями солнца в лужах и оконных стеклах яркое весеннее утро, а магистру казалось, будто он стоит на самом краю волнолома, между беснующимся небом и морем, в круговерти дождя, и видит перед собой серый бетон плотины.
Стены, воздвигнутой всеми их стараниями между людьми и Словом, кое, как известно, есть единственное чудо Господне.
Морок был таким плотным, что поначалу Даг даже не заметил, как отворились двери кабинета и на пороге возник его референт. Референта этого Киселев откровенно недолюбливал – за непрошибаемую тупость, помноженную на такую невозмутимость, рядом с которой святые отцы из Синода, с которыми Даг имел немалые проблемы по службе, казались просто эталонами радушия и человеческого участия. Столь дивные душевные качества, как подозревал Даг, референт обрел в каком-то застенке между Троками и Паберже, где прошло его нежное детство и отрочество. Вот правду говорят, что проще вывезти девушку из деревни, чем деревню из девушки, и это утверждение справедливо не только для паненок.
-- Вам чего, Гжесь?
-- Милорду пакет из Твиртове, -- проговорил тот с явной обидой в голосе. Даг обиду проигнорировал. И кротко спросил, от кого именно пакет, поскольку они и так в Твиртове, если Гжесь не заметил.
«Детка, тебе куда молоко наливать? -- Мама сказала – в бидон. -- А деньги где? -- Мама сказала – в бидоне»… Была в его юности такая присказка, удивительно точная и от того еще более обидная.
Даг протянул руку, требовательно прищелкнул пальцами. Сколько лишних усилий требуется для того, чтобы увидеть уже наконец на конверте корявый, будто курица лапой водила, почерк Гэлада и подумать, что, кажется, утро перестает быть прекрасным.
@темы:
тексты слов,
химеры