в фб феминистские тетки обсуждают крапивина. то есть сама дискуссия была тут, на дайре, но они обсуждают там.
дескать, и педофил он, и мизогин, и ваще фуфуфу гадысть, как это можно давать читать маленьким мальчикам и особенно девочкам. или особенно мальчикам.
про позднего владислав петровича не скажу - читал, плювался, бросил. но не из-за педофилии или мизогинии, а по другим гораздо более прозаичным причинам.
но раннего - вот все то, что было до "синий город на садовой"... ну не надо вот так как-то. ну может там и есть чего - но у нас в каждом чего-то есть, если причесать потщательнее и поразглядывать под лупой.
да и вообще.
я не знаю, есть ли смысл во взрослом состоянии перечитывать те книжки, которые были тебе так актуальны даже не в детстве, а в юности.
должно же оставаться что-то незыблемое. поэтому я так не делаю. вон, даже овода не могу перечитать, хотя и собирался, и мне даже за делом это было нужно.
ссылку на пост к сожалению дать не могу, но сам текст привожу под катом.
обсуждение было подзамочное, поэтому попрошу никуда не выносить.

читать дальшеПисателя Владислава Петровича Крапивина зачастую обвиняют в гендерном перекосе в его произведениях. Обычно Мэтр отвечает на это так:
«— Дорогие друзья, могу лишь повторить ответ Льва Абрамовича Кассиля. Я тоже был мальчишкой, а девочкой никогда не был. А ведь всякий детский писатель в своих книжках так или иначе использует опыт собственного детства».

Действительно, протагонистов-девочек у Крапивина можно пересчитать по пальцам: Женя Мезенцева («Семь фунтов брамсельного ветра»), Белка Языкова («Топот шахматных лошадок»), девушка постарше — студентка Юля («Оранжевый портрет с крапинками»). В случае же, если главные герои — постоянная компания детей, девочка, как правило, будет одна: Данка («Голубятня на желтой поляне»), Оля («Синий город на Садовой»), Ришка («Журавленок и молнии»), Лис («Крик петуха»). Куда-то девчонок и вовсе не взяли на первый-второй план («Та сторона, где ветер»).

Проведенный на одном из литературных интернет-форумов анонимный опрос о половой сегрегации детских игр оказался не слишком результативным: респонденты, росшие в разные годы и в разных областях страны, рассказали о самых разных ситуациях — от общей дворовой компании мальчиков и девочек до непримиримой войны с нанесением ущерба здоровью и имуществу противоположной стороны. Таким образом, мы не можем сделать однозначные выводы, насколько распространена модель Мэтра с мальчиковыми компаниями, иногда разбавленными одинокой девочкой.

Кого же увидит юная читательница в книгах Крапивина? Положительные женские образы в его произведениях можно условно разделить на три группы.

1. Девочка-друг, то, что по-английски называется tomboy. Подружка главного героя или единственная девочка в мальчишечьей компании. Участвует в общих играх, делах, разговорах. Смелая, верная, веселая. Мальчики относятся к ней как к равной, но при этом соблюдают неписаный кодекс чести — например, для положительного героя совершенно немыслимо подраться с девочкой. Чаще всего выглядит «как пацан», носит футболки, шортики и сандалии, коротко стрижется. Вот яркая характеристика такой девочки-друга из «Колыбельной для брата»:

«С прикушенной нижней губой, с прищуренными глазами она была похожа на решительного красивого мальчишку».

Однако иногда друг вспоминает, что она — еще и девочка, надевает платьица и банты, и положительный герой в нее немедленно влюбляется. Иногда героиня чересчур заигрывается в «женские игры», взрослеет и отходит от героя/компании мальчиков — как, например, Катя в «Мушкетере и фее».

Если девочка достаточно положительная, она может получить высший комплимент:

«— Райка, — сказал он с набитым ртом. — Ты лучше всех мальчишек. Ты самый лучший мальчишка в лагере…»

2. Заммама. Это может быть бабушка, тетя, сестра (обычно старшая, но см. пример ниже), учительница, соседка… Добрая, заботливая, всё понимающая, всепрощающая, мудрая героиня. Она может что-то подсказать главному герою в трудной жизненной ситуации. У нее всегда наготове теплые пирожки, чтобы накормить крапивинского мальчика, и пузырек с йодом, чтобы смазать его ссадины, утешая: «Ну-ну, ничего страшного, герой» (крапивинские герои не боятся получать раны, но неизменно боятся их обрабатывать). Например, Валентина Сель («Трое с площади Карронад»), будучи младше всех остальных героев, отличается не только не по годам развитой эрудицией и кругозором, но и спокойной деловитой заботливостью:

«— Мама, я уверена, что мальчики не слышали сводку погоды, — заявила Валентина. — Иначе они побеспокоились бы о куртках. Синоптики обещали в середине дня дождь».

3. Чудаковатая дама-одиночка. Самый яркий пример — мадам Валентина (опять Валентина!) из цикла про Великий Кристалл. Дама в возрасте, не имеющая семьи и личной жизни. Образованная, интеллигентная, независимая, с ярким прошлым. Знающая и умеющая гораздо больше, чем рассказывает (например, милая старушка из «Корабликов» оказалась участницей сопротивления и сотрудницей службы безопасности соседнего государства). В глазах непосвященных она обычно – безобидная чудачка. Она легко находит общий язык с главным героем и вообще предпочитает общаться с мальчишками. Ее роль — наставлять главного героя и помогать ему, уже не только пирожками, но и ценными советами. В отличие от героинь из первой и второй группы, которые носят в большинстве случаев обыкновенные для времени написания книги имена, таких героинь зовут вычурно и необычно: Генриетта Глебовна («Лоцман»), Эльза Оттовна Траубе и Эдда Андриановна («Кораблики, или Помоги мне в пути...»), Зоя Ипполитовна («Я больше не буду, или Пистолет капитана Сундуккера»). К этой же группе можно отнести и таинственных ржавых ведьм, действующих в «Тополиной рубашке» и упоминаемых в «Голубятне на желтой поляне» — носительниц сакрального, опасного, но в итоге полезного для героев знания.

Отрицательных героинь можно также условно разделить на три группы, но уже не по роли по отношению к главному герою (роль одна — вредить), а по возрасту и степени наделенности властью.

1. Вредная девчонка — сплетница, ябеда, воображала, любимица плохих учительниц. Впрочем, иногда в ходе повествования она может перевоспитываться и начать дружить с главным героем или просто стать его «любовным интересом» (например, Бутакова из «Наследников»).

2. Девица с маникюром. Если волшебного превращения не произошло, вредная девчонка вырастает в такую девицу, а иногда такое случается и с бывшими положительными героинями:

«Аллочка Смугина была рослая девица четырнадцати с половиной лет. В "Эспаде" состояла давно, превзошла все премудрости отрядной программы и обладала несомненными литературными талантами, печаталась даже на детской странице "Преображенских известий". Аида в ней души не чаяла. Была Аллочка и неплохим рулевым – командиром яхты, капитаном, в прошлогодних гонках заняла четвертое место. Но этим летом начались у Аллочки, по словам Корнеича, "возрастные взбрыкивания". Стала орать на матросов своего экипажа (один, десятилетний Владик Сафаров, даже ушел от нее). Несколько раз опаздывала на занятия и до объяснений не снисходила. А недавно отпустила экипаж с базы, не предупредив, чтобы прибрали судовое имущество. Корнеич сказал: "Тогда прибирай сама. Не мне же этим заниматься…" А назавтра оказалось, что рундук яхты "Гаврош" по прежнему раскрыт и в нем кавардак. Мало того, паруса валялись на полу, и даже не просто на полу, а в луже, которая натекла через прохудившуюся крышу во время ночного дождя».

Она много внимания уделяет своей внешности, модно одевается, ценит бытовой комфорт и пользуется успехом у противоположного пола. Это может быть как эпизодическая неприятная героиня, мимоходом испортившая настроение главному герою, так и основательно влияющая на его жизнь (например, сестра главного героя Ксения из «Синего города на Садовой», влюбившаяся в неправильного мужчину, но искренне любящая брата). Иногда подобные героини — уже воплощение настоящего Зла, например, садистка Марго из «Ампулы Грина» и безымянная девица из «Сказок о рыбаках и рыбках».

3. Толстая тетка. Иногда это вздорная придирчивая учительница, не позволяющая ученикам высказывать собственные взгляды, иногда — соседка или просто прохожая. Как правило, они недовольны ребячьими играми, шумом, пылью, играми в рубку травы (даже сорной).

«Игнатия Львовна только что вернулась с заседания Тайного Клуба Веревочниц (сокращенно ТКВ).

Про этот клуб знают немногие. Для посторонних он называется "Кружок макраме". Женщины там плетут из веревок и шпагатов разные узорчатые изделия. Но это для отвода глаз. А на самом деле в этом клубе они учатся плести интриги и разрабатывают планы, как опутать бельевыми веревками все детские площадки. Чтобы мальчишки и девчонки не бегали и не прыгали там, не гоняли мячи и не мешали своим шумом почтенным людям.

На волейбольной площадке в своем дворе Игнатия Львовна вывешивала веревки много раз, но эти отвратительные дети поднимали такой крик, что приходилось в буквальном смысле сматываться. Теперь в клубе пытались изобрести невидимую веревку, которая будет цеплять ребят скрытно. Однако дело шло туго, и все члены клуба получили задание продолжить тайные опыты дома».

Отдельно следует рассмотреть образ мамы, и здесь невозможно не обратиться к биографии самого Владислава Петровича. Детство его пришлось на военные и послевоенные годы, выживать было тяжело — тут и голод, и холод, и тяжелый физический труд, и негнущиеся, больные распухшие пальцы — до пятого класса Слава страдал от ревматизма. Мать будущего писателя, Ольга Петровна, вышла замуж повторно (надо заметить, что в ту пору «штаны в доме» были безусловной ценностью, что впитал Крапивин и никогда не осуждал маму за ее выбор), и у маленького Славки появился отчим Артур Сергеевич, оказавший большое влияние на его дальнейшее творчество и жизнь:

«Оказалось, что отчим — человек нервный, с тяжелым характером, к тому же пьющий. И немудрено. Несколько лет он «оттрубил» в северных лагерях, потому что объявлен был "врагом народа". Повезло еще — выкарабкался.
Бог ему судья. Попортил он жизнь маме и мне, но и кое-чему полезному меня научил. Например, делать рогатки, давать сдачи обидчикам, стрелять из охотничьего ружья и разбираться в истории русского флота».

Отчим не стал для пасынка родным человеком. В повести «Пять скачков до горизонта» описывается эпизод, как маленького Славу бросили одного на картофельном поле: отчим обещал, что за ним вернется машина, но шофер отказался возвращаться, а водитель другой машины не был предупрежден о мальчике, таким образом, Славе пришлось почти десять километров тащить на себе мешок с картошкой. Беспокоилась о нем только мама, отчиму не было дела до будущего писателя.

Столкнувшись с эмоциональным насилием со стороны значимого взрослого, ребенок зачастую строит искаженную картину мира, оправдывая абьюзера и виня себя: мол, если меня не любят, это я плохой, а не родитель-насильник. Вот и в автобиографической повести «Золотое колечко на границе тьмы» Славка рад уже тому, что его не бьют:

«Артур Сергеевич был человек скандальный, часто ругался с мамой, но меня пальцем не трогал. То есть мог сгоряча вытащить меня за шиворот из комнаты или расшвырять мои книжки ("Почему не прибрал?!"), но не более того. Видимо, сидело в нем этакое табу: не мой сын, бить не имею права».

Эта история с отчимом-абьюзером проявится впоследствии в нескольких книгах Мэтра, самым ярким примером станет отчим Славки Семибратова («Трое с площади Карронад»), покушающийся на убийство пасынка. Первая реакция матери Славки — «Уедем немедленно!» — но впоследствии она возвращается к насильнику, угрожавшему жизни ее ребенка. Образ слабой матери — неотделимая половина образа отчима-абьюзера в творчестве Крапивина. Такие же отчим и мама у Стасика («Белый шарик матроса Вильсона»), и он тоже с благодарностью отмечает, что отчим никогда его не бил — но пил, пропивал деньги, замахивался на маму, страшно ругался и однажды угрожал убить маленькую Катюшку.

Встречаются также сугубо утилитарные крапивинские мамы, функционал которых сводится к подаче обеда, бытовому обслуживанию и иногда мягкому журению героя без особой эмоциональной вовлеченности в его дела. Такова, например, мама Саши Иволгина («Бабушкин внук и его братья»): воспитание сына она, по его формулировке, «передоверила» бабушке, мужские разговоры ведет папа. Да наш рассказчик Саша больше описывает маму своего друга Ивки, ее действия, переживания и характер, чем свою собственную мать!

В то же время, встречаются и мамы, с которыми связаны интенсивные эмоциональные переживания героев. Хрестоматийным примером тут станет Матвей Юлиус Радомир («Застава на Якорном поле»), называющий себя смешным и нелепым прозвищем, данным мамой — Ежики. Центральной темой повести является острая связь Ежики с погибшей (как он думает) мамой, на первый взгляд, слишком сильная для двенадцатилетнего подростка. С момента "смерти" его мамы прошел год, но он все еще остро переживает потерю. Если мы обратимся к популярному в сети списку пяти этапов горя, то Ежики застрял в стадии отрицания.

Не только Ежики остро переживает разлуку с мамой. Гелька Травушкин («Голубятня на желтой поляне») живет с тетей и бабушкой, а приезду мамы радуется до слез и практически до благоговения:

«Конечно, мама сразу простила все мои грехи. И не только потому, что я разревелся».

Все запреты тетушки и бабушки отменяются, жить Гельке сразу становится хорошо.

Такие мамы близки с сыновьями, несмотря на возраст последних, им поверяют тайны, которые обычный подросток скорее понесет в дворовую компанию, при них не стыдно плакать, и обычно у них есть для сына ласковое прозвище или интимный ритуал, напоминающий о раннем детстве:

«Будильник в тишине тикал с удвоенной громкостью. Это был старый квадратный будильник с треснувшим на уголке стеклом. Очень похожий на тот, что стоял на подоконнике в комнате маленького Ярослава — Яськи. Когда он принимался трезвонить (от усердия даже подпрыгивал), Яська вскакивал, подбегал, давил кнопку и опять кидался в постель. Но теперь уже ногами к подушке. Это чтобы мама, когда придёт стаскивать одеяло, удивилась. И мама каждый раз притворялась, что удивляется. А потом начинала щекотать Яськины пятки. А он хохотал и лягался.

— Ну, хватит, хватит, Ясик. Ох, какой же ты ещё ребёнок…»

Впрочем, образ мамы в творчестве Крапивина достоин отдельной статьи, так что вернемся к остальным женским образам, а также к тому, как с ними взаимодействуют герои-мальчишки.

Вот к Кириллу Векшину («Колыбельная для брата») приходит Женька Черепанова. Кирилл только что укачал маленького Антошку и закономерно раздражен:

«— Трезвонишь, как на пожаре, — злым шепотом сказал Кирилл. — Ребенок в доме.

— Ой, прости, пожалуйста, я забыла.

Кирилл молча пошел в комнату. Женька двинулась за ним.

— Пыль с улицы можно бы и не таскать в комнату, — заметил Кирилл».

Девочка настроена дружелюбно и проявляет любопытство к малышу, песням, увлечению Кирилла, тот же ехидничает, грубит, подкалывает ее незнанием морских терминов, даже когда уже выяснилось, что Женька пришла вовсе не ябедничать его родителям о поведении сына. Прекрасный способ общаться с человеком, искренне поинтересовавшемуся тем, что интересно тебе!

Клим («Бабочка на штанге») воспитывает восьмилетнюю сестру Лерку:

«Я в правую руку взял оброненную папой туфлю. Левой рукой развернул Валерию, ухватил ее за куцый подол адидасовского платьица и вляпал подошвой по малиновым колготкам!

Лучше бы я вляпал по фугасу!

Лерка взорвалась яростным ревом! Ее сроду пальчиком не трогали, а тут… Она рванулась из комнаты, вылетела из квартиры, вернулась, сунула ноги в сандалетки и, хлопая подошвами, умчалась вниз по лестнице.

Я сразу обмяк. Ушел к себе, сел на тахту, привалился к спинке — будто театральная кукла, у которой обрезали нитки.

Мама и папа возникли в комнате.

— Что ты с ней сделал?! — отчаянно сказала мама.

— Треснул ниже поясницы.

— Всего-то… — хмыкнул папа».

Лерка в этой сцене, разумеется, не права. Спор возник из-за денег, предназначавшихся для покупки машины, на которой семья собиралась отправиться отдыхать на юг. Но у отцовского приятеля, который продавал машину, случилось в семье горе — тяжелая болезнь бывшей жены, требующая дорогостоящего лечения. Клим и его родители единогласно решают деньги отдать, а машину не брать, а восьмилетняя Лерка не соглашается. На первый взгляд, это естественный протест избалованного ребенка, не сталкивавшегося ни со своей, ни с чужой бедой. Клим вначале пытается объяснить сестренке моральную сторону ситуации, но вскоре переходит к физическим методам воспитания. Разумеется, удар папиной туфлей (видимо, мягкой домашней, раз дело происходит в комнате) не может причинить девочке травм и даже серьезной боли, но она получает урок на всю жизнь: если тебе что-то непонятно, не спрашивай — накажут. Клим ведь даже не допустил варианта, что сестра может попросту не сравнить необходимой на лечение суммы и цены машины: для такой малышки и то, и другое запросто может быть абстрактной суммой «много денег», и тогда у нее возникает закономерный вывод: чужой папа выручит за продажу машины деньги и тут же пустит их на лечение чужой мамы.

Убежавшая Лерка нечаянно запирается в каком-то сарае, в котором ее совершенно случайно слышат проходившие мимо Соня и Саня. Хорошо, что ей хватило ума убежать не куда-нибудь в опасное место, типа крыши многоэтажки или оживленной трассы. Что же говорит брат, винивший себя в побеге сестры и волновавшийся за нее все то время, что он ее искал?

«— До чего бестолковая, — сказал я. — Умчалась куда-то… Я тебя хлопнул шутя, а ты…

— Ага, шутя… До сих пор чешется…

— Не ври давай…»

Клим не признаётся, как ему было стыдно перед сестрой и страшно за нее. Вместо этого он говорит восьмилетнему ребенку: если я тебя бью, это шутка, это же я любя, для твоей пользы. Если я тебя обидел, то ты просто дура. А если тебе больно, так ты врешь... Хорошие же уроки для маленькой Леры — и для читателя!

Удивительно, но мотив «родной — значит, имеет право бить» звучит даже в пасторальной «Страже Лопухастых островов»:

« — Больше так не говори, а то…

— А что "а то"? – поинтересовалась Степка.

Ига хотел сказать "а то они обидятся", но вместо этого брякнул:

— А то получишь подзатыльник.

Степка подумала.

— Не-а, не получу.

— Это почему?

— Подзатыльники могут давать родители или дед с бабкой. Или дядя с тетей. Или… в крайнем случае старший брат…

— А я вот сейчас дам, тогда узнаешь, кто я…

— Ну… дай, — согласилась Степка.

Ига дал. Шутя, конечно, чуть-чуть…»

Что же вынесет из таких строк девочка-читательница?

Может, она и не отметит сознательно, но в глубине души запомнит реплику из «Серебристого дерева с поющим котом», где ребята собрали аппарат, превращающий инопланетянина Капа неизвестного пола в земного ребенка:

«—Ну, всё! Слава Богу, пацан… Стойте, куда вы ломи­тесь! Дайте человеку в себя прийти, он же только на свет появился!»

А если б девочка, что, с ней было бы труднее подружиться? То есть пол (причем временного тела, не насовсем же Капа превращали) — это более серьезная преграда, чем его инопланетное происхождение?

А как общается с Юлей («Оранжевый портрет с крапинками») ее жених Юрка?

«Сейчас, из коридора, где Юрка чистил штаны, донеслось:

— Не скрипи, не жена еще.

— Че-го? — изумилась Юля. — Что значит "еще"?

— То и значит. Вот выйдешь замуж, тогда и ворчи.

— Это за кого я выйду? За тебя, что ли?

— А за кого же? — отозвался он хладнокровно.

Юля так и не поняла: настоящая это серьезность или скрытое издевательство. Он умел, Юрочка, под наивной невозмутимостью спрятать жало».

Хамство, замаскированное шуткой — это ли не эмоциональное насилие?

А вот одиннадцатилетний мальчик Костя («Топот шахматных лошадок») рассуждает о деньгах, попутно сравнивая отношения с девушками с отправлением физиологических потребностей:

«— Зачем их копить и копить, когда их и так уже на все хватает? Можно покупать иномарки и виллы, можно ездить по всем заграницам, командовать людьми… покупать милицию… Так ходить нельзя, вам будет шах… Можно ср… простите, какать в золотые унитазы, можно встречаться с любыми красавицами…»

А вот Витька Мохов («Крик петуха») всматривается в героев-ребят и каждого мысленно характеризует: этот молчалив и рассудителен, эти сошлись из-за сходства судеб, тот вроде бы и непутевый, да присмирел, а про этого и не поверишь, что он настоящий князь — носится, как обычный четвероклассник. Какое же место в этом букете характеров занимает единственная девочка?

«Она и в самые дальние пространства возьмет с собой иголку и нитку, чтобы зашивать штаны непутевому Филиппу…»

Конечно, под этой характеристикой автор (устами персонажа) имел в виду заботливость, терпеливость, верность — но эти душевные качества не называются напрямую. Вот и получается, что у мальчиков есть характеры, а Лис — зашивальщица штанов.

Реплики типа «девчонки, да что с них взять?» не бросаются в глаза, но щедро рассыпаны по книгам Крапивина, исподволь проникая в мировоззрение читателя. Некоторые женщины и девушки, читавшие Мэтра в детстве, признаются анонимно в том, что долгое время бравировали своими «недевичьими» увлечениями, друзьями-мальчишками, «нетаковостью», как остальные девчонки. Что же, пора произнести это слово, нынче популярное в интернете, вызывающее неоднозначную реакцию — мизогиния. В наше время о ней действительно много говорят, возможно, слишком много, но нельзя отрицать — современное русскоязычное общество действительно пропитано ею насквозь. Что же делать с книгами Крапивина? Не давать их читать девочкам? А мальчикам? Вряд ли хорошим решением будет лишить подрастающее поколение книг Мэтра. Но стоит читать их вместе с детьми, обсуждая спорные моменты — например, как следовало повести себя Климу с сестрой или чем безобразна милая сцена нежности Иги к Степке.