jaetoneja
текстКонец сентября, 1949 год.
Валмиере, Лишкява.
-- Бога ради, Варвара, уйди куда-нибудь, -- попросил Яр. – Уйди и не мешайся. Все что могла, ты уже натворила. Поэтому сделай милость, сгинь с глаз моих, или я за себя не ручаюсь.
Он сидел на приступке крыльца, сгорбившись, будто старик, в накинутом на плечи рваном кожухе. Бездумно вертел в пальцах сухую травинку. Сентябрьское бледное солнце лило с небес последнее тепло, от земли поднимался туман. Если бы не этот свет, никогда бы Варвара не заметила, что Яр – почти седой, и лицо у него землисто-серое, будто у неживого. Господи, и вот этот человек – ее венчанный муж, а она его совсем не знает. Зачем он женился на ней? Из жалости или потому что Анджей велел?
А теперь Анджея скоро не станет, и не перед кем будет держать данное слово. Пан Родин получит свою долгожданную свободу. Вот жаль только, что их обручали в костеле, так легко от уз брака не избавишься… о чем она только думает!
Унизительно, когда тебя все жалеют. Не гонят прочь. Так привечают бездомную кошку. Наливают в плошку молока, приглашают ласково, нарочно напуская в голос как можно больше меда, чтобы упрямая уличная тварь поверила. Но погладить брезгуют и в дом не пускают.
Конечно, все они имеют право вот так с ней обращаться. После того, что она сделала, удивительно, как они вообще не убили ее на месте. Так что – за что боролась, на то и напоролась. Но почему же никому из них, даже Яру, не придет в голову спросить у нее – а зачем, собственно, она так поступила?
-- Да, кстати, -- негромкий голос Яра догнал ее на пороге хаты, безжалостный, хлесткий, как плеть. – Если я увижу тебя у его постели, клянусь Пяркунасом, девчонка, я тебя убью.
Здесь было солнечно и тихо, и земля сплошным ковром усыпана лимонно-желтой ясеневой листвой. Деревья стояли почти голые, удивительно яркое синее небо сквозило сквозь черную сеть ветвей. Каждый шаг рождал шуршание, будто тихий перезвон – так умирают угли в печной грубке.
Тишина, сизые капли осенней росы с деревьев, седая после первых заморозков высокая трава. Круглое маленькое озеро с темной недвижной водой, шаткие мостки, начинающиеся от заросшего камышами берега и доходящие едва ли не до середины озерной глади.
Здесь, на Валмиере, очень просто было поверить, что остального мира не существует. Есть только море и подступающие близко к прибрежным обрывам низкорослые разлапистые сосны с почти черной иглицей, и пологие белые дюны, поросшие полынью и шиповником, на котором еще остались кое-где крупные, удивительно яркие цветы. А если идти от моря вглубь острова – вот, этот самый лес, и ясеневая роща посреди, будто осколок бурштына, и озеро, и молчаливые ели на противоположном берегу.
Тут всегда тихо и безлюдно, и можно сидеть на мостках сколько хочешь, опустив ладони в стоячую воду. Так долго и неподвижно, что глупые рыбешки, потеряв всякий страх, подплывают близко и тычутся ртами в пальцы. И никто не пристанет с упреками, не станет совестить и укорять. Что толку, она и сама знает, что виновата. Так виновата, что впору вот сейчас с этих мостков головой. А впрочем, даже и на такое ее не достанет, что уж о большем говорить.
Оказавшись здесь, на Валмиере, Варвара чувствовала себя так, будто очнулась от долгого и тяжкого сна. В котором она, кажется, вовсе не была живым человеком.
Но все поступки были уже совершены, отступать некуда.
-- Сидишь?
-- Сижу, -- не открывая глаз, подтвердила Варвара. Этот голос, несмотря на весь яд, все равно не мог вывести ее из сонного оцепенения. Хотя Антося – привезенная Вежисом с материка для помощи в хозяйстве девка – старалась вовсю. Мало кто из людей, живущих на Валмиере, ненавидел Варвару с такой силой.
-- Бездельничаешь, значит. Все по делам да службам убиваются, а она сидит, руки в воде полощет. На вот, поработай.
Варвара оглянулась. На мостках рядом с ней стояла покрытая рушником деревянная лохань.
-- Полощи давай, -- велела Антонида и сама подоткнула повыше подол плахты, откинула с лохани льняное с выгоревшими петухами полотенце.
Варвара с ужасом уставилась на кровавые сувои бинтов.
-- Что… это?
-- Дурости твоей цена. Работай, неча языком болтать.
Красное сплывало по течению. Мутился на золотом дне песок.
-- Ревешь теперь, -- безо всякого зла сказала вдруг Антося. Подоткнула за край платка выбившуюся белую прядь. Лицо ее – круглое, с правильными чертами, как у куклы-мотанки, было нисколько не сердитым. – А прежде думать надо было.
-- Я… думала, -- едва слышно возразила Варвара, поднимая из лохани новый сувой полотна.
-- Думала она! Видать, головой думала, а бабам голова не затем дадена, чтоб думать. А теперь что?! А помрет пан Гивойтос? Кого на место его поставить? Тебя, дурищу, разве? Столько людей убивалось – чего ради? Чтоб ты дурость свою да гонор свой показывала? Дурища и есть. Да где ж это видано, чтоб пани Гиватэ всем заправляла, решала сама – кто с кем да когда. Поду-у-маешь, девку он себе завел. И завел, и на здоровье… Только теперь он помирает, и кто под его дверями воет? Панна Гиватэ или девка та, актерка рыжая, крашеная?
-- Антосю, что ты несешь?
Но та не слушала, яростно колотила по полотну вальком, брызги летели вокруг, разбивая в воде отражение яростного Антонидиного лица. Варваре совсем не хотелось думать сейчас, с чего Антося решила, будто дела обстоят именно так. Где, в каком сне ей привиделось, что Гиватэ – именно она, Варвара? И неужто она не знает, что сам Анджей и весь Райгард вслед за ним решили иначе?
Они решили, что Варвара им не подходит.
Но Антося сказала – «актерка рыжая».
Почему-то вспомнилась Коложа, закончившееся венчание, мокрый двор и Юлия Бердар на скамье у каменной ограды. Не похожая на себя, бледная, в строгом льняном костюме и шляпке. Тогда Варвара сидела рядом с ней и не могла поверить, что вот эта спокойная и уверенная в себе женщина отняла у нее не только Анджея, а одним движением руки – всю жизнь. Как могло случиться, что после, в Двинаборге, Варвара будто и не помнила об этом? Принимала ее дружбу, улыбалась в ответ безмятежно, будто так и надо, будто бы Анджей черной тенью не разделял их…
И еще, незадолго до Коложи, до этого странного, богу противного венчанья, была комната с янтарными стенами, в которой Анджей вот так запросто решил ее судьбу. Эгле, сказал он тогда и поправился – панна Бердар. Значит, правда. Зачем тогда Антонида ее путает? Или они все опять передумали?
Золотые ясеневые листья летели в черную воду лесного озера.
-- Дурища ты окаянная, -- сказала Антося, с силой отжимая выполосканное полотно. – Пяркунас, да если б он в мою сторону только поглядел – я бы за ним куда хочешь пошла. Хоть за Черту, хоть не знаю куда. А тебе его, видать, и не жаль вовсе.
-- А ему меня хоть немного жаль?
Антонида бросила в лохань мокрый ком белья. Отерла тыльной стороной ладони мокрое лицо. Варвара так и не поняла – слезы на ее щеках или просто брызги воды.
-- Дитя ты дурное, -- сказала с тоской. – Ему и жить осталось, может, день или два. А он зовет тебя все время. Ты бы пошла к нему, девка.
-- Пан Родин мне запретил.
-- И ты его слушать станешь.
-- Страшно, Антосю…
-- Страшно, когда бьют. А когда любят…
-- А он любит?
-- А ты пойди и спроси! – обозлилась Антонида. – Хоть раз в жизни не будь безгласной дурой, пойди и спроси. А то помрет вот так – и не узнаешь.
Побросала в лохань отжатые полотнины и пошла по мосткам на берег. Варвара из-под ладони молча глядела ей вслед. Потом поднялась и двинулась следом.
Он едва успел отступить в заросли вербы. Так быстро, что кусты осыпали его водопадом капель и облетающей листвы. Неловко поставленная ступня поехала по мокрой глине, Яр схватился за ветки, но все равно соскользнул в воду и едва удержал равновесие, чтобы не грянуться на мелководье.
-- Стыдно, пане, -- негромко и с укором сказала из-за кустов Антонида, и Яр ощутил, как против воли вспыхивают огнем щеки. Не затем он сюда пошел, чтобы подслушивать бабьи сплетни. Но не станешь же объяснять, выбравшись из воды и хмызняка, что погнало его за Варварой вслед не любопытство, а непонятная тревога.
-- Чем шпынять да стыдить, пожалели бы девку лучше, глядишь, и всем бы легче стало, -- сказала Антонида и пошла по тропе за Варварой вслед, быстро и совершенно бесшумно, как умеют ходить только лишкявские девушки, всю свою жизнь проведшие в лесу и белых дюнах.
Воздух пах речной водой, туманом и едва заметно – кровью.
Милосердие. Вот чего им всем недостает.
Зеленый мглистый свет падал через оконца в деревянном куполе, и от этого казалось, будто там, снаружи, такое же зеленое, щедрое лето. Солнце, и веселые облака в небе, и кругом лес, и погорки меж сосен черны и багряны от ягод. На самом деле, Яр знал, снаружи купол просто порос мхом. Сложенный из вековых бревен храм был таким старым, что издалека напоминал скорей затравелый холм. Говорили, что его сложил здесь еще Стах Ургале – после того, как на Валмиере, не осталось ни одного язычника.
Теперь здесь, в крохотной церковке острова Валмиере, царило запустение. Тут так давно не служили, и вообще никого не бывало. На рассохшихся досках пола плотным слоем лежала пыль, через приоткрытую дверь ветром намело палых листьев. Черен был алтарь, неясным светлым пятном светилось сквозь зеленый полумрак лицо богоматери. Лицо – и еще руки, чуть разведенные в стороны раскрытые ладони с тонкими пальцами, похожими на цветочные лепестки. Матерь божия Мизерикордия. Точный список с иконы в надвратной часовне Крево.
Но что ему сейчас до всех этих знаний. Когда вся глыба многовековой истории Райгарда рассыпается пылью перед медноволосой девочкой с серыми спокойными глазами.
В этот миг Яру было как никогда прежде ясно, почему Стах князь Ургале смог настоять на своем. Как ему удалось пройти по этой земле огнем и мечом – и остаться в памяти людей человеком, а вовсе не чудовищем, каковым его считал весь Райгард.
Не только огнь и серу кипящую, и крест Господень он принес сюда – но нечто такое, чего не мог никому из здесь живущих дать Райгард.
Имя этой малости – милосердие.
Не жалость к врагам, не слепая любовь и всепрощение – но способность не быть только карающей сталью.
Они говорили, что их Господь есть любовь. Может быть, они лгали, но пока проверишь, много времени успевает пройти. Не таков Пяркунас. Гнев небес, пять всадников Гонитвы, уж и корона. Откуда здесь взяться тому, что на языке этой земли называется – литасць, милосердие, способность или отвести карающую руку, или добить смертельно раненого.
Боже милосердный, если бы он мог быть хотя бы на йоту таким, как ксендз Ян. Он бы знал, что сказать Варваре. И Антонида права – всем им стало бы легче. Разве слабая, глупая девочка виновата в том, что взрослые люди играли ею, будто куклой, и сломали в этой игре? Пасюкевичу и его пахолкам горло перегрызть за то, что они с ней сделали – но сама-то Варвара при чем?
Лицо богоматери плыло в зеленом полумраке.
Яр долго чиркал кресалом, наконец засветил найденную тут же, в алтаре, тонкую и ломкую от старости свечку. Неумело перекрестился на образа и пошел к выходу.
Небо на западе было багровым, обещая завтра ненастье и ветер.
Когда Варвара вернулась на хутор, Яр все так же сидел на пороге хаты, все так же вертел в пальцах травинку. Только рядом, на ступенях, стояла поливаная миска с клюквой. Алые налитые соком ягоды мешались с зелеными, недозрелыми, твердыми, были пересыпаны мелкими бурыми листьями и ниточками мха.
При виде Варвары Яр даже не шелохнулся. Только глянул снизу вверх. Ей показалось – смятенно.
-- Дай пройти, -- останавливаясь перед крыльцом, проговорила она, трудно переводя дыхание.
-- Еще чего. Я тебе что сказал? Увижу – прибью.
-- Давай, -- разрешила Варвара и даже усмехнулась, представляя, как Яр станет исполнять свою угрозу.
Кажется, он все-таки смутился. Отставил подальше миску с клюквой и поднялся, отряхивая от налипших листьев руки. Варвара взглянула, и ее замутило: ладони Яра были красными.
Но это был всего лишь клюквенный сок.
Анджей спал. То есть, со стороны это было похоже на сон.
Низкая широкая лава у окна, застеленная мягкими овчинами и льняными простынями. Пол в горнице засыпан сухой ромашкой, и воздух от этого не тяжелый, как обычно бывает подле больного, а летний, легкий. Когда идешь от двери к постели, колкие стебли щекочут ступни сквозь шерстяные поршники. Было бы на душе легко – она бы смеялась от этих прикосновений.
Дошла до постели. Остановилась, не решаясь ни позвать, ни просто присесть рядом. Долго смотрела в лицо – ровное-ровное, будто вода давешнего озера. Ни боли, ни муки – так, словно душа уже отлетела, уже стоит подле самой Черты, но еще не решается пересечь.
Трудно, совершенно невозможно было поверить, что именно вот на этом человеке держится весь их мир. Что с ним случится, когда Анджея не станет? Покатится в пропасть, и только она, Варвара, будет тому виной.
Так хотелось поверить, что вот сейчас, как это всегда бывает в книжках или в синематографе, он очнется, или выпростает из-под одеяла руку, или просто позовет, увидев ее там, в своем почти смертном забытьи.
Он не шевелился. Только тень прошла по лицу, как будто ему и вправду снился какой-то сон.
Осторожно, на цыпочках, Варвара вышла вон. Притворила дверь. Ничего не ответила Яру, который окликнул ее с крыльца.
На кожаном шнурке у горла был спрятан каменный кувшинчик, который когда-то давно, еще в той, другой жизни, дал Витовт Пасюкевич. В кувшинчике ждала своего часа цикута.
Дождалась.
Варвара дошла до мостков на озере, села, зубами вытащила неподатливую деревянную пробку, вылила в рот содержимое. Вода и вода. Ни вкуса, ни запаха.
Черная вода с желтыми ясеневыми листьями была спокойна. Гладкое зеркало, даже от дыхания не замутится.
Варвара зажмурилась и скользнула с мостков в озеро.
Валмиере, Лишкява.
-- Бога ради, Варвара, уйди куда-нибудь, -- попросил Яр. – Уйди и не мешайся. Все что могла, ты уже натворила. Поэтому сделай милость, сгинь с глаз моих, или я за себя не ручаюсь.
Он сидел на приступке крыльца, сгорбившись, будто старик, в накинутом на плечи рваном кожухе. Бездумно вертел в пальцах сухую травинку. Сентябрьское бледное солнце лило с небес последнее тепло, от земли поднимался туман. Если бы не этот свет, никогда бы Варвара не заметила, что Яр – почти седой, и лицо у него землисто-серое, будто у неживого. Господи, и вот этот человек – ее венчанный муж, а она его совсем не знает. Зачем он женился на ней? Из жалости или потому что Анджей велел?
А теперь Анджея скоро не станет, и не перед кем будет держать данное слово. Пан Родин получит свою долгожданную свободу. Вот жаль только, что их обручали в костеле, так легко от уз брака не избавишься… о чем она только думает!
Унизительно, когда тебя все жалеют. Не гонят прочь. Так привечают бездомную кошку. Наливают в плошку молока, приглашают ласково, нарочно напуская в голос как можно больше меда, чтобы упрямая уличная тварь поверила. Но погладить брезгуют и в дом не пускают.
Конечно, все они имеют право вот так с ней обращаться. После того, что она сделала, удивительно, как они вообще не убили ее на месте. Так что – за что боролась, на то и напоролась. Но почему же никому из них, даже Яру, не придет в голову спросить у нее – а зачем, собственно, она так поступила?
-- Да, кстати, -- негромкий голос Яра догнал ее на пороге хаты, безжалостный, хлесткий, как плеть. – Если я увижу тебя у его постели, клянусь Пяркунасом, девчонка, я тебя убью.
Здесь было солнечно и тихо, и земля сплошным ковром усыпана лимонно-желтой ясеневой листвой. Деревья стояли почти голые, удивительно яркое синее небо сквозило сквозь черную сеть ветвей. Каждый шаг рождал шуршание, будто тихий перезвон – так умирают угли в печной грубке.
Тишина, сизые капли осенней росы с деревьев, седая после первых заморозков высокая трава. Круглое маленькое озеро с темной недвижной водой, шаткие мостки, начинающиеся от заросшего камышами берега и доходящие едва ли не до середины озерной глади.
Здесь, на Валмиере, очень просто было поверить, что остального мира не существует. Есть только море и подступающие близко к прибрежным обрывам низкорослые разлапистые сосны с почти черной иглицей, и пологие белые дюны, поросшие полынью и шиповником, на котором еще остались кое-где крупные, удивительно яркие цветы. А если идти от моря вглубь острова – вот, этот самый лес, и ясеневая роща посреди, будто осколок бурштына, и озеро, и молчаливые ели на противоположном берегу.
Тут всегда тихо и безлюдно, и можно сидеть на мостках сколько хочешь, опустив ладони в стоячую воду. Так долго и неподвижно, что глупые рыбешки, потеряв всякий страх, подплывают близко и тычутся ртами в пальцы. И никто не пристанет с упреками, не станет совестить и укорять. Что толку, она и сама знает, что виновата. Так виновата, что впору вот сейчас с этих мостков головой. А впрочем, даже и на такое ее не достанет, что уж о большем говорить.
Оказавшись здесь, на Валмиере, Варвара чувствовала себя так, будто очнулась от долгого и тяжкого сна. В котором она, кажется, вовсе не была живым человеком.
Но все поступки были уже совершены, отступать некуда.
-- Сидишь?
-- Сижу, -- не открывая глаз, подтвердила Варвара. Этот голос, несмотря на весь яд, все равно не мог вывести ее из сонного оцепенения. Хотя Антося – привезенная Вежисом с материка для помощи в хозяйстве девка – старалась вовсю. Мало кто из людей, живущих на Валмиере, ненавидел Варвару с такой силой.
-- Бездельничаешь, значит. Все по делам да службам убиваются, а она сидит, руки в воде полощет. На вот, поработай.
Варвара оглянулась. На мостках рядом с ней стояла покрытая рушником деревянная лохань.
-- Полощи давай, -- велела Антонида и сама подоткнула повыше подол плахты, откинула с лохани льняное с выгоревшими петухами полотенце.
Варвара с ужасом уставилась на кровавые сувои бинтов.
-- Что… это?
-- Дурости твоей цена. Работай, неча языком болтать.
Красное сплывало по течению. Мутился на золотом дне песок.
-- Ревешь теперь, -- безо всякого зла сказала вдруг Антося. Подоткнула за край платка выбившуюся белую прядь. Лицо ее – круглое, с правильными чертами, как у куклы-мотанки, было нисколько не сердитым. – А прежде думать надо было.
-- Я… думала, -- едва слышно возразила Варвара, поднимая из лохани новый сувой полотна.
-- Думала она! Видать, головой думала, а бабам голова не затем дадена, чтоб думать. А теперь что?! А помрет пан Гивойтос? Кого на место его поставить? Тебя, дурищу, разве? Столько людей убивалось – чего ради? Чтоб ты дурость свою да гонор свой показывала? Дурища и есть. Да где ж это видано, чтоб пани Гиватэ всем заправляла, решала сама – кто с кем да когда. Поду-у-маешь, девку он себе завел. И завел, и на здоровье… Только теперь он помирает, и кто под его дверями воет? Панна Гиватэ или девка та, актерка рыжая, крашеная?
-- Антосю, что ты несешь?
Но та не слушала, яростно колотила по полотну вальком, брызги летели вокруг, разбивая в воде отражение яростного Антонидиного лица. Варваре совсем не хотелось думать сейчас, с чего Антося решила, будто дела обстоят именно так. Где, в каком сне ей привиделось, что Гиватэ – именно она, Варвара? И неужто она не знает, что сам Анджей и весь Райгард вслед за ним решили иначе?
Они решили, что Варвара им не подходит.
Но Антося сказала – «актерка рыжая».
Почему-то вспомнилась Коложа, закончившееся венчание, мокрый двор и Юлия Бердар на скамье у каменной ограды. Не похожая на себя, бледная, в строгом льняном костюме и шляпке. Тогда Варвара сидела рядом с ней и не могла поверить, что вот эта спокойная и уверенная в себе женщина отняла у нее не только Анджея, а одним движением руки – всю жизнь. Как могло случиться, что после, в Двинаборге, Варвара будто и не помнила об этом? Принимала ее дружбу, улыбалась в ответ безмятежно, будто так и надо, будто бы Анджей черной тенью не разделял их…
И еще, незадолго до Коложи, до этого странного, богу противного венчанья, была комната с янтарными стенами, в которой Анджей вот так запросто решил ее судьбу. Эгле, сказал он тогда и поправился – панна Бердар. Значит, правда. Зачем тогда Антонида ее путает? Или они все опять передумали?
Золотые ясеневые листья летели в черную воду лесного озера.
-- Дурища ты окаянная, -- сказала Антося, с силой отжимая выполосканное полотно. – Пяркунас, да если б он в мою сторону только поглядел – я бы за ним куда хочешь пошла. Хоть за Черту, хоть не знаю куда. А тебе его, видать, и не жаль вовсе.
-- А ему меня хоть немного жаль?
Антонида бросила в лохань мокрый ком белья. Отерла тыльной стороной ладони мокрое лицо. Варвара так и не поняла – слезы на ее щеках или просто брызги воды.
-- Дитя ты дурное, -- сказала с тоской. – Ему и жить осталось, может, день или два. А он зовет тебя все время. Ты бы пошла к нему, девка.
-- Пан Родин мне запретил.
-- И ты его слушать станешь.
-- Страшно, Антосю…
-- Страшно, когда бьют. А когда любят…
-- А он любит?
-- А ты пойди и спроси! – обозлилась Антонида. – Хоть раз в жизни не будь безгласной дурой, пойди и спроси. А то помрет вот так – и не узнаешь.
Побросала в лохань отжатые полотнины и пошла по мосткам на берег. Варвара из-под ладони молча глядела ей вслед. Потом поднялась и двинулась следом.
Он едва успел отступить в заросли вербы. Так быстро, что кусты осыпали его водопадом капель и облетающей листвы. Неловко поставленная ступня поехала по мокрой глине, Яр схватился за ветки, но все равно соскользнул в воду и едва удержал равновесие, чтобы не грянуться на мелководье.
-- Стыдно, пане, -- негромко и с укором сказала из-за кустов Антонида, и Яр ощутил, как против воли вспыхивают огнем щеки. Не затем он сюда пошел, чтобы подслушивать бабьи сплетни. Но не станешь же объяснять, выбравшись из воды и хмызняка, что погнало его за Варварой вслед не любопытство, а непонятная тревога.
-- Чем шпынять да стыдить, пожалели бы девку лучше, глядишь, и всем бы легче стало, -- сказала Антонида и пошла по тропе за Варварой вслед, быстро и совершенно бесшумно, как умеют ходить только лишкявские девушки, всю свою жизнь проведшие в лесу и белых дюнах.
Воздух пах речной водой, туманом и едва заметно – кровью.
Милосердие. Вот чего им всем недостает.
Зеленый мглистый свет падал через оконца в деревянном куполе, и от этого казалось, будто там, снаружи, такое же зеленое, щедрое лето. Солнце, и веселые облака в небе, и кругом лес, и погорки меж сосен черны и багряны от ягод. На самом деле, Яр знал, снаружи купол просто порос мхом. Сложенный из вековых бревен храм был таким старым, что издалека напоминал скорей затравелый холм. Говорили, что его сложил здесь еще Стах Ургале – после того, как на Валмиере, не осталось ни одного язычника.
Теперь здесь, в крохотной церковке острова Валмиере, царило запустение. Тут так давно не служили, и вообще никого не бывало. На рассохшихся досках пола плотным слоем лежала пыль, через приоткрытую дверь ветром намело палых листьев. Черен был алтарь, неясным светлым пятном светилось сквозь зеленый полумрак лицо богоматери. Лицо – и еще руки, чуть разведенные в стороны раскрытые ладони с тонкими пальцами, похожими на цветочные лепестки. Матерь божия Мизерикордия. Точный список с иконы в надвратной часовне Крево.
Но что ему сейчас до всех этих знаний. Когда вся глыба многовековой истории Райгарда рассыпается пылью перед медноволосой девочкой с серыми спокойными глазами.
В этот миг Яру было как никогда прежде ясно, почему Стах князь Ургале смог настоять на своем. Как ему удалось пройти по этой земле огнем и мечом – и остаться в памяти людей человеком, а вовсе не чудовищем, каковым его считал весь Райгард.
Не только огнь и серу кипящую, и крест Господень он принес сюда – но нечто такое, чего не мог никому из здесь живущих дать Райгард.
Имя этой малости – милосердие.
Не жалость к врагам, не слепая любовь и всепрощение – но способность не быть только карающей сталью.
Они говорили, что их Господь есть любовь. Может быть, они лгали, но пока проверишь, много времени успевает пройти. Не таков Пяркунас. Гнев небес, пять всадников Гонитвы, уж и корона. Откуда здесь взяться тому, что на языке этой земли называется – литасць, милосердие, способность или отвести карающую руку, или добить смертельно раненого.
Боже милосердный, если бы он мог быть хотя бы на йоту таким, как ксендз Ян. Он бы знал, что сказать Варваре. И Антонида права – всем им стало бы легче. Разве слабая, глупая девочка виновата в том, что взрослые люди играли ею, будто куклой, и сломали в этой игре? Пасюкевичу и его пахолкам горло перегрызть за то, что они с ней сделали – но сама-то Варвара при чем?
Лицо богоматери плыло в зеленом полумраке.
Яр долго чиркал кресалом, наконец засветил найденную тут же, в алтаре, тонкую и ломкую от старости свечку. Неумело перекрестился на образа и пошел к выходу.
Небо на западе было багровым, обещая завтра ненастье и ветер.
Когда Варвара вернулась на хутор, Яр все так же сидел на пороге хаты, все так же вертел в пальцах травинку. Только рядом, на ступенях, стояла поливаная миска с клюквой. Алые налитые соком ягоды мешались с зелеными, недозрелыми, твердыми, были пересыпаны мелкими бурыми листьями и ниточками мха.
При виде Варвары Яр даже не шелохнулся. Только глянул снизу вверх. Ей показалось – смятенно.
-- Дай пройти, -- останавливаясь перед крыльцом, проговорила она, трудно переводя дыхание.
-- Еще чего. Я тебе что сказал? Увижу – прибью.
-- Давай, -- разрешила Варвара и даже усмехнулась, представляя, как Яр станет исполнять свою угрозу.
Кажется, он все-таки смутился. Отставил подальше миску с клюквой и поднялся, отряхивая от налипших листьев руки. Варвара взглянула, и ее замутило: ладони Яра были красными.
Но это был всего лишь клюквенный сок.
Анджей спал. То есть, со стороны это было похоже на сон.
Низкая широкая лава у окна, застеленная мягкими овчинами и льняными простынями. Пол в горнице засыпан сухой ромашкой, и воздух от этого не тяжелый, как обычно бывает подле больного, а летний, легкий. Когда идешь от двери к постели, колкие стебли щекочут ступни сквозь шерстяные поршники. Было бы на душе легко – она бы смеялась от этих прикосновений.
Дошла до постели. Остановилась, не решаясь ни позвать, ни просто присесть рядом. Долго смотрела в лицо – ровное-ровное, будто вода давешнего озера. Ни боли, ни муки – так, словно душа уже отлетела, уже стоит подле самой Черты, но еще не решается пересечь.
Трудно, совершенно невозможно было поверить, что именно вот на этом человеке держится весь их мир. Что с ним случится, когда Анджея не станет? Покатится в пропасть, и только она, Варвара, будет тому виной.
Так хотелось поверить, что вот сейчас, как это всегда бывает в книжках или в синематографе, он очнется, или выпростает из-под одеяла руку, или просто позовет, увидев ее там, в своем почти смертном забытьи.
Он не шевелился. Только тень прошла по лицу, как будто ему и вправду снился какой-то сон.
Осторожно, на цыпочках, Варвара вышла вон. Притворила дверь. Ничего не ответила Яру, который окликнул ее с крыльца.
На кожаном шнурке у горла был спрятан каменный кувшинчик, который когда-то давно, еще в той, другой жизни, дал Витовт Пасюкевич. В кувшинчике ждала своего часа цикута.
Дождалась.
Варвара дошла до мостков на озере, села, зубами вытащила неподатливую деревянную пробку, вылила в рот содержимое. Вода и вода. Ни вкуса, ни запаха.
Черная вода с желтыми ясеневыми листьями была спокойна. Гладкое зеркало, даже от дыхания не замутится.
Варвара зажмурилась и скользнула с мостков в озеро.
@темы: райгард
сказала Антонида и пошла по тропе за Варварой вслед
Не поняла, кто за кем пошел.
У меня оргазм воображения вот тут случился
Это...круто
ну в общем они себе шли и шли - так же бывает, что когда долго идешь, то и дело один отстает, второй нагоняет, и наоборот.
я все стремаюсь, что в этом моменте меня начнут уличать в пропаганде христианства.
Нет, мне очень понравилось: сочное, хорошее описание же.
но неужели же главные герои таки умрут?..
так что узбагойдесь пожалуйста))
Переживаем очень