jaetoneja
разумеется, у этого еще будет продолжение-- Ну ты, подбирай кости и топай, -- сердито сказал где-то в отдалении ломкий мальчишечий голос. Сказал так, что ослушаться даже в голову прийти не могло. Но, чтобы Димка не усомнился, в плечо ему ткнулась крепкая сосновая палка.
Тогда он приподнял голову.
Вокруг были подорожники и лопухи – мокрые после ночного дождя, щедро присыпанные кирпичной крошкой. Было слышно, как совсем рядом перекатывается на камнях ручей.
-- Давай-давай, -- подбодрил голос. – Ишь, разлегся, суповой набор! А ты тут стой, жди его…
Рукавом рубашки Димка вытер запекшуюся под носом кровь. Огляделся.
За оврагом, на дне которого булькал ручей, поднимались из бурьяна краснокирпичные корпуса бывшей ткацкой фабрики. В проемах окон, по карнизам, по скатам крыш тянулась к небу буйная древесная поросль: фабрика не работала уж который десяток лет. Так что и березы, и рябины, и дикий плющ чувствовали себя здесь вполне привольно.
Вокруг не было ни единой живой души.
Только на куче битого щебня, прямо перед Димкой стоял, горделиво потряхивая рубиновым гребнем, огненно-рыжий петух. Рядом с птицей, точно отброшенная небрежной рукой, валялась сосновая палка.
На кухне размеренно капала вода. Кап. Кап. Тяжелые капли падали в раковину с давно растрескавшейся эмалью. Ветер вздувал занавеску, пах горько, холодно, влажно – уже вплотную подступившей осенью, -- и густая ночь лилась из распахнутого окна в комнату. Совсем близкая, чужая, текучая. Даже фонарь под окном не горел.
Впрочем, он давно не горел. С тех самых пор, как еще прошлым летом, в первый день каникул отпущенная на свободу дикая школота разбила его камнями, устроив состязание на меткость и наглость. Димка, едва не убившийся в родном дворе в первый же вечер, потом еще с полмесяца таскался в домовую управу. Искал сперва подмоги, после – справедливости. Зря он, что ли, квартплату вносит аккуратно? Могли бы фонарь и починить. Или они думают, что ему это вот так запросто – со стипендии и немудрящих подработок платить за то, чего не получаешь?
Но в управе никто и ничего не думал. Хмурые мужики из ремонтной бригады быстро Димке разъяснили, что они бы и не против фонарь починить, но только ежели управдом наряд выпишет. Вот пускай господин студент управдома отыщет, наряд получит – и тогда они пожалуйста, с дорогой душой.
При этом они страшно на Димку косились и хмыкали, и вообще старались держаться от него подальше. А когда Димка, подученный соседской бабкой Арсентьевной, заявился в управу с бутылкой водки, и вовсе шарахнулись прочь.
-- Что рыжий, что красный – один черт скаженный, -- бормотали глухо и отступали от Димки, как будто он не водку им протягивал, а сжимал в кулаке боевую гранату.
Тогда Димка перестал платить за квартиру. Черта ли платить, если тут все равно никто и ничего не желает делать?!
В ответ на это домовая управа объявила холодную войну.
Сперва в доме перестал работать лифт. Потом взбесился водопровод: если раньше наличие в кране горячей воды было редким праздничком, то теперь кипяток лился круглосуточно, а холодной воды не стало совсем. Зимой такое положение дел, может, кого и обрадовало бы, но вот летом…
Про такие мелочи, как телефон, радиосвязь и вывоз мусора, уже никто и не вспоминал. Но потом исчезло электричество, а вслед за ним – и газ в кухонной плите. И внезапно полопались стекла во всех без исключения окнах.
Холодная война плавно перетекала в регулярные боевые действия.
По ночам, когда залитый синей тьмой дом просвистывали холодные ветра, Димке, скорчившемуся на диване под одеялами и старыми шубами, отысканными в кладовке, казалось, что в целом свете нет больше никого и ничего. Только он, ночь и огромные влажные звезды, которые заглядывали с низкого неба, казалось, в самую душу.
Когда позвонили в дверь, Димка спал. Пригрелся в своей норе из шуб и одеял и звонка не слышал. Но будто толкнуло что-то в грудь, и отчетливо, громко вдруг закапала на кухне из крана вода; он услышал сквозь обрывки сна, как с грохотом захлопнулись железные складчатые двери лифта и тот шумно поехал вниз, а еще звук дрели ввинтился в мозг – так, как будто сверлили прямо здесь, в этой же комнате. Димка бы даже нисколько не удивился, если бы обнаружил, что дверь его квартиры гостеприимно распахнута настежь перед незваными ночными гостями.
На пороге стояли два мужика – в одинаковых коричневых замусоленных плащах, востроносые, с невыразительными узкими лицами. Один был усат, на голову косо нахлобучена помятая фетровая шляпа. Второй был без усов, зато в очках и клочкастой шапке-ушанке, хотя на дворе была далеко не зима. Так, октябрь.
На плечах обоих гостей стремительно таяли снежные сугробы.
Димка отчетливо помнил, что когда шел открывать дверь, за окном вовсю шумел нудный осенний дождь. Колотил в единственное уцелевшее в квартире стекло мелкими злыми струями.
-- Чего надо, мужики?
-- Сувит Дмитрий Сергеевич здесь проживает?
-- Пока здесь.
-- Пройти позвольте, -- вопросительно сказал тот, который был в усах и шляпе, подвинул обалдевшего Димку плечом и шагнул через порог. За ним последовал его товарищ, обдав Димку крепким запахом дешевого табака и еще чего-то такого, чем обычно пахнет в подвалах… лежалой картошки, что ли… Он посмотрел на Димку исподлобья, строго воздвиг палец:
-- Нехорошо, молодой человек! Нехорошо.
-- Да что нехорошо-то? Вы кто такие? Надо чего?
-- А вот мы сейчас и выясним, чего надо, Дмитрий Сергеевич, вы не волнуйтесь только! Где у вас тут кухня?
-- Сюда, пожалуйста, -- сказал Димка. Доверчивый дурень, это же надо так попасться было.
Он сидел посреди собственной кухни на табуретке и не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Потому что руки были связаны за спиной – хоть и кухонным полотенцем, но так ловко и прочно, как будто к Димке не управдомы пришли, а господа из жандармерии. То, что они управдомы, Димка узнал уже потом, но неважно.
Так вот руки… руки были связаны за спиной, а ноги бельевым шпагатом примотаны к табуреточным ножкам. Умом Димка понимал, что конструкция хлипкая и ненадежная, но каким-то зловещим чудом все держалось. Ночной кошмар – сначала Димка решил, что заснул, и ему снится кошмар – и не думал развеиваться.
И да, они его били.
Вот эти двое хилых мужичонки – его били. Его, третьекурсника, только вот в сентябре сдавшего физподготовку на золотой значок. Били, и голова Димкина моталась из стороны в сторону, будто бы он был тряпичной куклой. Нос и губы они ему давно разбили, наверное, с самого начала, которого Димка совсем не помнил, и вся майка на груди была липкой и горячей от крови. Удивительно, что зубы все целы…
-- Дай ему попить, Михалыч.
В одеревеневшие губы ткнулся край чашки. Белая в горохи чашка, Димка любил из нее по утрам пить кофе… пока еще газ в плите не кончился. Потом, когда кончился, он пил исключительно воду, которую приносил с собой из универа в пластиковой бутылке. Употреблять ржавый кипяток, который тек из кранов, Димка честно опасался.
-- Попил, болезный? Ну, тогда рассказывай.
Их было двое – Михалыч и Петрович. Один бил его, второй задавал вопросы. Димка никак не мог запомнить, кто из них кто.
-- Чего… рассказывать-то?
-- Почему за квартиру не платим? И за коммунальные, так сказать, услуги не вносим?
-- А еще на лифте катается!
-- Да, и добро бы только в кабине. Катаемся, молодой человек? А?!
Короткий злой удар под ребра. Становится нечем дышать, а глаза заволакивает искрящаяся черно-зеленая тьма.
Точно, они катались на кабине лифта – он, Саня и Маришка из библиотечного института. Сидели, тесно прижавшись спинами друг к другу и к железной решетчатой трубе, внутри которой двигался такой же железный трос, свитый из множества проволочных канатов. Лифт с гуденьем полз вверх, выталкивая куда-то в непонятные выси сдавленный пыльный воздух, и вдруг кирпичные стены шахты кончились, и они оказались на крыше, под ночным небом, над городом, залитым вечерними огнями и холодным сентябрьским воздухом. Плотный ветер гладил щеки и трепал волосы, и тогда они все втроем были совершенно точно уверены в двух вещах.
В том, что они никогда не умрут, и в том, что зимы никогда не случится.
Впрочем, с зимой они сильно ошиблись.
На подоконнике намело сугроб. При том, что там, за окном, над городом по-прежнему висела плотная стена затяжного осеннего дождя, и струи заливали кухню, где окно было выбито. Под батареей натекла огромная лужа.
Тот управдом, который был в ушанке, -- Михалыч, значит, --посмотрел на Димку, как на слабоумного.
-- Зря ты сознался, парень, -- сказал он и обтер своей клочкастой ушанкой лицо. И лоб его, и щеки были забрызганы красным. Димка как-то не сразу понял, что эти красные брызги – его, Димкина, кровь.
-- Ладно, Петрович. Кончаем его, что ли…
-- Только не здесь, Михалыч, ты че в самом деле.
-- Ну… ладно. Вставай, парень, пойдем. Вишь, Петрович не разрешает.
-- Почему?
-- Жилфонд портить нельзя, -- сказал Михалыч наставительно и принялся отвязывать от табуретки Димкины ноги.
-- А… куда мы пойдем?
-- А тебе разница, что ли? – спросил Михалыч и посмотрел на Димку снизу вверх. У него были пронзительно голубые, как у младенца, глаза. И ни единой мысли за этой небесной синью.
Он запомнил еще овраг на краю рощицы за домом, мокрую землю и россыпь мелких березовых листьев. Занимались холодные осенние сумерки, и полз туман. Стояла глухая ватная тишина. Только на дне оврага размеренно булькал ручей.
-- Ты это… не серчай, парень, -- сказал Михалыч, доставая из внутреннего кармана своего плаща здоровенный разводной ключ. – Жилфонд, понимаешь. А ты не платишь. И на лифтах катаешься. Слесарям вот еще хамил…
Договорить Михалыч не успел.
Но того, что случилось потом, Димка не увидел.
Тогда он приподнял голову.
Вокруг были подорожники и лопухи – мокрые после ночного дождя, щедро присыпанные кирпичной крошкой. Было слышно, как совсем рядом перекатывается на камнях ручей.
-- Давай-давай, -- подбодрил голос. – Ишь, разлегся, суповой набор! А ты тут стой, жди его…
Рукавом рубашки Димка вытер запекшуюся под носом кровь. Огляделся.
За оврагом, на дне которого булькал ручей, поднимались из бурьяна краснокирпичные корпуса бывшей ткацкой фабрики. В проемах окон, по карнизам, по скатам крыш тянулась к небу буйная древесная поросль: фабрика не работала уж который десяток лет. Так что и березы, и рябины, и дикий плющ чувствовали себя здесь вполне привольно.
Вокруг не было ни единой живой души.
Только на куче битого щебня, прямо перед Димкой стоял, горделиво потряхивая рубиновым гребнем, огненно-рыжий петух. Рядом с птицей, точно отброшенная небрежной рукой, валялась сосновая палка.
На кухне размеренно капала вода. Кап. Кап. Тяжелые капли падали в раковину с давно растрескавшейся эмалью. Ветер вздувал занавеску, пах горько, холодно, влажно – уже вплотную подступившей осенью, -- и густая ночь лилась из распахнутого окна в комнату. Совсем близкая, чужая, текучая. Даже фонарь под окном не горел.
Впрочем, он давно не горел. С тех самых пор, как еще прошлым летом, в первый день каникул отпущенная на свободу дикая школота разбила его камнями, устроив состязание на меткость и наглость. Димка, едва не убившийся в родном дворе в первый же вечер, потом еще с полмесяца таскался в домовую управу. Искал сперва подмоги, после – справедливости. Зря он, что ли, квартплату вносит аккуратно? Могли бы фонарь и починить. Или они думают, что ему это вот так запросто – со стипендии и немудрящих подработок платить за то, чего не получаешь?
Но в управе никто и ничего не думал. Хмурые мужики из ремонтной бригады быстро Димке разъяснили, что они бы и не против фонарь починить, но только ежели управдом наряд выпишет. Вот пускай господин студент управдома отыщет, наряд получит – и тогда они пожалуйста, с дорогой душой.
При этом они страшно на Димку косились и хмыкали, и вообще старались держаться от него подальше. А когда Димка, подученный соседской бабкой Арсентьевной, заявился в управу с бутылкой водки, и вовсе шарахнулись прочь.
-- Что рыжий, что красный – один черт скаженный, -- бормотали глухо и отступали от Димки, как будто он не водку им протягивал, а сжимал в кулаке боевую гранату.
Тогда Димка перестал платить за квартиру. Черта ли платить, если тут все равно никто и ничего не желает делать?!
В ответ на это домовая управа объявила холодную войну.
Сперва в доме перестал работать лифт. Потом взбесился водопровод: если раньше наличие в кране горячей воды было редким праздничком, то теперь кипяток лился круглосуточно, а холодной воды не стало совсем. Зимой такое положение дел, может, кого и обрадовало бы, но вот летом…
Про такие мелочи, как телефон, радиосвязь и вывоз мусора, уже никто и не вспоминал. Но потом исчезло электричество, а вслед за ним – и газ в кухонной плите. И внезапно полопались стекла во всех без исключения окнах.
Холодная война плавно перетекала в регулярные боевые действия.
По ночам, когда залитый синей тьмой дом просвистывали холодные ветра, Димке, скорчившемуся на диване под одеялами и старыми шубами, отысканными в кладовке, казалось, что в целом свете нет больше никого и ничего. Только он, ночь и огромные влажные звезды, которые заглядывали с низкого неба, казалось, в самую душу.
Когда позвонили в дверь, Димка спал. Пригрелся в своей норе из шуб и одеял и звонка не слышал. Но будто толкнуло что-то в грудь, и отчетливо, громко вдруг закапала на кухне из крана вода; он услышал сквозь обрывки сна, как с грохотом захлопнулись железные складчатые двери лифта и тот шумно поехал вниз, а еще звук дрели ввинтился в мозг – так, как будто сверлили прямо здесь, в этой же комнате. Димка бы даже нисколько не удивился, если бы обнаружил, что дверь его квартиры гостеприимно распахнута настежь перед незваными ночными гостями.
На пороге стояли два мужика – в одинаковых коричневых замусоленных плащах, востроносые, с невыразительными узкими лицами. Один был усат, на голову косо нахлобучена помятая фетровая шляпа. Второй был без усов, зато в очках и клочкастой шапке-ушанке, хотя на дворе была далеко не зима. Так, октябрь.
На плечах обоих гостей стремительно таяли снежные сугробы.
Димка отчетливо помнил, что когда шел открывать дверь, за окном вовсю шумел нудный осенний дождь. Колотил в единственное уцелевшее в квартире стекло мелкими злыми струями.
-- Чего надо, мужики?
-- Сувит Дмитрий Сергеевич здесь проживает?
-- Пока здесь.
-- Пройти позвольте, -- вопросительно сказал тот, который был в усах и шляпе, подвинул обалдевшего Димку плечом и шагнул через порог. За ним последовал его товарищ, обдав Димку крепким запахом дешевого табака и еще чего-то такого, чем обычно пахнет в подвалах… лежалой картошки, что ли… Он посмотрел на Димку исподлобья, строго воздвиг палец:
-- Нехорошо, молодой человек! Нехорошо.
-- Да что нехорошо-то? Вы кто такие? Надо чего?
-- А вот мы сейчас и выясним, чего надо, Дмитрий Сергеевич, вы не волнуйтесь только! Где у вас тут кухня?
-- Сюда, пожалуйста, -- сказал Димка. Доверчивый дурень, это же надо так попасться было.
Он сидел посреди собственной кухни на табуретке и не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Потому что руки были связаны за спиной – хоть и кухонным полотенцем, но так ловко и прочно, как будто к Димке не управдомы пришли, а господа из жандармерии. То, что они управдомы, Димка узнал уже потом, но неважно.
Так вот руки… руки были связаны за спиной, а ноги бельевым шпагатом примотаны к табуреточным ножкам. Умом Димка понимал, что конструкция хлипкая и ненадежная, но каким-то зловещим чудом все держалось. Ночной кошмар – сначала Димка решил, что заснул, и ему снится кошмар – и не думал развеиваться.
И да, они его били.
Вот эти двое хилых мужичонки – его били. Его, третьекурсника, только вот в сентябре сдавшего физподготовку на золотой значок. Били, и голова Димкина моталась из стороны в сторону, будто бы он был тряпичной куклой. Нос и губы они ему давно разбили, наверное, с самого начала, которого Димка совсем не помнил, и вся майка на груди была липкой и горячей от крови. Удивительно, что зубы все целы…
-- Дай ему попить, Михалыч.
В одеревеневшие губы ткнулся край чашки. Белая в горохи чашка, Димка любил из нее по утрам пить кофе… пока еще газ в плите не кончился. Потом, когда кончился, он пил исключительно воду, которую приносил с собой из универа в пластиковой бутылке. Употреблять ржавый кипяток, который тек из кранов, Димка честно опасался.
-- Попил, болезный? Ну, тогда рассказывай.
Их было двое – Михалыч и Петрович. Один бил его, второй задавал вопросы. Димка никак не мог запомнить, кто из них кто.
-- Чего… рассказывать-то?
-- Почему за квартиру не платим? И за коммунальные, так сказать, услуги не вносим?
-- А еще на лифте катается!
-- Да, и добро бы только в кабине. Катаемся, молодой человек? А?!
Короткий злой удар под ребра. Становится нечем дышать, а глаза заволакивает искрящаяся черно-зеленая тьма.
Точно, они катались на кабине лифта – он, Саня и Маришка из библиотечного института. Сидели, тесно прижавшись спинами друг к другу и к железной решетчатой трубе, внутри которой двигался такой же железный трос, свитый из множества проволочных канатов. Лифт с гуденьем полз вверх, выталкивая куда-то в непонятные выси сдавленный пыльный воздух, и вдруг кирпичные стены шахты кончились, и они оказались на крыше, под ночным небом, над городом, залитым вечерними огнями и холодным сентябрьским воздухом. Плотный ветер гладил щеки и трепал волосы, и тогда они все втроем были совершенно точно уверены в двух вещах.
В том, что они никогда не умрут, и в том, что зимы никогда не случится.
Впрочем, с зимой они сильно ошиблись.
На подоконнике намело сугроб. При том, что там, за окном, над городом по-прежнему висела плотная стена затяжного осеннего дождя, и струи заливали кухню, где окно было выбито. Под батареей натекла огромная лужа.
Тот управдом, который был в ушанке, -- Михалыч, значит, --посмотрел на Димку, как на слабоумного.
-- Зря ты сознался, парень, -- сказал он и обтер своей клочкастой ушанкой лицо. И лоб его, и щеки были забрызганы красным. Димка как-то не сразу понял, что эти красные брызги – его, Димкина, кровь.
-- Ладно, Петрович. Кончаем его, что ли…
-- Только не здесь, Михалыч, ты че в самом деле.
-- Ну… ладно. Вставай, парень, пойдем. Вишь, Петрович не разрешает.
-- Почему?
-- Жилфонд портить нельзя, -- сказал Михалыч наставительно и принялся отвязывать от табуретки Димкины ноги.
-- А… куда мы пойдем?
-- А тебе разница, что ли? – спросил Михалыч и посмотрел на Димку снизу вверх. У него были пронзительно голубые, как у младенца, глаза. И ни единой мысли за этой небесной синью.
Он запомнил еще овраг на краю рощицы за домом, мокрую землю и россыпь мелких березовых листьев. Занимались холодные осенние сумерки, и полз туман. Стояла глухая ватная тишина. Только на дне оврага размеренно булькал ручей.
-- Ты это… не серчай, парень, -- сказал Михалыч, доставая из внутреннего кармана своего плаща здоровенный разводной ключ. – Жилфонд, понимаешь. А ты не платишь. И на лифтах катаешься. Слесарям вот еще хамил…
Договорить Михалыч не успел.
Но того, что случилось потом, Димка не увидел.