это совершенно рабочие куски, и их можно не читать. это мне для меня же нужно.
черновик первыйПяркунас, как же он ненавидел их всех. За слепую покорность судьбе, за невыносимое стремление жить по-писаному, даже если земля уходит из-под ног, как будто ты оступился на топкой тропе посреди трясины. Как заповедано, так и будут поступать, не обращая никакого внимания на то, что от таких поступков всем только хуже. А даже если и смерть. Пойдут на дыбу с песней. При том, что никого Юрген не мог бы назвать фанатиками.
Как глупо думать, будто право наследия в Райгарде целиком и полностью зависит от крови. Кто это решил? Кто проверил? Кто доказал, что только так и не иначе?!
Он уедет на Валмиере, там море и длинная седая трава в дюнах, и черника на пригорках среди мачтовых сосен… а Эгле вернется в Крево. Вернется, даже прекрасно зная, что с нею будет. Потому что – так положено. Даже не потому, что она жена своего мужа. А потому, что так решил Райгард.
Как они все могли ее отдать? Взрослые, сильные мужчины – слабую женщину. Девчонку. И ему плевать, что она в тягости. И плевать, что это дитя Стаха.
Не дитя, нет.
Дети.
Потому что, если уж до конца слепо верить законам Райгарда, на которых так помешана эта свора, этим законам, выкручивающим руки живым людям, то беременна Эгле двойней.
Интересно, если Стах откажется… кто отдаст одного из этих детей туда, за Черту? Вежис? Кто? У кого хватит мужества… и совести?
Хотя что это он. Какая совесть. Если бы у них была этой совести хоть капля, они бы придумали что-нибудь. Они бы не допустили, чтобы Эгле вернулась в Крево.
И они бы позволили ей выйти замуж за того, кто и вправду ее любил. И, Пяркунас, этот человек бы не допустил того ужаса, что ныне творится по всей Лишкяве.
Страшно думать, какую благодарность от судьбы получат они все за такое точное следование никому не нужным законам.
За собственную трусость. За невмешательство.
Боже милосердный, сжалься над этой землей.черновик второй
Часть вторая.
Двенадцать лет назад.
Омель
Улица свернула, исчезли за поворотом одноэтажные домики, утопающие в цветении садов, и сделалось сумрачно и влажно – дальше по обочинам росли огромные вековые каштаны. Бело-розовые свечки, длинные черные лужи, обметанные, будто простудой, облетевшими лепестками, мокро блестящий асфальт… Из окна машины все казалось ненастоящим, будто он смотрит на картинку в книжке или сидит в темном зале синематографа, а на экране пролетает его собственная жизнь, отчего-то гораздо более наполненная смыслом, чем вот эта, настоящая.