чо-та я сдулся. но - 9,5 тыщ знаков. и можно дальше - без зазрения совести. все знакомо, приятно, по накатанной дороге.
ах как приятно разрешить себе делать то, что именно сейчас хочется.
подумаешь, правильно, неправильно... кому я должен, я всем прощаю.
я положу тут черновик, потому что завтра я уйду на работу, и может быть, что-то буду тут дописывать.
ридмор
*** ***
Вошедшая неслышными мягкими шагами мнишка распахнула тяжелые дубовые створки окна, и в келью хлынул теплый влажный ветер. Ветер пах скошенными на далеких поплавах травами, и шиповником, что зацветал на монастырских мурах. Ветер был живой и совсем не вязался со словами молитвы, которую читала стоящая на коленях перед алтарем женщина.
На ней был простой темно-синий монашеский хабит, волосы убраны под крахмальный чепец с крыльями. Красивые сильные пальцы перебирали яшмовые четки. На щеках лежали длинные дорожки слез.
Она могла плакать, только представая перед Господом. Прекрасно понимая, что истовость ее молитв вызвана не религиозным экстазом, не силой веры – но чувством вины. За вайделотскую кровь, что течет в ее жилах. За то, что ее отец Ольгерд Кястутис, последний Консул Подлунья, позволил себе взять в жены девку-язычницу. И это постыднее любого клейма.
Как ее брат умудряется жить с этой ношей? Вернее, умудрялся… Гражина прикусила язык. Даже в мыслях тяжело думать о нем – мертвом. Впрочем, и о живом вспоминать ей было не менее мучительно.
Мнишка вышла, метя подолом хабита по полу, засыпанному сухой травой – ромашки, метелки трав, белые шарики клевера… Гражина проводила взглядом – быстрая походка, красивая осанка. Эти дурочки думают, что в ней нет ни капли женской зависти. И шепчутся за ее спиной. Сестра Альбина? – так звали бывшую княгиню Кяститус в постриге. – Да она святая!.. и никому нет дела до того, что творится в ее душе. Темные бездны вод, и тяжкие волны ходят по поверхности…
А потом человек проникал в тайну ее преданности Богу, и его вера в эту святость таяла. Иногда — вместе с жизнью. Счастливец брат! Чужой взрослый мужчина, которого она совсем не любит и не знает. Ивару никогда не испытать ее стыда. Мертвый князь…
Гражина спрятала покрасневшее лицо в ладони. Зашуршали накрахмаленные крылья рогатого чепца.
Мысли и молитвы оборвало цепкое прикосновение к плечу.
Гражина поднялась с колен. Децим преторской когорты, улыбнувшись, дал знак следовать за собой.
Здесь тоже были распахнуты окна, но они выходили на монастырские муры, а не во внутренний двор, и шипшиновый запах был густым и тяжелым. И еще было видно, как наползает из-за небокрая темно-синяя туча, и малиновые нитки далеких зарниц пробегают по ней.
Стоящий у окна мужчина средних лет, в кирасе, укрытой поверх багряным плащом, обернулся. Прошел несколько шагов и опустился перед Гражиной на одно колено, принимая благословение. Потом поймал ее руку и поцеловал в запястье. Глухо зашуршали четки.
-- Дона, -- сказал Луций Сергий Ингевор, Претор Подлунья, вставая с колен. – Какое несчастье, дона. Я соболезную.
И они засмеялись.
Гражина присела на жесткую скамью у стола, подвинула в сторону блюдо с нарезанным хлебом и глиняный кувшин с разбавленным водою вином – непременные атрибуты кляшторного гостеприимства – и быстрым взглядом окинула лежащие на столе бумаги. По цвету и форме восковых печатей, по текстуре пергаменов, по наклону уставного письма и дрожанию стила в руке писавшего узнавая, кем посланы хартии и о чем приблизительно в них может говориться.
Ингевор не мешал ей. Со стороны это выглядело невинной игрой, но он совершенно точно знал, сколько весу и силы в таких забавах имеет эта надменная, начинающая стареть женщина. Красивая. Все еще красивая.
-- Я скучал по тебе.
Гражина усмехнулась. Нельзя давать себе повод вновь надеяться. Она принадлежит Господу – и точка на этом. Она не может тешить себя пустыми иллюзиями. Тем более, что Ингевору всегда есть с кем избыть тоску.
-- Это и есть то дело, с которым ты приехал?
Луций расхохотался. Подвигал по столу серебряную менору, глядя, как дрожит и тянется по сквозняку пламя свечей.
-- Ты одна стоишь половины моей тайной канцелярии. Но я не об этом. Твой брат… твой покойный брат не оставил наследника и завещания. Как я должен поступить, по-твоему?
-- Ты станешь спрашивать дозволения на секвестр имущества у сестры покойного? У меня? Помня о том, что отец, князь Ольгерд, посвящая меня Церкви, особо оговорил мой отказ от прав на наследование титула, имущества и власти в обмен на тот вклад, что он сделал за меня в монастырь.
-- Кто теперь помнит об этом… -- пробормотал Ингевор уклончиво. Подошел сзади, опустил ладони на плечи женщины. – В нынешней суете такая важная бумага могла и затеряться… И потом. Пока еще в моем праве освободить княгиню Кястутис от не ею принесенных обетов.
-- И что? – спросила она, замерев всем телом и не смея обернуться.
-- И ты стала бы самой обаятельной княгиней и самой желанной невестой в Подлунье.
Сердце трепетало, как пойманная в садок бабочка. Тронь крыла – закровят под чужими пальцами.
-- Не-ет!
-- Жаль, -- сказал Луций, убирая руки. – И то, что ты не желаешь сложить обеты даже во имя… да, для блага государства… Не будь этой оговорки, имущество перешло бы сразу в распоряжение Синедриона. Но ладно. Мы не нищие. Поговорим тогда о последнем претенденте на княжество Кястутисское, раз уж Господу угодно, чтобы этот кусок земли сохранил свою самостоятельность.
За окном шли тяжелые, иссиня-черные тучи. Ветер принес первые брызги дождя. Ночью будет гроза, да еще и какая. Скорей всего, снесет переправу на Нярисе, да и в верховьях Настасьи тоже.
Гражина зажмурилась, чтобы не видеть малинового просверка молнии. Перекрестилась – горло, два плеча, живот.
Она не станет спрашивать, останется ли Ингевор с дружиной ночевать в кляшторе Паэгли. Лучше попробовать вникнуть в хитросплетения судьбы графа Виктора Эйле – последнего, как выразился Луций, претендента на Кястутисский престол. Хотя права Эйленского графа весьма и весьма смутны… далекое и зыбкое родство, седьмая вода на киселе… зато отношения с Ингевором более чем достойны внимания. Небось, у Луция до сих пор рога чешутся… несмотря на то, что с тех пор, как законная супруга Претора согрешила с Эйленским графом, прошло уже лет пятнадцать, никак не меньше. А может, и больше.
-- И ты допустишь этого мерзавца к власти? – спросила она, тонко улыбаясь. Давая понять, что знает и помнит, и понимает, что это знание для Ингевора – будто тонкое змеиное жало, скользнувшее между пластин кирасы. Медленный яд, отравляющий кровь…
-- К сожалению, наследников не выбирают. И я не стану трясти грязным бельем на все Подлунье, показывая, что это меня все еще заботит. Но… я желал бы знать… Церковь желала бы знать, чем дышит этот еретик.
Гражина кивнула. Поправила на груди крест, глубоко вздохнула.
-- Претор всегда знает, откуда он получит самую быструю и неоценимую помощь. У меня есть такой человек. И, к вящей славе Господней, он так далек от Церкви, что заподозрить его в связях с Синедрионом сможет только умалишенный.
По узким губам женщины зазмеилась улыбка. Гражина вытащила из кошелька, привешенного к поясу, и расправила на ладони соломенную, неровно откромсанную прядь. Серые глаза Ингевора сверкнули непритворной заинтересованностью.
— Это что?
— Залог его верности.
Претор захохотал.
— Ты что, всерьез веришь в сказочки про ногти и волосы?!
— Главное, чтобы она верила.
Ингевор кивнул. Прошелся по келье, и та показалась особенно тесной при его росте и ширине плеч. Мягко позванивали преторская цепь и шпоры.
-- Гражинка, ты чудо. Ну, вели привести свою ведьму. Я сгораю от нетерпения.
-- Кровь Господня, что это?!
Ингевор в оцепенении уставился на вставшее в дверях существо – невысокое, щуплое, наряженное в жуткие лохмотья, с дико посверкивающими из-под нечесанных косм желто-зелеными глазами. Существо удерживали две рослые мнишки. Носы их морщились от омерзения, но женщины держали ведьму крепко, хотя и с трудом.
-- Это твои глаза и уши в Эйленском замке.
-- Но… от нее же воняет!
-- Да, и не нохийской розой. Но ты просил преданности и расторопности, а не ароматов. К тому же, легче отнять у дракона сокровища, чем у этой… ее тряпки. Зато малый сей недостаток с лихвой искупают ее достоинства.
-- Искупают? – пробормотал Претор, прикрывая лицо краем плаща. – Да, искупают! Причем немедленно, в трех водах, с мочалкой и дегтярным мылом!
Кто не имел дела с сарбинурскими ведьмами, тот не в силах оценить всю глубину переполоха, воцарившегося в скромном кляшторе Паэгли. Были нагреты три котла воды, и принесены сувои чистого полотна, и гребни, и ножницы, и скребки, и ароматные масла и склянки с душистой водой. И все это великолепие оказалось разгромленным в пару мгновений, едва две дебелые монахини-бригиттинки попытались стянуть с ведьмы ее лохмотья.
Ведьма кусалась и шипела, как дикая лиса. Монахини отступили, потирая ушибленные места и закрывая поцарапанные лица. Ингевор хмыкнул и велел придать в помощь сестрам божиим двух… нет, пожалуй, троих кнехтов из собственной когорты.
В итоге ведьма была водворена в мыльную воду, но еще фыркала из глубокой деревянной лохани и пыталась кусаться. Гражина хихикала, отворачиваясь, но все же следя, чтобы происходящее оставалось в границах разума и приличий.
Наконец ведьму извлекли из чистой воды, причесали и нарядили в простое серое платье, которые в кляшторе Паэгли обычно носили послушницы.
-- Ну вот, -- удовлетворенно выдохнула Гражина. – Теперь она почти похожа на человека.
-- Может быть, у нее даже есть имя? – в тон, смеясь, спросил Ингевор.
-- Отчего же нет. Она, хоть и отвергает слово Божее, но обожает святых покровителей. Их у нее полным-полно. Ее зовут Сабина.
-- Ну, теперь ее покровителями будем мы.
--.До тех пор, пока маленькая еретичка будет вести себя пристойно, -- проговорила Гражина, выразительно касаясь привешенной к поясу хабита серебряной коробочки с прядью ведьминых волос.
-- Буду, черт вас раздери, -- буркнула Сабина и тряхнула хоть и причесанной, но по-прежнему буйной гривой соломенных волос.