Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

мозги мои устроены странным образом. вечно в них крутится какое-то бесконечное кино, без сюжета и без названия, обрывочный видеоряд, камера перескакивает, выхватывая какие-то кусочки чужой жизни, причем чтоб я знал всех этих людей - так нет, но протестовать бессмысленно. потому что потом, в конечном итоге, из этой сумятицы и бессмысленности, и возникают тексты.
вот
Летняя терраса ресторанчика, за белыми зонтиками, за полосатыми маркизами видна полоска песка и вздыбленное штормом море. ветер срывает салфетку, на которую сидящая за столиком молодая женщина не успевает поставить чашку с кофе - такую тяжелую, с толстыми стенками, из белого фаянса, типичная ресторанная посуда. на салфетке коричневый след от мокрого дна чашки. напротив женщины - ее собеседник, мужчина средних лет, в костюме, но без галстука, ворот рубашки небрежно распахнут. лица этого человека я не вижу, но вижу его руки - он курит, стряхивая пепел в круглую стеклянную пепельницу, рядом с ним на столике тоже кофе, но это большая стеклянная кружка на ножке, в нее налит латте, и видно плотную сливочную пену, на которую щедро налита карамель.
-- вы его любили? -- спрашивает он у женщины. -- только без всех этих красивостей. да или нет?
женщина замирает на секунду, как будто решает, как следует это расценивать: как бесцеремонную прямоту или просто как наглость. натянуто усмехается. подносит к губам свою чашку с кофе.
-- Хильдур Бок, перестала ли ты пить коньяк по утрам? -- говорит она, смотря поверх чашки в лицо собеседнику. -- Отвечай честно, да или нет!
он молчит и смотрит без улыбки, ясно показывая всем своим видом, что не собирается подыгрывать своей собеседнице.
она со стуком ставит на стол чашку. взгляд делается тяжелым и темным.
-- Он вскрыл мою душу, как вскрывают ножом устрицу, и я думаю, что в процессе он испытывал по отношению ко мне не больше чувств, чем к еде на своей тарелке. Такой ответ вам подходит?

или вот.
деревенская улица, заросшая травой, по которой гуляют куры - белые, и пестрые, и рыжие, всякие. весна, и за заборами цветут сады, и в полисадниках сирень, в просвете улицы видно склоняющееся к закату солнце, небо опаловое и золотое, глубокое, как бывает только в мае.
у домов на лавочке сидят несколько старух, в праздничной одежде. белые намитки плотно обхватывают морщинистые, темные от вечного солнца, сухие лица. глаза смотрят недружелюбно, рты поджаты курьими жопками, руки чинно сложены под фартуками из беленого льна, расшитыми красно-черной вышивкой.
по улице, не слишком обращая внимание на все, что вокруг, идет девица. босая, но в цветастом андараке, в вышитой рубашке, выбивающейся в прорези кабатка пышными складками, в толстенной косе ленты. за девицей на некотором расстоянии по траве прыгают жабы. много. сколько хватает глаз, видно, как вся трава между колеинами улицы подпрыгивает и шевелится.
старухи смотрят.
-- Вот же шлендра, -- наконец говорит одна. -- Всех жаб уже перецеловала, а прынц все нейдет.
-- Видать, не всех.
-- Или сама не королева.

и что со всем этим делать...

читать дальшеСтрато почти засыпал за рулем, и Анджей, жалея ординарца, давным-давно отправил его отдыхать на заднее сиденье. Что правда, через пару часов он и сам начинал сомневаться, что справится. Под веки будто песка насыпали, от света фар слезились глаза. Наплывали и наплывали, почти смыкаясь верхушками в черном небе, такие же темные сосны, и мерное дыхание Страто, и тепло старательно дующей в ноги печки делали мир вокруг ненастоящим. В таком состоянии помогали только разговоры, но разговаривать с Мартом он не хотел.
Ночь перевалила за половину, когда въехали в границы округа.
-- Тормози, -- вдруг сказал из мягкой тьмы голос Марта. – Там впереди шлагбаум.
Оказалось, что это посты, выставленные местным отделением Святого Сыска. Слава Пяркунасу, они доехали. Анджей как попало приткнул машину к обочине, вывалился наружу – ноги онемели, от бессонницы и усталости его тошнило.
-- Кофе, ясный пане? – Глава окружного отделения Омеля пан Цыприан Кульша подошел неслышно, протянул стальную крышку от термоса. Над поверхностью налитой в нее жидкости, густой и черной, как деготь, шапкой стоял пар. Анджей глотнул. Кофе был крепкий и до отвращения сладкий.
Кульша кивнул куда-то назад, за спину. Там была просто темнота, и откуда-то из нее бил невыносимо яркий белый свет фар. Тени людей двигались в этом свете, призрачные, будто навы.
-- Садитесь назад, панове, хлопцы поведут сами.
Оказалось, что куратор Омеля прислал за начальством машину – видавшую виды темно-зеленую «нивку» с брезентовой крышей и огромными широкими колесами, на такой впору по болотам кататься да грязь месить. И, садясь в ее тесное, пропахшее куревом и машинным маслом нутро, Анджей в душе ужаснулся.
Тронулись.
Темнота сомкнулась позади, сглатывая только что освещенную ярким светом автомобильных фар поляну, и ветки орешника, все в мелком дыме новой листвы, с шорохом проехались по крыше «нивки», осыпав лобовое стекло водопадом капель. Когда выехали на шоссе, оказалось, что тучи разошлись, и в зените дороги, нестерпимая и ослепительная, взошла Волчья звезда.
-- Господи, пане, это невозможно себе представить, -- в ответ на красноречивое молчание сказал наконец Кульша, до того разбавлявший молчание только тяжкими вздохами. -- Такой ужас. Кто бы мог подумать.
-- И кто?
-- Простите, патрон?..
-- Вы спросили – кто бы мог подумать. Вот я и любопытствую – кто. Вторая бессонная ночь, знаете ли, не оставляет сил для догадок.
Глава окружного отделения Святого Сыска по Омелю наконец смутился. И густо, как девушка, покраснел.
Он был чем-то похож на Квятковского, такой же невзрачный и квелый, с тонкими пальцами и прозрачным лицом; поговаривали, что он болен чахоткой, но годы шли, а умирать пан Цыприан Кульша не собирался и даже не очень-то слабел здоровьем. Он занимал этот пост без малого два десятилетия, и пережил не одного патрона, что позволяло надеяться, что дело свое отец Кульша знает. Еще прошлой зимой слухи о его болезни сделались особенно упорными, и уже после Койданово Анджей все ждал, когда тот запросится в отставку, но этого не происходило. Дела в округе после Койданова шли ни шатко ни валко -- хотя, справедливости ради, они и везде так шли, -- особых претензий или поводов для беспокойства не возникало, и Анджей счел, что пока можно повременить. Наступит осень, и он попросит Цыприана с должности. Пускай едет в Двинаборг, там тепло, там море, имеет же человек право хотя бы последние годы провести в покое.
Ему стыдно было себе признаться, но этот человек его раздражал. Бесил до дрожи душевной. И дело было вовсе не в том, что пан Цыприан, считающий себя старожилом и профессионалом, позволял сомневаться в компетентности собственного начальства. Как будто была в нем какая-то червоточина, незаметная глазу, но от этого не перестающая бередить. И эта вечная гримаса умирающего на лице, когда любое твое жесткое решение или слово превращает тебя в чудовище, жаждущее смерти близкого.
И когда в конце зимы положение дел вдруг стало меняться, а пан Кульша продолжал вести дела старым порядком, Анджей счел, что пора что-то менять.
Не успел. А теперь до того ли.
Полночный звонок, заставивший Анджея бросить все дела в столице и ехать в Омель, был полной неожиданностью, но не потому, что там действительно происходило что-то страшное. Непонятное и от того еще более пугающее. В том, что Кульша рассказал Анджею по телефону, не было ничего необычного. Если учитывать реалии последнего времени. Да, шабаш, тринадцать ковенов; это несколько больше обычного, и пора бы уже привыкнуть, что теперь будет вот так – если не всегда, то еще довольно долго. Пока они не поймут причину и не определятся, что с ней делать.
Неожиданность состояла в том, что куратор Омеля вдруг попросил помощи. Человек, даже в самые худшие времена уверенный в том, что сумеет справиться своими силами.
И вот теперь он сидит, нахохлившись, будто воробей под стрехой во время дождя, втягивает в воротник пальто тощую шею, заливается румянцем и мнет слабые тонкие пальцы.
-- Пан Кульша, -- сказал Анджей после долгого молчания. – Давайте уже к делу. Без заламывания рук и всех этих спектаклей. Я когда в театр соберусь, супругу спрошу.
Цыприан молчал. Сидел, напряженно сцепив в замок пальцы, так что даже костяшки побелели. Было в его жестах что-то неприятное, паучье.
-- Вы ясно дали мне понять, -- неприятным голосом продолжал Анджей, -- что даже представить не могли, что у вас в округе может происходить… такое. После стольких лет службы. Я должен расценить это как повод для вашей отставки?
-- Так… пане Гивойтос!..
-- Или я чего-то не знаю?
-- Да никто не знает, ясный пане! И пока своими глазами не увидим, и знать не будет. Вот у вас есть ответ на вопрос – зачем собираются только главы ковенов? Всех ковенов страны, пане.
-- Что?! – переспросил с заднего сиденья молчавший до этой минуты Март.
Анджей не ответил. Он все пытался подсчитать в уме, сколько ведьм в реальности стоит за этим сборищем, а потом бросил, потому что это было бессмысленно.
Каждая ведьма, возглавляющая ковен, по своей силе превосходит всех своих товарок по нему. И если Кульша знал, что все так, как есть, почему он не сказал об этом сразу? Сколько людей наберется в Омеле?
А с другой стороны, что бы Анджей сделал, если бы знал? Невозможно за несколько часов перебросить в Омель из Крево всех действующих венаторов. Чтобы справиться с ситуацией, ему понадобилось бы собрать весь штат Лишкявы, да и то никаких гарантий, что этого было бы достаточно.
Пяркунас, это будет мясорубка. Кровавый котел.
Но почему? Почему?!

Городской поселок Ликсна за те два года, что Анджей был здесь в последний раз, нисколько не изменился. Все та же автобусная станция – круглая площадь с изрытым разнокалиберными ямами асфальтом, как будто по ней лупили шрапнелью без перерыва – встречала их пустым павильоном остановки и уже поднявшимся в человеческий рост бурьяном на берегу речушки, которая за поселком впадала в Ислочь. Через речушку был перекинут горбатый мостик, за ним убегала по горушке вверх улица поселка. Щербатые кирпичные пятиэтажки, здание поселковой больницы по правую руку, кажется, за ним – школа… Глядя из окна машины на выступающие из сумрака дома, на деревья, на казавшиеся призрачными черемуховые кусты, Анджей рассеянно думал, что до сих пор мог бы пройти по этим улицам с закрытыми глазами и не ошибиться ни на йоту.
Странно, что все это происходит здесь. Как будто кому-то неизвестно зачем понадобилось повторить все, что случилось с Варварой. С тех пор, как ее не стало, он ни разу не был на Валмиере, и можно сто раз назвать это малодушием, но его всякий раз охватывал кромешный ужас от одной только мысли, что надо будет взглянуть в глаза ее фотографии на гранитном памятнике оставшейся там могилы.
Но и теперь Анджей был уверен: никак иначе поступить он не мог. И знал, что даже если бы тогда ему оставили выбор, он сделал бы то же самое. Она не могла стать Гиватэ, никакими усилиями. И все, что с ней случилось, просто дурацкое стечение обстоятельств. Которое, в сущности, ее и убило.
Господи, лучше бы они с Варварой вообще никогда не встречались.
Вот ее дом на краю оврага, по дну которого тянется линия электропередачи, и все так же гудят, слегка потрескивая, провода, и в небе, полном наползающих грозовых туч, проскакивают едва заметные синие молнии разрядов. Анджей помнил, что прямо от дома начинается идущая по краю леса дорога. Она перебегает через распадок и скрывается в чаще, дальше там только болото, но если пройти по самой его кромке, нескоро, но выйдешь к бескрайнему заливному лугу. Луг рассекает грунтовая дорога, которая долго тянется среди ивняка и наконец выходит на берег Ислочи. И если в этом месте обернуться назад, взгляду откроется мост через Ислочь и заброшенный Омельский дворец на другом ее берегу, и купы старого парка, над которыми выстреливает в небо высоченная башня старого сахарного завода.
Дорога обрывается аллеей старых тополей. В этом месте в Ислочь впадает та самая речушка, что журчит под мостом на автобусной площади. Когда-то Анджей разговаривал там с отцом Яном, священником из Ликсненского костела, о судьбе Варвары. Тогда он еще понятия не имел, как обернутся события.
У пятиэтажек на краю леса пан Кульша велел остановить машину.
-- Не взыщите, пане Гивойтос, но дальше только пешком.
Ноги путались в мокрой траве. Из леса тянуло сыростью, где-то далеко скрипуче и протяжно вскрикнула ночная птица, и ветки орешника осыпали на плечи, на лицо и руки крупные капли уже выпавшей росы. Волчья звезда, ослепительная и холодная, снова стояла над горизонтом, как будто не было целого дня пути из Крево до Омеля, и время замерло в той точке, где их встретил у выставленных постов пан Цыприан.
Вековые тополя смыкались над головой крючковатыми ветками, пахли холодно и горько, ноги путались в мокрой траве, которой заросла аллея.
Очень скоро в жерле аллеи сделалось светлее – это там, на поляне, на высоком обрыве над огромным пространством текущей воды, горели костры. Анджей насчитал ровно тринадцать: дюжину поменьше и один большой в центре. У костров разрозненными группками стояли женщины, их фигуры рисовались отчетливыми темными силуэтами на фоне разгорающегося пламени, и каждый был объят огненным ореолом. Это было так красиво, что в первое мгновение даже дыхание занялось.
-- Сколько людей вы взяли с собой? – не оборачиваясь, просто на звук дыхания Кульши, который держался на пару шагов позади, спросил Анджей.
-- Всех, кого мог, пане. Весь штат. Тридцать человек.
Анджей горько хмыкнул. Три десятка венаторов, да сам Кульша, да они с Мартом вдвоем. Против сотни с лишним ведьм, каждая из которых объединяет в себе силу целого ковена.
Но пан Цыприан даже на первый взгляд никак не походил на сумасшедшего.
-- Пан Кульша, -- спросил Анджей, заглядывая омельскому куратору в лицо. – Вы умереть не боитесь?
-- А кто ж не боится, ясный пане, -- вздохнул тот, но глаз не отвел.
-- И как, по-вашему, я должен с этим справиться?
Он помолчал какое-то время, теребя в пальцах пуговицу от пальто. Почему-то это выглядело завораживающе. Анджей смотрел и никак не мог оторваться.
-- А помните, пане, как в Тестаменте? «Ныне сидит одесную Бога отца своего; оттуда придет судить живых и мертвых». Разве это не о вас сказано?
Анджей хмыкнул. Услышать такое от священника, с трудом воспринимающего Райгард, который далек от святого писания, как черт от ладана, было дико. Наверное, он никогда не привыкнет к тому, что официальная Церковь не только с трудом примиряется с существованием Райгарда, но и поддерживает его.
-- Я есть воскресение, истина и жизнь, -- проговорил он с неприятной усмешкой. -- И всяк, верующий в меня да пребудет жить вечно, и если умрет – оживет. Вы это хотели мне сказать?
Цыприан Кульша не ответил.
Анджей пожал плечами и шагнул на свет.

-- Досточтимые панны! Всем доброго утра, и всех вас я прошу оставаться на своих местах.
Он говорил негромко, не повышая голоса, но как-то так, что все они, бывшие на поляне в эту секунду, прервали разговоры и замерли, обратив к нему лица.
Его фигура казалась огромной, выше обычного человеческого роста, облитая светом от костров, и отражения пламени лежали на плечах и стекали за спину, так что казалось, будто он весь объят огненным плащом. Янтарь и серебро венца Райгарда обнимали виски.
Март сморгнул, и наваждение исчезло. Остался обычный человек. Он шел к кострам через поляну, по колено в высокой и мокрой траве, с чуть разведенными в стороны руками, чтобы они видели – ни оружия, ни распятия, которое в этой ситуации много хуже любого меча, в них нет.
-- Каждая, кто хотя бы шевельнется, будет признана виновной. Вы меня знаете, я умею заставить пожалеть о последствиях.
-- Ты сдохнешь, собака! – выкрикнула одна из них ему в лицо. Молоденькая, не старше двадцати, что само по себе было удивительно – мало кто в таком возрасте способен возглавить ковен. Или Цыприан ошибся?
Наверное, она была бы красивой – в других обстоятельствах. Но гримаса ярости делала ее фарфоровое личико страшным. Губы были черны от сажи, как будто она наелась головешек из костра, и сажей же вымазаны глазницы, и рыжее пламя плясало в расширенных на всю радужку зрачках.
Когда-то очень давно, еще в Мариенбургском коллегиуме, они, студенты-первокурсники, взахлеб заучивали наизусть выдержки из трактата Шнейнера «Об истоках и истине навьей сути». Тогда Анджей искренне недоумевал, как светило Шеневальдской Инквизиции умудрялся видеть в каждой из них женщину и относиться к любой из подследственных с уважением и восторгом, невзирая на то, что он делал с ними потом… теперь, кажется, он начинал понимать – как.
«О сударыни мои святые, Екатерина и Маргарита!..» Да, в этих словах было много правды. Потому что, несмотря на весь ужас и абсурд ситуации, все они, стоящие перед ним у костра, были – прекрасны.
В одном только Штейнер ошибался. Нельзя, невозможно определить мощь ведьмы, только лишь заглянув ей в глаза. Потому что каждая из них – совершенное оружие; сила действия равна силе сопротивления, и первым и единственным стремлением этого оружия есть стремление к свободе.
Ударь -- и умри.
-- Я, разумеется, сдохну, -- сказал Анджей, глядя в лицо той, молоденькой и прекрасной, и остановился в нескольких шагах от нее. Он знал, что в любую секунду она может броситься, и ему очень повезет, если ее руки будут пусты. Силу простого удара он отразить сумеет, но если она вооружена, что он готов этому противопоставить, обычный человек из плоти и крови – именно так, невзирая на венец Гивойтоса и свою венаторскую должность. – Сдохну, но сперва заберу с собой тебя. Ты знаешь, что для ведьм существования после Черты не бывает?
-- Подонок. Мразь.
-- Я хочу видеть матерь-ведьму. И не говори мне, что здесь ее нет.
От нее пахло яростью, огнем и злом, и ржавой болотной водой, и разрытой землей – как пахнет от любой нечисти, и не важно, жива она формально или мертва. Тяжелый, пригибающий к земле, как каменная плита на плечах, невыносимый дух.
Ведьму делает ведьмой то, что она успела принять в себя, совершая во время инициации свой путь за Черту и обратно. То, как она проявит это, зависит только от тебя самого.
Значит ли это, что все они должны стать ангелами при жизни, чтобы уберечь себя и весь мир от этого зла?!
-- Малгося права, венатор. Ты умрешь.
Эта ведьма, вдруг оказавшаяся перед ним, была много старше той, самой первой. Невысокая и щуплая, с узкими плечами, она была одета в мешковатое платье и коричневую вязаную кофту; хлопчатые чулки в резинку морщились на щиколотках, неряшливо наползая на шнуровку тяжелых и грязных ботинок. Присмотревшись, Анджей с удивлением узнал в ней ту самую девочку, которую видел рядом с Михалиной Раубич в сквере возле Кревского педагогического училища.
Только теперь Анджей затруднился бы сказать, сколько ей на самом деле лет. На ее лице, остром, почти треугольном, с резко выступающими скулами и слишком большим ртом, не было старческих морщин или каких-то иных примет возраста, но и на девочку она тоже не походила.
В ее фигуре было что-то неправильное, он не сразу понял, что именно, потом догадался: она была горбуньей.
За ее спиной пылал огромный костер, и волосы ведьмы, прежде собранные в две хилые косицы, теперь огненным ореолом стояли вокруг головы.
Как пылающий нимб. Как цветок.
-- Каждая, кто шевельнется, будет признана виновной, -- опять сказал он. – Ты знаешь, что будет дальше. Тех, кого не уложат на этой поляне, будет ждать суд и яма с вапной. Никакой каторги, даже не надейся. Сдадитесь – получите свободу.
-- Вранье! -- выдохнула она.
-- Ты хочешь проверить? Скольких своих сестер ты готова положить, чтобы мне это доказать?
-- Почему я должна тебе что-то доказывать?
-- Потому что пока я разговариваю с тобой как глава Святого Сыска. Не как Гивойтос. Разница тебе, полагаю, известна.
Боже мой, вдруг подумал он, глядя, как что-то неуловимо меняется в ее лице при этих словах. Неужели Цыприан Кульша был прав?! И ему достаточно просто приказать, и они все подчинятся? Потому что – это действительно о нем, вот это «приду судить живых и мертвых»… и что тогда делать со всем этим той части его души, которая привыкла ходить в костел и класть поклоны перед распятием?
Она засмеялась, скаля мелкие острые зубы. Если предположить, что инициация не преобразила ее до неузнаваемости, после смерти, за Чертой, она стала бы мавкой. Или стрыгой. Неважно.
-- Зачем это все? Чего вы хотите? – Анджей говорил отрывисто и резко, и старался не смотреть ей в глаза.
-- Эгле. Мы хотим другую Эгле.
-- Это невозможно, и ты отлично об этом знаешь.
-- После того, как ты, Гивойтос, сломал чин наследия, ничего невозможного нет.
Они говорят о панне Раубич, которая, назло Витовту Пасюкевичу, сиганула в дрыгву под Толочином, но почему-то не утонула, вдруг понял Анджей. О Михалине Раубич, совместившей инициацию и дорогу через болотную прорву, ту самую, которую когда-то ради него самого прошла прима Мариенбургской оперы панна Юлия Бердар.
Это могло бы быть смешно. Если бы не было так страшно.
-- Ведьма, ставшая навой, и венец Гиватэ? Скажи мне, что ты не спятила.
Она смотрела ему в лицо и смеялась. Языки огня стояли над ее головой. Багровые искры летели в небо.
Ударь и умри, думал Анджей с отрешенной безнадежностью. Потому как – а что еще ты можешь сделать.
Только бы они не догадались, сколько на самом деле венаторов стоят там, под старыми тополями, не решаясь двинуться с места, бормоча про себя слова молитв, больше всего на свете боясь сломать это хрупкое равновесие.
-- Ты сказал, что каждая, кто сдастся, получит свободу.
-- Свобода – это слишком растяжимое понятие. Помилование – да. Ни следствия, ни суда не будет. Но Уложение о мерах допустимого зла никто не отменял. Ему подчиняться придется. Это все, что я могу предложить, и предлагаю в последний раз.
Она отступила на шаг. Вскинула руки, и между ладонями расцвел огненный цветок.
-- Именем Пяркунаса!
-- Сдохни, мразь!.. – крикнула она.
А потом ударила.

Он упал и успел увидеть, как высоко в небе, над запрокинутыми в черные быстро летящие тучи кронами тополей, расцветают диковинные цветы. Нестерпимо яркие, такие, что глазам было больно смотреть. И тонкая, как девочка, фигурка матери-ведьмы, которая только что стояла против него, вдруг делается огромной и прекрасной, и исчезает, как будто никогда не существовал, уродливый горб за ее плечами. Она вырастает, становится центром воронки, засасывая в себя и эту поляну, и мрачную громадину дворца на другом берегу реки, и весь мир.
Тринадцать костров взметываются пламенем выше тополевых крон, готовые слиться с небесными огнями. Осыпаются и снова взлетают, подхваченные ураганом, бесчисленные пылающие травинки, ветки, поднятые с земли ночные мотыльки – ветер крутит на поляне сверкающий огненный смерч, в центре которого неподвижно застыла женская фигурка.
Панна Михалина грабянка Раубич.
Бурштыновый венец пылает на ее голове. Как будто собрались воедино те осколки, которые Анджей нашел когда-то на пороге брошенного дома Варвары.
Откуда-то из невозможного далека кричит, надсаживаясь, Март.
Вы все, святоши и праведники, думал Анджей, так долго твердившие о милосердии – что вы можете знать о смерти. «Я есть воскресение, и истина, и жизнь, и всяк верующий в меня не умрет, а если умрет -- оживет». Какое удивительное, беззастенчивое вранье.
Но если сила действия равна силе противодействия, и ведьма ударила первой, значит ли это, что Анджей сможет ответить хотя бы вполовину так же? Но это ведь сказка, придуманная в утешение, чтобы умирать было не так больно. Чтобы собственное поражение не казалось столь сокрушительным.
Господи, что я должен сделать?!

Наконец-то пошел дождь.

Когда он пришел в себя, дождь все еще не прекратился, хотя и сделался слабее. Небо уже не вспыхивало поминутно молниями, и лишь иногда пространство над тополевыми кронами озаряли беззвучные сполохи. Гроза уходила на запад, оставляя после себя залитую водой поляну, вспухшее пространство реки, черные ямы кострищ.
Уже почти рассвело.
Анджей повернул голову. Между деревьями, размытые в дождевых струях, двигались фигурки людей в темных монашьих хабитах – от одной группки женщин к другой. Почему-то было очень тихо. Как будто в мире исчезли все звуки и все краски, остался только невзрачный рассвет, сочащийся меж тополевых стволов. Эти бледно-розовые лучи солнца… так выглядит кровь, многократно растворенная в воде.
Волоча по мокрой земле край хабита, небрежно наброшенного на плечи, подошел Март. Присел на корточки, заглядывая Анджею в лицо.
-- Это контузия, -- сказал он, Анджей скорей прочел по губам, чем услышал. – Сесть можешь? Давай, помогу.
Очень сильно кружилась голова, и тошнило, и еще какое-то время он просто сидел на земле, ощущая, как жесткие стебли травы колют ладони, как дождевые струи касаются лица и пахнут почему-то не травой и речным песком, а железом.
Март молча сунул ему платок – такой же мокрый, как и все вокруг, и что-то сказал; губы его шевелились, как у утопленника, и почему-то вспомнилась та огромная рыбина, которая висела под потолком его спальни в Крево, когда Михалина…
Он зажал ладонью рот и боком повалился на землю, содрогаясь в приступе тошноты.
Болели глаза. Болело все тело. Казалось, что весь мир обернут толстым слоем ваты, как елочный шарик, и по этому шарику вдруг шарахнули кувалдой. Радужное хрупкое стекло лопнуло, но осколки не брызнули, остались внутри, и теперь невозможно ни дышать, ни смотреть, и кровь идет и горлом, и носом, и кажется, что это никогда не кончится.
Потом он все же заставил себя сесть снова. И будто другими глазами увидел поляну, прогоревшие до черных головешек костры, замерших в неподвижности женщин.
-- Гивойтос?
Кто-то тронул его за плечо. Анджей скосил глаза – это подошел Цыприан Кульша.
-- Все закончилось, Гивойтос, -- сказал омельский куратор. – Скоро из Ликсны будет доктор, я послал туда пару хлопцев. Посмотрит вас, и можно будет сворачивать здесь. Только… вы бы распорядились относительно женщин.
Почему он не сказал – ведьм, подумал Анджей, но не было сил ни удивляться, ни спорить, ни задавать вопросы.
-- Пусть задержат всех, кого удастся задержать, -- сказал он, не узнавая собственного голоса.
-- Гивойтос, -- по лицу омельского главы прошла странная тень. Или это Анджею показалось? – Но вы обещали каждой из них помилование.
Он не различал слов, угадывал смысл сказанного по движению губ. Почему-то это было очень больно.
-- Вы чего-то не поняли, пан Кульша? Я сказал – всех.
Цыприан кивнул и ничего не ответил, и еще минуту Анджей просто сидел на земле – в полной неподвижности, ощущая, как сквозь слой ваты понемногу, очень медленно, начинают проникать звуки.
А потом они обрушились на него лавиной.
Треск оставшихся от костров головешек под подошвами тяжелых ботинок. Молитвы и проклятия. Шорох дождевых струй. Урчание автомобильных моторов. Плеск речной воды, мелкими волнами набегающей на песок и откатывающей назад.
И голоса женщин, полные отчаяния и боли.
Хотелось заткнуть уши и перестать быть.
Но он отлично знал, что это только начало.
-- Кульша, помогите мне встать.
Его плечо было худым, слабым, и Анджею все казалось, что сейчас хрупнут под тяжестью его ладони эти воробьиные косточки. Но пан Цыприан выстоял, только виски покрылись испариной.
-- Вам не нужно туда ходить, Гивойтос, -- сказал он, заметив, что Анджей напряженно всматривается в начало аллеи. Там, под тополями, было сумрачно, и несколько тел, накрытых плащами, лежали в траве, вплотную, так что он не мог разобрать, сколько именно.
-- Четыре человека, -- отвечая на невысказанный вопрос, проговорил Кульша, и голос его, такой спокойный даже в самые страшные минуты, дрогнул. – Ужас, какие травмы. Не знаю даже, как хоронить будем. Молодые хлопцы… как жаль. Но честное слово, пан Гивойтос. Если бы не вы – мы бы сейчас все там лежали, поверьте мне, я знаю что говорю. Им ведь на людей плевать, ясный пане. Потому что сами они – не люди.
Пожалуй, в другое время и при других обстоятельствах Анджей бы рассказал, какими могут быть люди. Но смысла в этом все равно не будет никакого.
Все так же опираясь на плечо Цыприана, с трудом переставляя ноги, поминутно оскальзываясь на мокрой траве, он все-таки дошел от центра поляны до тополей. Здесь дождь ощущался не таким сильным, и пахло молодой листвой. По крайней мере, этот запах, горький и пронзительный, наглухо забивал идущий от ведьм тяжелый дух.
Они стояли двумя группами, держа друг друга за руки, как будто вели хоровод и позабыли расцепить ладони, и только присмотревшись, Анджей понял: это венаторские заклятия. Невидимые обычному человеческому глазу, они удерживают ведьм вместе – прочней кандалов и цепей, не позволяя им не только применять свою силу, но и просто сдвинуться с места. Со времен Стаха Ургале никто не пользовался этой мерой – в основном потому, что причинять подследственным неизъяснимые страдания считалось излишней жестокостью, а жестокость без нужды и сверх меры Святой Сыск никогда не приветствовал. Как бы парадоксально это ни звучало.
Всем им было очень больно. Для ведьмы и в обычной ситуации присутствие рядом венатора – отнюдь не санаторий, и чем больше последних, тем сильнее боль, а тут еще это…
-- Простите, Гивойтос, -- сказал из-за спины Кульша. – Я знаю, что вы не одобряете, но другого способа удержать их…
Другой способ есть всегда, думал Анджей, вглядываясь в лица женщин, стоящих перед ним.
Любая из них, встреченная им в обычной жизни на улице, никогда бы не показалась ведьмой. Старухи и молодки, и статные кобеты в расцвете своего возраста и красоты, и совсем девочки. Светловолосые, рыжие, с темными косами. Серые, зеленые, голубые, как река, отражающая апрельское небо, глаза. Полные отчаяния и боли.
И надежды.
Которую он никогда не сможет им дать. По крайней мере, всем.
-- Скольких задержали?
Кульша помедлил, что-то подсчитывая в уме.
-- Не могу пока сказать в точности. Больше десятка сбежали, кто-то еще остался там, на поляне…
-- Хорошо. Отчет мне потом подадите. Я могу посмотреть на убитых?
-- Господи, пане, да зачем это вам? – простодушно изумился Кульша, и в эту минуту Анджей был убить его готов. За вот это напускное удивление, за небрежение к чужим жизням, которые закончились, как ни крути, при его самом прямом участии. Так легче, что ли?
-- Март Янович, -- сказал он, не оборачиваясь, потому что знал, потому что был уверен – Рушиц стоит за спиной, как стоял и всегда, и очень часто его присутствие было единственным, что спасало. – Март Янович, сделайте одолжение, распорядитесь. Пускай всех задержанных доставят в Омель и допросят. Тех, чья непричастность будет установлена и доказана, отпустите, прочих – в Крево. И… примите у пана Кульши прошение об отставке, а заодно и дела в округе, до назначения нового его главы.
Напоследок он все же не выдержал, оглянулся.
В глазах Цыприана стояли изумление и обида, жгучая и необъяснимая, как у ребенка, у которого внезапно отняли игрушку.

Стах… Стах…
Травы стояли в воде едва ли не по самые метелки, и реки наползал туман. Густой и белый, он стелился над поляной, милосердно укрывая язвы кострищ, лежащие тут и там тела женщин, кровь, грязное месиво земли.
Стах!..
Хотелось зажать уши руками, чтобы не слышать этого тихого голоса. Он звучал на самом краю сознания, он вынимал всю душу, шептал и насмехался, и гремел, как церковный хорал, и шелестел едва уловимым дождем.
Людажэрца, выкрикнула ему в лицо одна из ведьм там, под тополями, и резко шагнула вперед, выламываясь из шеренги, будь ты проклят!.. А он смотрел на нее и не видел ни лица, искаженного ненавистью и болью, ни фигуры… Только запруженную людьми площадь, белую-белую от домотканых рубах, и метущееся по ветру пламя от чьей-то походни, и сквозь языки пламени – человека на помосте, бросающего в толпу страшные, тяжелые слова, лишающие всякой надежды.
Юрген Ургалис, почти два века назад.
Казалось бы, так давно это было – а не изменилось ровным счетом ничего.
Девочка сидела на мокрой земле, поджав под себя ноги, низко опустив голову. Из одежды на ней была только льняная камиза. Босые ноги, всклокоченные темные волосы, все еще собранные в две косы у висков, худые руки, остро выпирающие лопатки.
Подошедший неслышно Март без слов накинул паненке на плечи монаший хабит.
-- Панна Михалина?
Она подняла голову.
В первый момент, увидев ее лицо, с пятнами сажи на лбу и щеках, с царапиной через всю правую щеку и разбитым ртом, Анджей подумал, что панна Раубич тронулась рассудком. Потому что ничего человеческого не было в этих глазах. Черные зрачки, огромные, до краев заполнившие радужку, как будто Майка напилась отвара бешеницы, они не отражали свет.
-- Панна Михалина, вы меня слышите?
Она медленно отвела от лица спутанную, мокрую прядь волос.
-- Я… я не хотела!..
-- Вы поедете в Крево, -- проговорил Анджей. – Там вам предъявят обвинение, потом вас ждут допросы, суд. Сомневаюсь, что вас оправдают.
-- Я не хотела! – опять выкрикнула она и заплакала. Слезы потекли по щекам, оставляя светлые дорожки. -- Простите меня! Я больше не буду!
-- Мне жаль, -- сказал Анджей и отвернулся. Глядеть на нее сейчас – это было выше его сил.

справочку тут написал, в эпиграф днева повесил. это если кто еще не понял, с чем он тут имеет дело.
в этом посте вы можете также спросить обо мне все, что вы давно хотели, но боялись узнать. как про меня, так и про мои тексты.

есть такая психотерапевтическая игра, в которой человеку предлагается называть свои идентичности в порядке значимости и поочередно отказываться от каждой. говорят, что примерно на пятой-шестой итерации можно допрыгаться до начала деперсонализации. так глубоко я не пробовал, но ценность этой игры, как по мне, в том, чтобы уяснить, кто ты такой.
итак.
читать дальше1. я писатель букв руками по клавиатуре. не возьмусь определить жанр, в котором я работаю, это что-то среднее между хоррором и городской фентези. по тегу "тексты слов" можно посмотреть, как это выглядит. я использую дайри как собственный склад черновиков и готовых текстов. все рассказы выложены в окончательном варианте, тексты к романам - промежуточный итог, кладу их сюда, чтобы не потерять, потому что такие прецеденты бывали, это неприятно, повторять больше не хочу.
2. я бывший журналист, проработавший в этой сфере больше 25 лет, профиль макроэкономика, нефтянка, атомная и традиционная энергетика, машиностроение, банки, финансы и кредит. я бросил это дело после жесточайшего выгорания и не жалею. сейчас занимаюсь ювелиркой, но профдеформацию в карман не засунешь. учитывайте это.
3. у меня есть взрослая дочь и котик, я почти не пишу о дочери, зато пишу о котике, котик не возражает. еще у меня было два лабрадора, одна из них умерла в почтенном возрасте, вторую пришлось отдать перед спешным переездом.
4. хотя теперь я живу в сша, а не в минске, я по-прежнему крепко и вдумчиво занимаюсь белорусской и польской историей, поэтому тут много чего есть и будет по этой теме. на белорусском разговариваю и пишу свободно, по-польски не хватает разговорной практики, но читать и понимать на слух - практически свободно.
5. я католик. при этом верник весьма посредственный.
6. я трансгендер. у меня и справочка есть)) (про наличие мозгов тоже есть справочка, но это у многих так) в абсолютном большинстве случаев на эту часть моих идентичностей мне плевать, но разводить в моем присутствии гомофобные срачи никому не рекомендую.

я не люблю участвовать в спорах, ни по какому поводу. что-то кому-то доказывать. мне проще пожать плечами и уйти в сторону.
не слишком приветствую, когда на меня подписываются люди с закрытыми дневниками.
вообще, я добрый и милый котик, но могу быть очень неприятным человеком, если высадить меня на коня. особенно в профессиональном плане.
еще я лютый приверженец этического кодекса психотерапии.
как человек, имеющий полтора филологических образования, искренне считаю, что в письменной_разговорной речи могу позволить себе практически все. олбанске и отсутствие прописных букв, мат, глумление и все такое. стыдить и увещевать меня в этом смысле совершенно бесполезно.
давно не плююсь йадом по поводу чужих тараканов и не занимаюсь критикой и советами без запроса.
знаю, что такое обязательства дружбы и вообще обязательства.
наверное, как и у каждого человека, у меня есть свой виварий для наблюдений за живой и неживой природой. но эти наблюдения я осуществляю молча.
если я не сказал вам, что у нас дружба - у нас не дружба, а знакомство различной степени близости.
закрытых записей немного, в основном это черновики только для меня или очень личные моменты. кого заносить в белый список, я решаю сам, и просить об этом бесполезно.
пожалуй, это все.
всем мира, добра и котиков.

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

самый простой способ отвязаться от какого-нибудь стихотворения, которое крутится и крутится в голове - это выучить его наизусть.
так я думал до тех пор, пока мне в голову не вступило "от окраины к центру".
вторая неделя. уже вторая неделя идет, как я его учу. кусками и целиком, целиком и кусками. оно распадается в голове на блоки, соединяется вместе, половина одной строфы с легкостью заменяет другую, перетекает одна в другую, но никак не желает укладываться в правильном порядке.
магея. никогда такого не было и вот опять.

товарищи.
в связи с вот этим:

Пишет  Diary Spirit:

Планы на будущее
Всем привет! У нас важная новость.
С первых дней работы мы столкнулись с очень не стабильным функционированием ресурса, на сайте невозможно ничего сделать, не сломав что то другое. Даже при исправлении багов, выскакивают другие ошибки. И это при том, что производимые работы или исправления багов не были какими то сложными или глубокими, сервис ломается буквально от любого прикосновения. Мы долго и упорно пытались преодолеть данный кризис, но ничего не помогало. После долгих раздумий мы пришли к выводу, что единственный выход это полностью переписать проект, к чему мы и приступим в ближайшее время. Сразу прошу всех паникёров успокоиться, на текущей деятельности сайта это никак не отразится. Ресурс не будет изменён, улучшен, ухудшен, необходимость обусловленна лишь тем, что бы с сайтом можно было работать. Мы видим что на дневниках идёт обсуждение, что на сайте куча ошибок и с ними никто ничего не делает. С ошибками невозможно ничего сделать, ввиду проблем описанных выше.
Мы приступаем к большой работе, надеемся на ваше понимание и поддержку.

URL записи

в последний раз (на самом деле нет) внимательно вас спрашиваю: кто где есть на дыбре?
не хотелось бы никого потерять.
я сам сижу вот здесь: dybr.ru/profile/1277
искренне жалею сейчас, что последние записи здесь ленился туда дублировать, и думаю, как теперь их перезалить туда. ну, придумаю что-нибудь.
здешним кривым рукожопам не верю ни на вот столечко. чудненько будет, если у них все получится... но скорей всего, что нет, или не сразу, или еще как-нибудь. ну или выгребут как-нибудь, а потом скажут, что отряд не заметил потери бойца.

... когда нас всех выпустят на волю, я думаю, первое, что мы сделаем - это не побежим обниматься с деревьями. не нюхать самозабвенно новые листики и разглядывать цветочки. потому что к тому времени, мне кажется, листики уже не будут новыми, да и цветочки, скорей всего, начнут постепенно заканчиваться. небеса будут стоять вылинявшие и пустые, и будет так жарко, что даже птицам будет лень летать.
хорошо если снег не будет потихоньку падать на подмороженную и гулкую землю.
первое, что мы сделаем, после, конечно, парикмахерских, визитов к дантистам и прочим врачебным деятелям, посещений родственников и друзей - это, я думаю, будут бессмысленные забеги по улицам, с глупым катанием в общественном транспорте, и посиделки в кафе, и просто шатание в толпе, чтобы наконец снова ощутить на себе это рассеянное внимание множества посторонних людей, которое на самом деле ни о чем и в повседневной жизни как бы и не существует.
но на самом деле это именно то, что делает тебя видимым и живым. вот эти смолл-толки в толпе, в автобусном терминале, в очереди за своим стаканчиком кофе, эти мимолетные улыбки, это мелькание в расфокусированном взгляде чужих фигур, лиц, одежды, то, что всегда идет как бы в потоке и чего не замечаешь, но в действительности это одно из самых важных и ценных атрибутов жизни.
потому что человек, на самом деле, очень такая себе общественная скотинка. и можно сколько угодно притворяться интровертом и даже бравировать этим. и рассказывать, как радостно и наполненно тебе живется на карантине.

... когда нас всех выпустят на волю, я сяду на автобус до порт ауторити, и приеду в город, и спущусь в метро, и доеду до централ парка, выйду и пойду куда глаза глядят, выбирая самые глухие аллеи, потому что в первый момент наплыв людей будет таким огромным, невыносимо ярким, ошеломляющим. с ним будет непросто справиться. стать опять видимым, реальным, состоящим не только из букв на экране.
потом я постепенно привыкну, и выйду к фонтану бетесда, где всегда кучи туристов, и обязательно кто-нибудь играет и распевает песни, и почему-то это всегда навзничь прекрасно. но если повезет, людей может не случиться, и в кусты на краю площадки спланирует огромная хищная птица - я видел там однажды орлана, и это было незабываемо. и будет уже сентябрьский полумрак, и часы на башне маленького зоопарка будут вызванивать свой неторопливый контрданс, и высотки на пятой авеню начнут понемногу расплываться в лиловых сумерках. и я найду первый попавшийся старбакс, и закажу себе стаканчик отвратительно сладкого латте маккиато с соленой карамелью и взбитыми сливками, и отойду к краю проезжей части, и вытащу сигареты, и буду стоять, курить и прихлебывать кофе, и смотреть и смотреть на людей.
а потом двинусь домой, усталый и слегка обалдевший.
и количество людей в крови опять поднимется до нормального уровня, и меня начнет слегка от них тошнить, и интоверсия обретет свои привычные черты, и я наконец почувствую себя настоящим и живым.
когда нас всех выпустят на волю...

читать дальшеМарт не поехал домой, – просто не было сил -- остался ночевать в собственном кабинете, устроившись в кресле, и ему приснился странный сон.
Там, в этом сне, была университетская аудитория, спускающиеся амфитеатром к кафедре ряды, до отказа заполненные людьми. Косые лучи сентябрьского солнца врывались в полукруглые окна, заливали и столы, и лица, били прямо в глаза, и от яркого света, а еще от пляски теней – это за окнами ходили под ветром уже поредевшие кроны вековых тополей – Март ничего не мог рассмотреть. Потом свет сместился, на краю зрения возникло алое пятно. Он все-таки позволил себе прислонить глаза рукой и увидел женскую фигуру, спускающуюся по лестнице между рядами парт. На женщине было красное платье. Кричащий, невыносимо яркий оттенок, еще и подсвеченный солнцем, вызывающий головокружение и тошноту.
Женщина спустилась и села на свободное место в первом ряду, почти перед самой кафедрой. Положила руку на огромный, круглый живот. Улыбнулась, чуть наклонила голову, будто прислушиваясь к собственному чреву. Вскинула на Марта торжествующий взгляд.
Если рассуждать трезво, она нисколько не походила на Михалину Раубич, но кто внутри собственного сна способен мыслить здраво.
-- Видишь, -- сказала во сне Майка. – Это двойня. Я свою часть договора выполнила. Где мой венец?
Он вздрогнул и проснулся.
Кругом стояла непроглядная темень, и тени предметов медленно выступали из нее. В приоткрытую форточку тянуло сырым и теплым ветром, и на мгновение Марту показалось, что там, за стенами, никакого города нет. Не может так отчетливо, так остро в городе пахнуть речной водой, вербами и черемухой из близкого парка.
Картинка из сна стояла перед глазами, как живая. Он знал совершенно точно, что все это не могло быть наяву: не случилось в его жизни еще ни университетской кафедры, на которой он стоял отнюдь не студентом, и панна Раубич, когда он видел ее пару дней назад, никак не была в тягости. Но зачем-то же она приснилась? Как будто хотела что-то ему сказать.
Что?
Почти наощупь, не зажигая света, Март прошел к дальнему углу кабинета, где за шкафчиком на колченогой табуретке стояли кувшин и таз для умывания. Плеснул в лицо несколько пригоршней теплой воды – и вдруг понял, о чем это все.

Здание Святого Сыска осталось за спиной – каменная громадина с колоннами и классическим портиком над парадным крыльцом. Перед крыльцом горели фонари, отчего все здание, поставленное на вершине круглого холма над Кревкой, делалось еще более зловещим. Резче казались тени от подоконников и карнизов, и лепных мраморных барельефов на фасаде. Март знал, что если смотреть с высоты, здание представляет собой неправильный четырехугольник, в котором все стороны, кроме центральной, сохранились такими, какими их возвели изначально. Кляшторные муры с узкими коридорами и тесными кельями. Кляштор тут был создан еще до Романа Ракуты, потом сожжен и восстановлен уже стараниями Стаха Ургале; во времена протектората Шеневальдской короны его, разумеется, закрыли. Какой-то из герцогов ун Блау, собственно, и распорядился перестроить фасад, потому что вся эта церковная эстетика, по его мнению, плохо соответствовала новому назначению здания, а именно ставке военного наместника Шеневальда в Крево.
Ничего удивительного, что он не слишком любил это место. Кровь на крови, и каждая последующая ипостась хуже предыдущей.
Он вышел за ворота, в темноте похожие на чугунное кружево. Блестел после недавнего дождя булыжник на мостовой. Убегала вниз, к набережной Кревки, белая пологая лестница. Март помнил, что если спуститься до самого ее конца, там будут две старые ивы, наклоненные над водой так низко, что ветви их колышет течение, и белая альтанка. Господи, когда он успел выучить этот кусок города так, как будто прожил здесь всю жизнь?
Он рванул ворот рубашки, и сразу сделалось легче дышать. С усилием заставил себя повернуть в противоположную сторону: лестница выводила прямиком к дому, в котором с недавнего времени жил Анджей.
В Войсковом переулке цвели каштаны. Белели в темноте свечками, точно канделябры в опустевшей бальной зале.
В такую ночь надо гулять по набережной с какой-нибудь прекрасной паненкой, целоваться до беспамятства в невесомой, будто плывущей в лунном сеиве альтанке. Слушать, как из раскинувшегося совсем рядом парка вдруг отзывается соловьиная трель, и горькая черемуховая струя вливается в непроглядную темень, и делает мир вокруг как будто светлей…
Знаменитый дом «под шпилем» выступал углом, такой же угрюмый, как и здание Святого Сыска, и дикий виноград, почти скрывший под собой окна первых трех этажей, нисколько не смягчал общую картину.
В окнах Анджеевой квартиры горел свет. Ну что же, подумал Март с мрачной обреченностью, тем лучше.

Глава Святого Сыска Лишкявы и Шеневальда открыл дверь почти мгновенно, как будто все то время, что Март поднимался на третий этаж, стоял у порога и ждал звонка. Босой, в линялых армейских бриджах и мятой рубахе, с тяжелой глиняной кружкой в руке. От кружки отчетливо пахло спиртом.
-- Если ты пришел, чтобы меня совестить, то можешь сразу убираться обратно.
Март промолчал, только на всякий случай отступил подальше на лестничную клетку. Анджей метнул на него короткий взгляд и, не прибавив больше ни слова, двинулся по коридору в глубь квартиры.
Рушиц молча двинулся за ним следом.
Свет горел везде – в коридоре, в комнатах, заливал пространство ярко и безжалостно, шторы на всех окнах были раздернуты, и черная сплошная ночь приникала к стеклам. Тьма за ними казалась такой густой, что ее можно было резать ножом.
И все вместе это выглядело как пьяный бред – или как ловушка.
В кухне, тоже ослепительно яркой, так что даже глазам было больно от света, который отражался от белой кафельной плитки над раковиной и плитой, Анджей, все так же не говоря ни слова, поставил перед Мартом еще одну кружку. Потом выволок из-под стола огромную, ведерную бутыль в ивовой оплетке, заткнутую глиняной пробкой.
-- Я не буду.
-- Будешь. Потому что на трезвую голову это невыносимо.
Поднесенная к самому лицу кружка пахла травами. Зверобой и медуница, чабрец, «кошачьи лапки» и горькая нота полыни, и еще бог знает что… как будто упал лицом в разжаренный солнцем луг… но неумолимо пробивался сквозь это разнотравье ржавый запах торфяного болота. «Трижды девять», настоянная на болотной воде старка.
-- Смотри, -- сказал Анджей и сунул Марту мятую пачку листов.
Первый из них был отчетом приемной комиссии Кревского педагогического училища Короны о ведьмах, выявленных среди абитуриенток. Короткий список фамилий, против каждой пометки о том, инициирована ли поименованная ведьма, в какой ковен подан запрос.
Март почти не удивился, увидав там фамилию панны Михалины.
В последний раз они встречались в Раубичах, на похоронах ее отца, и когда они с Анджеем уезжали, она оставалась там. А потом, покидая Толочин, они с Анджеем видели, как она садится в автобус до Лунинца. Так что вполне логично, что рано или поздно панна Раубич оказалась в Крево. Но если ее обнаружили в училище, и изобличили как неинициированную ведьму, выбор перед девицей открывался не так чтобы обширный. Ковен или церковный суд, а потом каторга. Как она сумела избежать и того, и другого?
-- Она сбежала.
-- Подожди, я не понимаю…
-- Ты читай, -- мертвым голосом посоветовал Анджей. – Там много интересного, особенно из Ниды. И не спрашивай у меня, как такое стало возможным.
Март медленно перелистывал страницы, и него темнело в глазах. Полицейские сводки, отчет из отделения Святого Сыска по Ургале и Ниде, сухие строки протоколов, фотографии. Если не считать смерти полицейского в Крево, на счету высокородной паненки одиннадцать человек.
-- Иногда я спрашиваю себя, сколько смертей еще должно случиться, чтобы понять: милосердие, про которое ты мне толковал, прекрасная, но плохо применимая в наших условиях штука. Я должен был понять это еще тогда, когда встретил ее перед училищем. Если человек не раздумывает, перед тем, как ударить со всей силы… А я вместо этого привел ее сюда…
-- Сюда?!
-- Что ты уставился на меня? Я сказал что-то непонятное?!
-- Ты с ней спал? Она несовершеннолетняя, черт бы тебя побрал! Ей пятнадцать лет!
-- На Янов день шестнадцать будет.
-- Ты с ней спал?!
-- Я – нет, -- проговорил Анджей с кривой усмешкой. -- Но она со мной – да.
И после этих слов Март его ударил.
Он вообще не слишком отдавал себе отчет в собственных действиях. И не думал о том, что ответного удара не выдержит. И как в замедленном синематографе, смотрел, как Анджей, раскинув руки, отлетает от его удара к стене. С грохотом обрушилась за его спиной полка с чашками и расписными бело-синими тарелками, вдруг почему-то оглушительно запахло валерианкой и еще какой-то травяной аптечной гадостью, и свет под потолком моргнул, на короткое мгновение погружая всю картину в багровый мрак. А потом зажегся снова, тошнотворно яркий.
-- У тебя что, обычай такой – портить неполнолетним паненкам жизнь?!
-- Заткнись.
Анджей медленно вставал с пола, прижимая ладонь к лицу. Из-под пальцев сочилось красное, и говорил он глухо и невнятно.
-- Варвары мало было?!
Кравиц отнял лица ладонь. Недоуменно поглядел на мокрые от крови пальцы. С хлюпаньем втянул в себя кровавую жижу.
-- Если я сейчас тебя ударю, Квятковский мне голову оторвет. Скажет, что я тебя убил. Так что не дождешься. И да, раз уж это тебя так волнует. Она – не Эгле. И никогда ей не станет. Потому что она ведьма и убийца, как бы тебе ни хотелось обратного.
-- Она беременна. И она прошла инициацию.
Анджей запнулся. Но только на секунду.
-- Я сожалею, -- сказал он. Голос звучал отвратительно и сухо. – Но ребенка она, скорей всего, потеряла. Как ты знаешь, совместить беременность с инициацией почти никому не удается. Дай мне полотенце, что ли. Позаливаю тут все к чертям…
Март распахнул морозильный шкаф, нагреб в льняную салфетку пригоршню льда, без слов протянул Анджею. Он искренне не понимал, как этому человеку удается сохранять такое… спокойствие? равнодушие? Рушиц не знал, как это назвать.
И еще одно не укладывалось в голове.
Он привык считать, что у всякого зла есть причины. У каждого свои, но даже мотивы поступков Витовта Пасюкевича при необходимости он мог бы объяснить. Даже последняя нава имеет все поводы вцепиться в горло живым. Вот такого чистого, беспримесного зла он никогда не видел.
… Потому что главным и единственным стремлением ведьмы есть стремление к свободе.
Такой ценой?!
Телефонный звонок заставил его очнуться.
Анджей швырнул в раковину салфетку со льдом и молча ушел в кабинет, откуда доносились раскатистые трели.