примерно до часу ночи вчера ворочался, не мог уснуть. все пытался вспомнить, как же фамилия главного чувака в авторском коллективе живописной россии, который писал третий том про литву.
отчетливо помнил, что фамилия у него начинается на "ч", а зовут его Адам.
почему-то вспоминался еще Лелевель, но это в основном потому, что в какой-то момент по жизни этот самый автор, историк и этнограф, был с ним близок.
и что? полез сегодня таки смотреть. Адам Киркор его звали.
на "ч", ага.
і зноў табе двойка, Сідараў! (цы)
а зато вспомнил, как в 93-м штоле году я вдруг получил на руки разом зарплату за свои палехские коробочки и работу с тварным золотом. огромные деньжищи же были! и мне вдруг дали их прямо одним куском.
мы тогда жили очень небогато, и это просто слабо сказано. спасало нас с супругой в основном то, что жили мы тогда у ее родителей, ну и мои помогали сколько-то. в общем, не до жиру.
дело было летом или в конце мая, помню, что было тепло и пыльно, москва стояла какая-то условно зеленая, и что-то там было еще со станциями метро - то ли ремонтировали где-то эскалатор, то ли еще какая холера приключилась. только надо было пройти по центру довольно приличный кусок. и вот все эти малые гнездниковские переулки, сретенки и прочий московский колорит, солнце шпарит бешено, зелени не особенно много, пыльно, шумно, и вдруг какой-то островок из цветов, воды в фонтане и тени, и там маленький антикварный магазин.
я шагаю в тень, прямо как заведенный, буквально вваливаюсь в темное и тесное пространство, заставленное странными вещами, картинами, книгами - и прямо перед собой вижу это издание.
не факсимиле, не что-то еще.
огромный красный с золотым тиснением по коленкору кирпич. живописная россия, том 3. и рядом с ним еще один, тот, который про беларусь.
москва, лето, 1993 год (ну, допустим, дату я точно не вспомню).
никаких энторнетов тогда и близко у нас еще не было. факсимиле вышло гораздо позже и очень мало походило на оригинал.
и посреди этого всего - вот эта книга. с офигенными, просто офигительными графическими иллюстрациями. то, что потом переиздавалось, просто ни в какое сравнение не идет.
просто бесценный кладезь всего на свете, что я хотел бы знать.
постоял я там, повздыхал - и поплелся обратно в наружу. еще с женой мы тогда договорились встретиться в метро.
пришел весь такой несчастный и рассказываю, что вот чо я видал... и вот сколько стоит... и ничего мне не говори... денег нет и не будет.

ну в общем, купил я ее. два этих тома.
даже вспоминать больно, как мы это перли домой через всю москву. представьте, что у вас две огромных коробки с пиццей, только вместо пиццы у вас внутри кирпичи.
книги эти потом долго у меня дома лежали. не могу вспомнить, куда я их дел при последнем переезде.
и да, они стоили того, чтобы их купить.
в сущности, если так-то быть честным, весь райгард и вообще все остальное именно оттуда и выросли.

а вы чего такого же формально бесполезного и прекрасного себе покупали?
а расскажите!

вот чтобы не думать, что карантин проходит бессмысленно.
нас выставили с работы 16 марта, итого ровно полтора месяца. за это время я написал без малого 90 тыщ знаков, не знаю сколько это в словах.
я написал несколько довольно больших и сложных кусков в "меру допустимого зла" и закончил рассказ, который по объему вполне можно считать повестью. и это не считая того, что в "мере" мне пришлось еще переделывать и дописывать некоторые куски. отдельной вишенкой на тортике то, что все эти куски событийно изначально разработаны не были. с другой стороны, я почти всегда сажусь писать и понятия не имею, куда оно все вынесет. и даже если вынесет по плану, какие сюрпризы я получу на дальнейшее развитие событий. все это не исключает того, что писать это таки сложно.
я наконец знаю чисто на уровне схемы, как оно должно все выглядеть в итоговом варианте. с учетом того, что там в ээээ морально-этическом плане все сложно и предстоит прямо-таки адова работа - это да, это стоило хорошего куска мозгов.
так что стоит ли себя упрекать за то, что у меня все же не получается писать каждый день, несмотря на наличие времени - пожалуй, что нет.
тем более сегодня - у нас идет грозовой фронт, в округе цветет какая-то неизвестная холера, и вчера я почему-то решил, что раз я пью таблеточки, то у меня нет сезонной аллергии и таблеточки можно пить перестать. в итоге весь день сегодня у меня дико слезятся глаза и голова похожа на набитый опилками чурбан, я даже есть и спать в нее могу с трудом.
и какого спрашивается хера я сижу тут перед компом и занимаюсь самобичеванием?

я хочу такую обложку. к этой части, которая будет называться "мера допустимого зла". или даже ко всему тексту. потому что лучше и точнее и быть не может.
итак, описание соавтора.

изображение разделено на две части горизонтальной линией. с "верхней" стороны - такая может плоская по-осеннему лысая местность, ну и в центре примерно Анджей немного как бы в пол-оборота (вот помнишь кто-то, толи ты, толи я находили черно-белую фотку мрачного мужика). У него за спиной те кого уже более менее упоминали в текстах и эти люди чем дальше - тем размытей и в конце концов сливаются в одну тень, из которой примерно поднимается замок Ургале.

а с "нижней" стороны изображение "вверх ногами" и на самом деле на всю эту иллюстрацию должно быть можно смотреть с любой стороны.
и там болотная дрыгва, и девица Михалина в той же позе и у нее за спиной всякое навьё, которое тоже сливается в тень огромной рыбины и эта тень вот-вот всосет горелую мельницу и поселок.

но беда в том, что из меня рисовальщик петухов очень так себе. и я никогда не смогу вот так. даже если наизнанку вывернусь.

**//плачит, уходит в глухую ночь

читать дальшеОсталась позади пустая площадь, густо заштрихованная дождевыми струями, вскипающие на лужах под каштанами пузыри, сбитые ветром, плывущие в потоках воды бело-розовые лепестки цветения и яростное небо, полное грозы и света. Юлия взбежала по ступеням высокого крыльца Святого Сыска, чувствуя, как в одну секунду на ней, несмотря на зонтик, промокает до нитки плащ, и строгое платье, и, кажется, даже белье.
Молоденький мнишек в темно-синем хабите вежливо придержал перед панной Бердар парадную дверь, и она впорхнула в вестибюль, на ходу складывая зонтик, с которого на гладкий мрамор пола обрушились целые озера воды.
-- Доброго дня, ясная панна! Дивно выглядите!
-- Спасибо, -- улыбнулась Юлия, отдавая мнишку зонтик и скидывая на руки насквозь мокрый плащ. Надо же, а казалось, что от машины до дверей – два шага. -- Я и не сомневалась!
-- Ах, ясная панна, сцена без вас опустела. Мы все теперь – как сироты...
-- Соболезную вашей утрате, Яцек, -- она легко погладила мнишка по щеке, и его лицо вспыхнуло румянцем, как у юной девушки. Задрожали, опускаясь, пушистые ресницы. Отчего мне не двадцать лет, вспыхнуло сожаление мимолетной искрой. – Хотите, я достану вам билет в Оперу? Ручаюсь, новая прима в “Лючии” просто остепительна.
Он смутился еще больше, так что Юлии сделалось жаль бедного хлопца. В самом деле, нельзя так испытывать человека.
Ее любили здесь. И хотя она не часто бывала в этих стенах, ее знал каждый даже самый последний кнехт, каждая прибиральщица и каждый привратник, что уж говорить о венаторах. Они никогда не видели в ней исключительно оперную диву или жену своего патрона, и за это она испытывала к ним горячую благодарность. Она была для них – Гиватэ, и так, вместе со всеми, нести это бремя ей было гораздо легче.
-- Пан Кравиц у себя? – бросила на бегу, по пути к парадной лестнице.
-- Не могу знать, ясная пани. Но вам стоит спросить в приемной. Во всяком случае, пан Страто на месте.
Она кивнула, почти не слушая. Ведь и спросила только затем, чтобы несчастный хлопец, который, кажется, имел несчастье сохнуть по бывшей мариенбургской приме, не чувствовал себя обойденным ее вниманием.
Два этажа вверх, потом бесчисленные коридоры и галерея, соединяющая старое здание с новым корпусом, выстроенным незадолго до последней Болотной войны – она знала этот путь наизусть, она могла бы пройти его с закрытыми глазами, но придется смотреть вокруг, растягивать в улыбке губы, чувствуя, как немеет лицо, отвечать на приветствия и поклоны и думать, что, кажется, на сцене было проще.
Почему-то именно здесь она всегда начинала сожалеть о том, что когда-то послушалась Яра Родина, уговорившего ее ступить на ту самую тропу в Волотовой Прорве. Но, наверное, в этом и есть высшее счастье: перестать принадлежать только самой себе, сделаться не просто частью человека, которого любишь… стать чем-то большим… Она не знала.
Когда панна Юлия вступила в галерею, ливень прекратился. Яркое солнце ударило в окна, слепя глаза, и поэтому она не сразу увидела человека, оказавшегося перед ней.

Он шел коридорами здания Святого Сыска, и встречные шарахались по стенам. Развевался за спиной тяжелый плащ, мерно бряцал о звенья пояса корд в богатых ножнах, подбитые серебром низкие сапоги мягкой кожи впечатывали шаги в каменные плиты чисто вымытого пола. В такт шагам звякали в свинцовых рамах и медленно замирали витражные стекла. Иссиня-черное небо заглядывало в окна, грозя вот-вот обрушиться грозой или неурочным снегопадом, и откуда-то из-за туч било яркое солнце, делая всю картину еще более призрачной.
Можно ли представить себе что-либо более нелепое, невероятное, чем явление пана князя Витовта Пасюкевича в стенах Святого Сыска? Вот уже два века как покойного, ушедшего за Черту безвозвратно… как выяснилось, все же – нет.
Он шел, и стылый запах тления и пепла тянулся за ним, как шлейф. Шли трещинами бронзовые щиты с охранными знаками, осыпалась штукатурка, мерзко скрипела под ногами.
И все это великолепие, весь смертный ужас разбились о полную ледяной вежливости женскую улыбку.
-- Мои приветствия ясной пани.
Юлия отвела глаза. Видеть, как пан Витовт склоняется над ее рукой для гжэчного поцелуя, было выше ее сил.
-- Панна Бердар, как всегда, великолепна.
-- Чего о вас не скажешь.
-- Что делать, ясная паничка. Что делать. Годы никого не щадят…
-- Так это – годы?! – искренне изумилась она, легко касаясь ладонью тронутой пятнами тления его чуги. – Простите, пане, но мне кажется – это прах.
-- Пани, однако, неласкова.
-- Трудно быть ласковой с человеком, который обещал мне вдовство раньше венчания. Пророчества ваши, как видите, не сбылись.
Он вскинул на Юлию желтые, рысьи свои глаза. И в этом взгляде, под пленкой неистового, жгучего презрения и ярости, она вдруг прочла – ужас, неверие в то, что происходит, отчаяние.
-- Так и конец времен еще не наступил, ясная панна.
-- Прах к праху, пепел к пеплу, земля к земле. Так, кажется? – Это был чин заупокойной молитвы, и в устах панны Бердар эти слова прозвучали донельзя кощунственно.
-- Все там будем, -- спокойно сказал Пасюкевич. – И я, и вы, и пан Кравиц. Кто раньше, кто позже, какая разница. Но я не думаю, чтобы пан Кравиц туда торопился. И поэтому ясная панна меня к нему сейчас проводит.

Ей понадобилось совсем немного времени, чтобы понять: ее держат в заложниках. Любое самое малое ее движение будет расценено как сопротивление, как попытка к бегству. А Витовт Пасюкевич – совсем не тот человек, который задумается, прежде чем стрелять вслед. Вот он идет, галантно поддерживая тебя под локоток, с таким лицом, будто патоки наелся, и только взгляд застыл мертво, да еще усмешка, если всмотреться, будто приклеенная.
-- Улыбайтесь им, ясная панна. Улыбайтесь, черт бы вас побрал.
-- А если нет, тогда что? – с безмятежным любопытством спросила Юлия.
Пальцы пана Витовта, до того нежно касавшиеся ее талии, сделались тверже железа.
-- Тогда мне придется ясную панну огорчить.
Юлия прикусила губу. Пожалуй, спорить с Пасюкевичем она сейчас не станет. Но любопытно, он сам хотя бы на мгновение догадывается, насколько смешны его угрозы?
Кругом люди, как назло, господи, откуда столько людей, как будто здание Святого Сыска – проходной двор… Никого не задеть при таком раскладе – немыслимая задача. Галерея заканчивается, сейчас будет выход на лестницу, потом еще этаж вверх и дальше огромное пространство парадной приемной главного венатора.
-- Пан Витовт, сознайтесь. К чему весь этот спектакль? Как будто нельзя было прийти спокойно, особенно если вам есть, что сказать…
-- Когда я захочу услышать от панны Бердар добрый совет, я сам его спрошу.
Он толкнул дверь.
Люди, собравшиеся в кабинете у большого стола, замерли и обернулись на звук. Юлия закрыла глаза.

-- Ты, собака!.. Отпусти ее и отойди на два шага! Быстро!
-- Господи, что происходит? Откуда он взялся?!
-- Панна Юлия, только не волнуйтесь! Все будет хорошо!..
-- Курва, твою же мать!.. Анджей, только ничего не делай прямо сейчас!.. – Это, кажется, Яр Родин, его голос единственный, который она способна различить в общем гвалте.
Как вы все мне надоели, подумала Юлия устало. Никто и никогда в этом гадюшнике не сможет ни до чего договориться. Ненависть и страх, сметающие все на своем пути. Не могу больше. Все.
Солнце било в глаза – острая золотая игла. Левой рукой, свободной от Пасюкевича, Юлия заслонила лицо. Успела краем взгляда увидеть, как ее тень, будто огромная птица, взлетела на стену, переломилась на стыке с потолком, выросла еще больше, заполнила собой всю комнату.
Онемели лицо и шея, и эта странная немота поползла дальше, точно ледяной коркой сковывая плечи, руки, добираясь до самого сердца. Юлия знала: если сейчас у нее была бы возможность взглянуть на себя в зеркало, она бы увидела, как из-под ворота платья, из-под муарового зеленого шарфа, обнимающего шею, ползет, заливая лоб, щеки, все лицо, серый, похожий на морозный рисунок, узор.
Она никогда не могла остановить это. И ненавидела себя в такие минуты. Потому что не умела противиться этой силе, превращающей ее из человека в морок из древних легенд. Ископаемый ужас, которому место в родовом склепе. Будь проклято все.
Звенит, осыпаясь, оконное стекло. Сверкающий водопад осколков. Следом падает люстра. Прямо на столе, на разбросанных в беспорядке бумагах, на огромной карте Лишкявы и Шеневальда, расцветает огромный костер. Кто-то падает, задетый стеклянной шрапнелью, кровь заливает нарисованные на бумаге поля, черные нитки дорог и синие – рек, точки городов, болота, заштрихованные темно-зеленым…
Где-то очень далеко, как будто сквозь толстый слой ваты, звучат слова молитвы. Рокочут камнепадом, многократно отражаются от потолка и стен, вырастают над горизонтом, как шквал.
Юлия с изумлением и восторгом обнаруживает, что – свободна.
-- Пригнитесь, пани Юлю! – чья-то жесткая рука толкнула ее в спину, после легла на затылок, заставляя вжаться лицом в жесткий ворс ковровой дорожки. Кажется, это Страто.
Широким языком плеснула вода. Запахло увядшими цветами. Это Яр, первым из всех очнувшийся, обернул на пылающий стол ведерную вазу с болотными ирисами.
-- Матерь Божия… Пани Юлю, с вами все хорошо?
Она сидела на полу, растрепанная и мокрая, и тупо смотрела, как мутными ручейками стекает со стола грязная вода. Как чернила мешаются с пеплом сгоревшей бумаги, вода подплывает кровавым, медленно увлекает за собой к краю стола измятый бледно-голубой лепесток…
Мир медленно возвращался. Юлия коснулась пальцами щеки – лицу было горячо и мокро. На ладони остался кровавый след. Она не обратила внимания.
-- Витовт шел, чтобы сказать вам что-то важное. Предупредить.
Анджей стоял перед ней на коленях. Протягивал в трясущейся руке платок.
-- Он позволил себе угрожать пани Гиватэ.
-- Анджей. – Юлия подняла голову. Очень хотелось заплакать, но в присутствии посторонних она не могла. – Посмотри на меня. Как мне можно угрожать? Чем?
Взяла из его рук платок, медленно утерла ползущую по щеке кровь. Шевельнулась. С шуршанием посыпалось с платья и с волос битое стекло.
-- Я… пойду.
-- Зачем ты приходила?
-- Не знаю. Давно не видела тебя. Хотела… посмотреть.
-- Посмотрела?
Все стояли в молчании, оцепенев, и Юлия испытывала к ним острую жалость. Ничего нет хуже, чем случайно оказаться свидетелем семейной сцены.
Вот только все, происходящее сейчас в этом кабинете, семейной сценой никогда не было.
-- Знаешь, -- сказала она. – Мне очень хочется верить, что однажды Райгард, прежде чем бить, научится слушать. Лучше было бы, конечно, чтобы он вообще прекратил свое существование, но до такого счастья я, кажется, не доживу. Не провожай меня, не нужно.

-- Хотя бы вы, Март Янович, меня выслушайте.
Каземат, в котором его разместили, находился на верхнем ярусе, выходил окнами на обрыв, заросший прошлогодним бурьяном. Где-то далеко внизу катила свои воды Кревка, прямая и стремительная в этой части русла, похожая на стрелу в самом начале полета. Край обрыва был огорожен колючей проволокой, хотя столбы, на которых она держалась, давно подгнили и покосились.
Низкие окна каземата почти вросли в пол, прямо за ними росла трава. Запутавшись в ее стеблях, тянулся к небу какой-то упорный одуванчик. Неистово желтый его цвет вызывал оскомину. Шел дождь, крупные капли щелкали по глянцевым резным листьям.
Март зачем-то вспомнил, как вот здесь же, только два года назад, разговаривал с Ярославом Родиным. Это было накануне Койданова, и тогда впервые за все время знакомства, если только можно было назвать этим словом все, что происходило тогда между ним и теми, кто представлял собой Райгард, Яр просил его о помощи. Вон там они стояли, над самым обрывом. Единственное отличие от сегодняшнего дня, если не считать расклада собеседников – это то, что теперь Март находится по другую сторону стен Святого Сыска.
Никогда, даже сделавшись частью этого мира, он не причислял себя к тому чудовищному механизму насилия, которым, по сути дела, весь Райгард и являлся. И теперь не станет, что бы там ни думали себе эти люди.
Он заставил себя обернуться от окна.
Даже и закованный в колодки, оставшийся в одной рубахе и портах, лишенный всего великокняжеского блеска, Пасюкевич был страшен. И дело было вовсе не в явных следах тления и смерти – они пятнали лицо и грудь, выступающую в разорванный ворот, обнимали шею, дышали стылой землей.
На этом лице жили только глаза. Горели лихорадочным огнем. Казалось: задержи взгляд хоть ненадолго, и они выпьют тебя до дна.
-- Как по-вашему, пан Рушиц, что на свете самое ужасное?
-- Вас ждет яма с вапной, -- проговорил Март. – И вы способны на пороге этого рассуждать о добре и зле?
-- Помните, как в одном из апокрифов пан Бог сказал одному из апостолов, что теперь тому придется делать добро из зла, потому что больше его сделать не из чего.
-- Я не силен в Тестаменте. Зато помню другое. Юродивый всегда лучше, чем палач. Пан Витовт, давайте перестанем говорить загадками, ни у вас, ни у меня попросту нет на это времени. Что вы хотели мне рассказать?
-- Пан Рушиц, скажите мне, как Гивойтос. Почему ведьмы никогда не бывают навами?
Март смешался. Это был тот самый вопрос, который он задал Анджею ночью после пасхальной службы в крошечном номере Толочинской гостиницы и на который так и не получил ответа. Тогда он и сам не знал, почему спрашивает. Но эта мысль была первой, толкнувшейся в голову, когда он увидел панну Михалину Раубич на озаренном вспышками самодельных петард костельном дворе.
-- Потому что в момент инициации ведьма переходит Черту и возвращается в мир живых обратно. Не живой и не мертвой. Ведьмой. Да?
Пасюкевич шевельнулся. Звякнула цепь, который были притянуты к стене его колодки.
-- Интересно, что бы пан сказал, если бы узнал, кто инициировал панну Раубич.
-- Сказал бы, что она умалишенная.
-- Почему – она?
-- Ведьмы всегда женщины.
-- Панну Михалину инициировал я. И даже в посмертном сне не могу себе представить, чем это обернется.
Он стоял и тупо смотрел за окно. На одуванчик, вздрагивающий под дождевыми каплями.
А потом ливень хлынул стеной.

Из одной там высококультурной группы только что узнал, что на свете существует Колорадское акварельное общество. В смысле общество, которое объединяет аквале... акваре... акварелистов, тьфу ты господи боже мой, штата Колорадо.
Но блять как звучит. Колорадское общество!
(В этом месте все полосатые поедатели картошки собрались вместе и внимательно смотрят).

А в моей студенческой йунасте была очень популярна песня с припевом «Ой Колорадо мое Колорадо и мой верный дружок карабин!». Там ещё было в том смысле, что по количеству собранной клюквы не догонит Америка нас.

(Кстати враньё. Догонит и перегонит. Тоже узнал зачем-то. Не благодарите).

ииииии спонсор сегодняшнего вечера - пять "или-или" от Lucky Eight[J]lucky8.diary.ru/[/J]
никого не осаливаю, но любой может взять себе. главное - отвечать развернуто, варианты ответов по типу "да" или "нет", либо "ни то и ни другое" не проходят.

отдельно смешно то, что почти на все попавшие в меня вопросы мне сложно ответить положительно или отрицательно, при этом один точно тянет на "ни то и ни другое". но яжписатель или где.

1. роман или короткий рассказ?
как правило, у меня никогда нет выбора. то, что я хочу уложить в роман, я в роман и укладываю. и никогда не могу сделать из романа рассказ, зато из скандала шляпку из рассказа роман - не то чтобы раз плюнуть, но в целом вполне вероятно. обычно я всегда заранее примерно знаю, укладывается ли история в рассказ. ну и опять же, романы в моем исполнении - это всегда эпические долгострои. поэтому так обычно случается, что где-нибудь в процессе я отвлекаюсь и хоба - пишу рассказ. рассказов в меня много больше, чем романов. кстати, надо посчитать, сколько именно. раньше я вообще рассказов не писал, но вот уже довольно долгое время это для меня не такая уж большая проблема.
а еще я ленивая жопа. множество заготовок, лежащих у меня в голове и представляющих собой готовые рассказы, до текста так и не доживают. мне все кажется, что они недостаточно хороши и не цепляют меня до такой степени, чтобы хоба - сел и писал.
с рассказами есть еще одна засада. я ужасно боюсь всегда начинать новый текст. даже когда я пишу куски к романам - все равно невыносимо боюсь начала.

2. моль или тараканы?
эээ, в смысле любви к ним в качестве домашних питомцев? в качестве домашних питомцев люблю только котиков и отдельных песиков. травить - ну эээ, к геноциду тварей божьих я всегда отношусь с большой долей покорности. доктор сказал в морг - значит, в морг. в разное время у меня заводилось в доме и то, и другое. хотя, помнится, тараканы однажды взяли и ушли. причем не только у меня - у всех моих друзей тоже. и до сих пор маститые британские учоные ломают голову, отчего да почему.

3. бумага или электронный носитель?
как читатель, я люблю бумажные книги, хотя в последнее время думаю, что в этой любви больше привычки, чем собственно любви. потому что мне давным-давно важнее то, что я могу взять книгу с собой куда угодно, могу читать ее независимо от источника внешнего света, могу хранить любое количество нужных мне книг и тыды и тыды. в моей жизни было довольно много переездов, и каждый из них сопровождался кровавым процессом расчистки библиотеки. это слишком больно, чтобы проделывать все еще раз. поэтому теперь у меня бумажных книг практически нет - кроме странным образом оказавшегося в руках двухтомника джеймса клавелла "тай пэн", который я увез с собой из тех соображений, что нужно же что-то читать в самолете и в аэропортах в отсутствие вай-фая. с тех пор, как мне на работе всучили яблочный планшет, читалку я не завожу - смысла не вижу. планшет с успехом заменяет мне все, и даже печатную машинку.

4. шоколад или карамель?
ооо, я очень люблю шоколад с карамелью, особенно соленой. и все остальное с соленой карамелью. и собственно шоколад. но если придется выбирать так, чтобы или то, или другое, то без карамели, пожалуй, я выживу. без шоколада - ни разу не уверен.

5. xbox или ps4?
иииии вот он, тот ответ, который - "ни то и ни другое". я не играю в компьютерные игрушки. вообще ни в какие. кроме зумы и маджонга, которые использую только для того, чтобы спокойно о чем-нибудь подумать. поэтому не вижу смысла и не предпочитаю ничто из двух предложенных вариантов.
хотя было время, когда я играл с детишечками в разные там аркады и квесты, а для себя мог ну разве что пройти пару уровней dungeon keeper, но и то только потому, что очень уж там черти были прикольные и рука тьмы, которая заменяла курсив. ну и курей разводить тоже прикольно было.
а нет, вру. еще на первой моей работке, на радио, было очень популярным развлечением петухов стрелять. не помню, как эта игрушка называлась, но думаю, что любой олдскульный хрыч знает, что я имею в виду.

ну вот, собственно, и все. любой желающий может задать мне свои пять вопросов. да и вообще в комментах спросить все, о чем давно хотел_но боялся узнать.

читать дальшеЗвонок из Омельского епархиального управления застал Анджея врасплох. Он уже собирался уходить, оставалось только лампу погасить и вручить ожидающему в приемной ординарцу ключи, когда телефон на столе вдруг ожил.
-- Если пан хочет, я скажу, что пана уже нет, -- вполголоса предложил из-за двери Страто.
-- Не стоит. Вдруг важное.
-- Ни тебе сна, ни тебе покоя что днем, что ночью, -- проворчал Страто, за долгие годы службы благополучно избавившийся от всякого почтения к своему патрону, и Анджей подумал, что он, как всегда, прав. И что, наверное, уже пора возненавидеть все эти ночные звонки, и срочные телеграммы, потому что с каждым таким оборванным в пустоту вечером твоя жизнь не делается проще.
«Потому что первым и единственным стремлением ведьмы есть стремление к свободе»… Никак не выходил из головы недавний разговор в этом же кабинете, и Март с его вечным желанием обойтись малой кровью, защитить всех, и даже тех, кто, по законам и божьим, и людским, заслуживает огня и меча. И Яр Родин, который так пытался докричаться до всех, донести до каждого собственные страхи… кажется, не беспочвенные… и, похоже, затаил обиду, когда у него не получилось.
Напрасно он думает, что Анджей его не услышал. Просто, если бы тогда он публично согласился, это посеяло бы панику в сердцах остальных. А паника – последнее, что им всем нужно в эти дни.
И если кто-нибудь думает, что после Койданова стало легче, он сильно ошибается.
-- Говорите, -- сказал Анджей в тишину телефонной трубки.
В приемной громко и протестующее вздохнул Страто.
-- Простите, бога ради, пане Гивойтос, за поздний звонок, -- сказал где-то очень далеко ксендз Гжегож. – А только не знаю, как быть. Пан Ярош Раубич вернулся.

-- Слушай меня внимательно. Поедешь сейчас на Моргитес, заберешь пана Рушица. Хоть бы он мертвым лежал, мне все равно.
-- А то он живой, можно подумать!..
-- Потом заедете на Лукишки, цветов купите...
-- Так ночь на дворе же!
-- Страто, черт бы тебя взял.
-- Пане мой ясный, да что стряслось?
Анджей очнулся. И будто со стороны увидел: темный, освещенный только горящей на столе лампой, собственный кабинет, молчаливый ряд телефонов на столе, черные окна, в которых отражаются фонари из сквера. Увидел Страто со смятенным лицом и себя самого – тоже растерянного, сующего ему в руки мятый ком ассигнаций. Словно деньги вообще имеют сейчас какой-то смысл.
-- Прости.
-- Да ладно уже, пане… заберите, спрячьте... И глупости это все. Как будто в Омеле цветов не купишь, поди не пустыня, хотя и Страстной четверг… Поедемте, что ли?
Темные улицы, размытые пятна молочно-желтого света от фонарей, оставшиеся после недавнего дождя лужи широкими веерами разлетаются под колесами автомобиля. Страто ведет так, что кружится голова. Точно смерти и впрямь не существует.
Кревка блестит черной гладью, пролетает под мостом. Белым пятном, похожая на привидение, светится на берегу, в недрах парка, кружевная альтанка. Почему-то вспоминается, как отец, еще до того, как расстался с матерью, брал его с собой на рыбалку, и они плыли на лодке по ночной реке, и если наклониться с кормы, Анджей мог увидеть, как рыбы всплывают на свет выставленного на носу фонаря, разевают беззубые рты, смотрят прозрачными, бессмысленными глазами… О чем он думает?!
Ярош Раубич погиб за три года до того, как случилось Койданово. Трагическая случайность: охота на медведя, подломилась рогатина, мгновенная и страшная смерть. Тогда Анджей был еще никем, сидел себе в Мариенбурге и даже не помышлял о поездке в Лишкяву. До того момента, когда он примет венец Райгарда, оставалось еще… сколько? Два года? Но потом, когда события покатились с ужасающей быстротой, и ему пришлось поднимать архивы, и приходские книги, и списки маршалков и воев Райгарда, он только зубами скрипнул. Пан Раубич мог бы стать тем, на кого наверняка можно было бы опереться во всем этом идиотском заколоте, который заварил Пасюкевич и в результате которого поплатился всем.
А стал просто холмом земли в старом фольварковом парке, на берегу Ислочи.
Не позволил запереть себя в фамильный склеп.
Как будто заранее знал. Невозможно мертвому войти в освященные стены.
У пана Яроша осталась дочь, двенадцатилетняя паненка. И завещание, по которому и майорат, и земли, и счета в банках Крево, Омеля и Мариенбурга отходили ей – но только десятой частью и только после достижения полнолетия. Остальное Раубич завещал Райгарду. Впрочем, и того, что он оставил дочери, хватило бы, чтобы через несколько лет она сделалась одной из самых завидных невест в крае.
Да, и еще. Он назначил опекуншей над дочерью собственную ахмистрыню, и указал, что в случае «чрезвычайных обстоятельств» это опекунство должно перейти к пани Антониде . Той самой Антониде, которую привез когда-то на Валмиере Вежис. Как странно складываются и переплетаются чужие судьбы…
Но не поэтому стоило бы помнить Яроша Раубича. Вовсе нет. И, наверное, Март никогда не расскажет, как это было на самом деле… но Анджей знал. Какой именно ценой досталась им всем победа на Койдановом поле. Чьи руки вложили эту победу в ладони Марта.
А еще Анджей отлично представлял, как невыносимо тому, кто вернулся из-за Черты, под этим небом. И что, каким бы мучительным ни был путь назад, в небытие, все они, любой и каждый, хотят только одного.
Памяти и покоя.
Что же, пан Ярош. Все будет по твоему слову.

В Раубичи приехали ранним вечером. И первое, что удивило Анджея, когда он вышел из машины перед парадным крыльцом маентка – странный холод. Горел за крышами панского дома, за прозрачными купами лип и тополей фольваркового парка, прозрачный и желтый закат. Солнце плавилось в стеклах анфилады, отражалось в тонком ледке, которым были затянуты лужи. Казалось, что в чашу фонтана перед входом до краев налили расплавленного янтаря.
От Крево до Омеля восемь часов езды, и еще четыре – от Омеля до Лунинца и потом до Толочина, а оттуда до фольварка уже рукой подать. Всей дороги, если посчитать с остановками, чуть больше полусуток, но если по прямой, то расстояние получается совсем небольшим. А в столице теплынь, распускаются на деревьях листья, одуванчики и подбел взрывают мостовые, желтым пятнают газоны. Как тогда, спрашивается, здесь может быть лютый мороз, все равно что на Святки?
-- Господи, наконец-то!.. – Рослая женщина в клетчатом андараке, в кожушке, накинутом на плечи, открыла им двери и отступила в темноту парадной залы. Лицо ее, туго спеленутое белой намиткой, жалобно скривилось, дрогнули углы яркого темно-вишневого рта.
Март содрогнулся. Это было – как если бы вдруг перед ним заплакала икона Девы Оранты в маленьком храме на задах Лукишской площади. Он был там всего один раз, сразу после того, как вышел из больницы после той памятной давки, и тогда решил, что просто бредит.
-- Ужас-то какой, пане Гивойтос, -- сказала женщина, быстро промокнув краем намитки глаза. – Вы уж пожалейте его, он же не виноват.
-- Я знаю, Антося. Я знаю… -- Анджей осторожно обнял ее за плечи.
-- В доме никого нет, я услала девок и панну Михалину всенощную стоять.
– Он готов?
-- Всем нам бы хоть вполовину быть готовыми так, как он. Что мне делать, пане?
-- Молитвы читать, -- сказал Анджей и разжал объятия, выпуская Антониду. – Ружанец. И не думай, что я пошутил. Ну… иди. Мы сами.

На подоконнике в поливаном кувшине осыпались золотой пыльцой вербовые ветки. За ними проступало закатное небо. Еще недавно спокойное, теперь оно пылало яростным багрянцем, как будто там, за фольварковым парком, куда падал и никак не мог упасть алый солнечный шар, кто-то разлил клюквенный сок.
Из оконных щелей тянуло холодом. Там, за стенами, было ветрено и морозно, как будто не середина апреля, а конец февраля, когда ледяной ветер глодает слежавшийся снег, превращая его в наст, с острыми, как бритва, краями. А может быть, холодом тянуло от человека, который, сгорбившись, сидел у стола, и овчинный тулуп топорщился на плечах, как сугроб. Жаром пыхала раскаленная докрасна грубка, но тепло ее не спасало.
Пан Ярош поднялся им навстречу. С мягким шорохом соскользнул на пол тулуп.
-- Панове.
-- Пан Раубич.
Он не изменился. Никаких следов тления ни на загорелом до черноты лице, ни на одежде -- старинной чуге, в прорези на рукавах которой гляделась безукоризненно белая рубаха тонкого льна. О том, что пан Ярош стоит по другую сторону Черты, говорил только запах: едва уловимый дух пепла и сырой земли, он был присущ всем навам, которых Анджей повидал за свою жизнь.
Не хотелось думать о том, чьей памяти о себе пан Ярош обязан нынешним своим положением. Хотя, наверное, подумать об этом было бы неплохо.
-- Март Янович? – проговорил Раубич, узнавая, и шагнул вперед.
-- Помните, пан Ярош, вы тогда сказали мне, что я могу не считать себя обязанным за все, что вы для меня сделаете? Потому что это не для меня… а для всех нас. Глупо было тогда с вами спорить… тем более, что вы были правы. Но время отдавать долги наступило.
-- Спасибо. -- Черные, почти лишенные радужки глаза в упор смотрели в лицо Марта.
-- За что?
-- За возможность уйти без мучений. Вы же за этим сюда приехали? Но прежде, чем вы начнете, панове, я хотел бы…
-- Нет нужды, -- быстро проговорил Анджей. Почему-то ему казалось невыносимым услышать, как этот человек станет просить о том, что всегда исполняют по умолчанию – просто из уважения, из обычной людской порядочности. – Беспокоиться вам не о чем.
-- Вы не понимаете, -- сказал пан Ярош с нажимом. – А когда поймете, поздно будет.
Отвернулся. Напряглись и бессильно опали под чугой широкие плечи. Как жаль, что не знал его при жизни, подумал Анджей тоскливо. Почти неощутимо, но все же неприятно болело сердце. Если бы хоть одна живая душа знала, как он ненавидел эту часть своей работы.
Он скинул на спинку кресла пальто, закатал рукава свитера и рубашки, достал из кармана брюк ружанец.
-- Пан Ярош. Я начинаю.
Вырезанные из абрикосовых косточек патерки привычно и удобно легли в ладонь.
Анджей всегда поражался тому, как это происходит. Хотя за те два с лишним года с тех пор, как получил венец Райгарда, проделывал эту процедуру не один раз. Но так и не смог привыкнуть. И каждый раз испытывал одно и то же: чудовищную смесь отвращения и тоски, и ужаса перед той бездной, которая открывалась с каждым словом молитвы. Он никогда не пытался понять, как может сочетаться в одном обряде обычный чин мессы и дикое язычество, каковым, по сути, был весь Райгард от начала времен. Какой смысл задавать себе вопросы, если ответов все равно не будет.
Пан Бог, твердыня моя, прибежище мое и спасение мое, храни нас от огня пекельного, от забвения и смерти, и проведи души наши на небеса…
Дальней стены покоя не стало. Выскобленные добела доски обрывались в двух шагах, превращались в луговину, где среди высокой травы петляла вытоптанная тропка. Сперва отчетливо видимая, но чем дальше, тем все меньше заметная. Всходило солнце, и от мокрой травы поднимался подсвеченный солнцем пар, сине-зеленый лес, стеной вставший за лугом, слегка расплывался в его белых космах.
Пахло влажной зеленью, нагретой землей – жизнью. Так отчетливо, словно это все было наяву, Март увидел, как скользнул, пересекая тропинку, и исчез в зарослях уж. Желтые пятна на его голове были похожи на одуванчики.
Уйти туда – все равно, что заснуть на лесной поляне, среди горячей от солнца травы, чувствуя, как тени от идущих высоко облаков скользят по лицу. Хотел бы он оказаться на месте Раубича…
-- Пойдемте, пан Ярош, -- сказал Март и первым шагнул от стола.

-- Паночку?.. Обождите, паночку, не уходите так скоро!
Едва уловимый шепот, похожий на сквозняк, звучал непонятно откуда. В пустой анфиладе, где и спрятаться-то негде: огромные окна от пола до потолка, застекленные квадратиками из желтых и алых стекол, отчего, должно быть, и в пасмурный день казалось, будто здесь солнечно, да фамильные портреты в проемах. Ни портьер, ни потайных темных углов.
Анджей так и не понял, откуда взялась эта девица, но по всему видно было, что она бежала за ним следом через весь панский палац. Вон, запыхалась, кожушок распахнула, пятна румянца во все щеки, стало быть, явилась с мороза.
-- Я Тэкля, пане, покоевка панны Михалины.
Кравиц молча кивнул.
-- А пан уже уезжает? – удивилась она с притворным простодушием, прижала ладони к лицу и так качала головой, похожая на фарфоровую куклу. – Ой, неладно-то ка-ак!.. И на паненку не взглянете?
-- А нужно?
-- Ой, нужно, паночку! Ой, как нужно! Она ж ведьма, ведьма вот как есть! И зазимки эти из-за нее, проклятущей, и хлеба не будет…
-- И молоко еще аж в коровах скисло.
-- Не, молоко хорошее, -- скоренько встряла Тэкля и тут же осеклась, сообразив, что сморозила глупость. – Пане, вот истинный крест, ведьма она, гадюка! Как жить, пане, когда пан нежить, а дочка его – ведьма?! Вы в столицу вернетесь, а нас кто тут защитит?:
-- Она где сейчас?
-- Всенощную стоять пошла… как ее только в храм ноги несут… и я вместе с ней.
-- Как же вместе, когда ты тут?
Тэкля прикусила губу, секунду подумала и жалобно всхлипнула. Скривился, задрожал подбородок.
-- Вот пану смешно, а нам тут хоть помирай, да?!
-- Ну, хорошо, -- смягчаясь, сказал Анджей, осторожно высвобождая из цепких Тэклиных пальцев рукав пальто. – Беги уже к своей паненке. Я погляжу.

Еще шире, настежь, распахнулись костельные двери, и золотой свет множества свечей хлынул оттуда вместе с басовыми вздохами органа. Высоко, под черное небо с частыми звездами, взлетело пение хора. Чистые-чистые, холодные, как родниковая вода, девичьи голоса.
Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ!..
Голоса достигли вышины, задрожали, оборвались, и словно вместе с ними оборвалось сердце. Умиленно и с облегчением вздохнула рядом какая-то тетка.

Ой вы ангелы, вы архангелы!
Где вы были, что вы видели?
Во сырой земле были,
Христос воскрес – видели!..

Это где-то далеко, за воротами, заголосили великодные волочебники – хотя по обычаю, Март знал, они начинают петь только на утро следующего дня, петь и обходить дары, собирая угощение.
Анджей скосил глаза: ее лицо, налитое до краев экстазом, почему-то неприятно поразило. На мгновение ему показалось – в этой толпе вообще нет живых людей. Разве вот эти, закатывающие глаза, падающие на колени в весеннюю жирную грязь, истово крестящиеся, так страстно желающие чуда и после не умеющие им распорядиться – люди?! Или вон те, уже вдрызг пьяные, несмотря на то, что до великодного стола еще далеко… достающие из карманов свиток крашеные яйца, куски пирогов, замотанные в чистые тряпицы… а у кого-то, кажется, и бутыль с домашним вином с собою припасена.
Примите, ядите, сие есть тело мое…
-- Ты что? – обеспокоенно спросил, оборачиваясь к нему, Март. На лице его, освещенном пламенем далеких походен, с дрожащими в зрачках отражениями свечных огней, лежало выражение странной отрешенности от происходящего. И это так разительно отличалось от того, что Кравиц видел вокруг себя, что поневоле отрезвляло.
За костелом вдруг грохнуло, взлетела в небо и расцвела разноцветными огнями самодельная шутиха. Красным, золотым, синим. Потом еще одна и еще. Вслед принялись стрелять из ружей, гулко и хрипло отлетало от берез и высоких дубов многоголосое эхо.
-- Смотри, вон панна Михалина идет, -- сказал Март.
Анджей обернулся и увидел, как в раздавшийся в людской толпе проход не торопясь, важно и одновременно легко, ступает паненка. Беличья шубка накинута поверх легкого платья из светлой ткани, рыжий мех колышется в такт шагам, то выпуская из тьмы в переменчивый свет голые шею и руки, то скрывая вновь. Волосы убраны в высокую прическу, в темных волосах дрожат и переливаются серебряные шпильки с какими-то прозрачными камушками. И такие же камни в ушах и вокруг шеи, как будто всю девичью фигурку осыпало дождевыми каплями.
Она шла. Ей шипели и плевали вслед.
-- У, ведьма клятая!
-- На поле ходила, росу в подойник собирала, я сама видела!..
-- Глаза б на нее не смотрели!
-- А старый пан когда уваскрос, она даже до костела не повернулася!
Михалина шла, не слыша. Не оборачиваясь. Не замечая вокруг себя ничего.
Следом завихалась, спотыкаясь на мерзлых колдобинах, Тэкля.
-- Шествие жен-мироносиц, -- поглядев на них, хмыкнул Март.
-- Заткнись.
Она подошла и остановилась. Выпростала из-под шубки ладони, поправляя сбившийся меховой воротник.
-- Христос воскресе, Михалина Ярославна, -- сказал Анджей и шагнул к ней, протягивая руки.
Она взглянула. Отвела глаза. Взлетели и опали густые ресницы.
-- Михалина Ярославна.
Панна Раубич сделала шаг назад. Что-то дрогнуло в ее лице. На секунду Анджей поймал ее взгляд – и понял все, что хотел понять. Эти тетки в толпе не врали.
-- Нет, -- сказала Майка. – Не будет этого.
И бросилась в толпу, в факельные огни, в разноцветные разрывы фейерверков и звуки хорала.
-- Ну-ну, -- в спину ей проговорил Анджей.

-- Разумеется, она ведьма.
В крошечном номере гостиницы в Толочине было жарко натоплено, от чисто вымытых и еще влажных половиц поднимался пар. Оконные стекла, маленькое круглое зеркало на длинной витой ножке на туалетном столике, графин и рюмки из радужного стекла там же на подносе – все заволокло испариной.
Анджей рванул заклеенные на зиму рамы. Туго отошли полосы коричневой бумаги, посыпались крошки сухого клейстера. В комнату вступила влажная, теплая ночь середины апреля. Запахло землей и мокрой зеленью, ветер донес едва уловимый запах зацветающих садов. Было слышно, как далеко, где-то в верболозах на реке, кричит козодой.
-- И что теперь? – спросил Март негромко. – Что ее ждет?
-- То же, что и всех. Пускай инициируется, она вполне успевает до полнолетия. Сохранит титул и майорат, после вступит в наследство. Может быть, даже замуж выйдет.
-- Ты знаешь, что ведьмы не выходят замуж.
-- Почему это? – Анджей удивленно обернулся от окна.
Март, не раздеваясь, сидел у стола, боком привалившись к спинке стула. Горячий сухой жар, валивший от грубки, нисколько его не смущал. Он ответил с невеселой усмешкой:
-- Потому что, как ты помнишь, главным и единственным стремлением ведьмы есть стремление к свободе. Впрочем, времена нынче меняются. Так что, если ты не намерен менять Уложение о мерах допустимого зла, возможно, ей и повезет. Ковен и замужество – не такие уж и скверные вещи для юной паненки.
Анджей сделал вид, что не слышит яда, заключенного в словах Марта. И все же что-то говорило ему о том, что панне Раубич никогда не выпадет подобной судьбы. Он прикрыл глаза, и сейчас же под веками возник ее образ: клонится, как бутон цветка, хорошенькая головка, взлетают и опускаются пушистые ресницы, отчего на щеки ложится густая тень. И если не думать о бездне, которая стоит в глазах ясной панны, можно даже поверить в то, что все хорошо.
-- Ты когда-нибудь думал о том, почему навы никогда не бывают ведьмами, и наоборот? – вдруг некстати спросил Март.
Даже после долгих раздумий Анджей так и не нашелся с ответом.

Заморозки кончились так же внезапно, как и начались.
Под утро с Ислочи пришел теплый ветер. Он принес с собой запахи цветущих верб и близкого разлива, и уже под утро с крыш закапало, а когда рассвело, от снега, укрывавшего землю, почти ничего не осталось. Только слежавшиеся сугробы да длинные языки наледей.
Так странно было осознать, что весна, на самом деле, давно уже здесь. В фольварковом парке деревья стояли в туманной дымке юной листвы. Земля под ними уже проросла новой травой, и сколько хватало взгляда, поднимали из острых стеблей головки первоцветы – ветреницы и сон-трава. Еще пара дней – и будет сплошной цветочный ковер.
Хоронили Яроша Раубича за пределами фольваркового кладбища, на обрыве Ислочи, в прежней могиле. Стараниями хозяйственной Антониды ее привели в порядок, обновили яму, вытащили, разбили на доски и сожгли старый гроб. Майке не хотелось спрашивать себя о том, нашли ли хлопы, которые этим занимались, в нем останки покойного пана. Не спрашивала она себя и о том, лежит ли кто под заколоченной крышкой новой домовины.
Стояла в первом ряду собравшихся на похороны соседей и дворни, вместе со всеми бросала в могилу теплую, жирную землю. Думала о том, что, вот, земля, а могла бы быть негашеная известь, и всем им повезло, потому что с родными тех, кого постигла подобная участь, не особенно церемонятся. Секвестр имущества, изгнание… она не могла представить себя где-то вне этого дома.
От кадила, которым мерно взмахивал облаченный в белый стихарь отец Иллариуш, тянулся голубоватый, пахнущий мирром, дым.
Прах есть и в прах отходишь…
-- Мои соболезнования, Михалина Ярославна. Мы можем поговорить?
Не поднимая головы, она соступила с рыжей глины на затравелую дорожку. Вздрогнула, когда мокрые метелки травы коснулись под подолом платья голых лодыжек. Захотелось улыбнуться, потому что сейчас это ощущение было единственным, что напоминало ей – о жизни. Но улыбку на ее лице все остальные поняли бы превратно. А ей не хотелось превращать похороны в повод для сплетен, даже не смотря на то, что это были не вполне обычные похороны.
-- Отойдем?
Майка оглянулась через плечо.
Все те, кто тесной стеной стояли у отцовской могилы, даже не смотрели на нее. Ни один не повернул головы. Хотя Майка совершенно четко знала: будь она одна или с кем-то другим сейчас, неважно с кем, пялились бы так, что, не ровен час, и шеи бы себе посворачивали.
Как будто тот человек, который только что подошел к ней, служил ей защитой.
Точно даже смотреть на него было… небезопасно.
-- Осторожно, тут корни под травой. Вот, держитесь за мою руку. И не думайте, никто не посмеет даже подумать о вас дурного.
Тополя протягивали над травой неплотный, все время движущийся полог тени. И было видно, как там над ними, в недосягаемой вышине, идут над Ислочью огромные, густо-синие снизу и опалово-золотые поверху, облака. В тишине истошно орали птицы.
-- Какая дикая весна, -- задумчиво, ни к кому особенно не обращаясь, сказал Майкин спутник. На нее он не глядел, и на мгновение Михалине показалось, он вообще не помнит о ее существовании. Длинные серые глаза смотрели за реку, туда, где за купами парка поднимались выкрашенные охрой башни Омельского дворца. Поднявшееся уже высоко солнце, разбрызгивая рыжие искры, отражалось от витражных окон галереи.
Душно. Гроза будет – первая в этом году.
-- Пан увел меня с похорон, чтобы поговорить о погоде? – спросила Майка негромко. Она всегда ненавидела и этот тон «выкшталцоной паненки», как любил шутить отец, и те поводы, по которым этот тон приходилось использовать. Но как еще держать себя в эту минуту, она пока не придумала.
-- Сколько вам лет, Михалина Ярославна?
-- Шестнадцать будет на Янов день. А что?
Теперь Майкин собеседник смотрел прямо ей в лицо. И она тоже могла, без особых церемоний, разглядеть его.
Молодой. Едва ли старше тридцати. Или она ошибается? Странная тень лежала на его лице, невидимая, но ощутимая столь отчетливо, что невольно хотелось отвести взгляд. Так выглядят люди, которые еще при жизни заглянули за ее край. И то, что они там увидели, раз и навсегда лишило их покоя. Или старики, которые уж точно знают, что их ждет за Чертой.
Светлые волосы, серые глаза, чуть опущенные книзу углы длинного рта, жесткая складка промеж бровей, над самой переносицей. Как будто этот человек каждое мгновение решает сложные математические задачи – или думает о жизни и смерти.
Своей и чужой.
Непрестанно. Неостановимо.
-- Вы знаете, кто вы такая? Вы думали об инициации?
Она испытала мгновенное и острое разочарование. И злость. Такую сильную, что слезы едва не брызнули из глаз. Но Михалина сдержалась.
-- Не думала и не собираюсь!
-- Напрасно. Вам рассказывали о последствиях… такого решения?
Что-то было в его голосе… как будто этот человек имел право не только задавать подобные вопросы, но и вообще распоряжаться ее, Майкиной жизнью.
Тополевый ствол был теплый, с шершавой корой, и будто дышал в спину – спокойно и ровно. Как будто нашептывал – нечего бояться, все беды призрачны, стань мышкой под высокой травой, спи, смотри, как ходят в вышине облитые солнцем зеленые вершины, ничего не бойся, ни о чем не думай…
-- Это очень неприятные последствия, Михалина Ярославна. У вас есть почти три месяца, чтобы решиться.
-- Послушайте! Кто пану дал право?!
Незнакомец посмотрел на нее сверху вниз – с сожалением, но почему-то это не было оскорбительной жалостью, вроде как к убогим или калекам.
-- Мир так уж устроен, Михалина Ярославна, что позволения мне спрашивать не у кого. И пока я еще могу панне помочь, хорошо бы панна определилась, что станет делать дальше. Поверьте, ковен – это гораздо лучше, чем интернат. Или казематы Святого Сыска в Крево. Стать мышкой под высокой травой у вас вряд ли выйдет… даже невзирая на все ваши таланты.
Михалина осеклась.
Она не говорила этого вслух. Совершенно точно не говорила.
-- Да кто вы такой? – выкрикнула она, уже не стесняясь собственных слез.
Уходя, он все-таки обернулся на ее голос, пускай даже с большим опозданием.
-- А я разве не сказал? Меня зовут Март Рушиц, и я Гивойтос, панна Раубич.

однажды, сто ковырнаццать лет тому вперед, поехали мы летом с друзьями автостопом по литве. цели у нас были самые благородные - надо было найти могилу эмилии пляттер в богом забытой деревеньке капчаместис даугавпилсской области, что мы в итоге благополучно проделали, хотя и не скажу никому, каких трудов нам это стоило. и это я уже молчу про то, как мы вспоминали хором, как сказать кладбище так, чтобы жители деревни капчаместис, изъясняющиеся на прекрасной польско-литовско-латышской трасянке без единой примеси русского и белорусского, нас поняли...
но дело не в этом.
после того, как мы выполнили нашу обязательную программу, мы решили, что вполне все тут своими подвигами заслужили заслуженный отдых, и сняли махонький коттедж в окрестностях тракая.
домик был на две комнаты, нам досталась одна - в ней, как однажды написал один молодой автырь, были "стол, стул и умывальник". то есть две кровати, один стол и одна табуретка. и приходящий строго по расписанию, в завтрак и ужин, кот. кот наше существование очень скрашивал. потому что жить втроем - это хорошо канеш, но спать втроем на двух кроватях с панцирной сеткой - такое себе удовольствие.
а в соседней комнате, за стенкой, поселились трое граждан республики польша. которые оказались точно в таком же мебельном раскладе. но эти добрые люди, в отличие от нас, умели скрашивать бытовые неудобства крепкими спиртными напитками.
расписание у нас было жестокое. потому что от кемпинга до железнодорожного вокзала в городе тракай - восемь километров и ни одной единицы общественного транспорта. первая электричка на вильнюс отходила около восьми утра, вторая - в полдень, время в пути два часа. то есть понятно, что лучше попасть на первую электричку, потому что дальше примерно никогда. это означало, что встать для того, чтобы день не ушел в жопу, нужно было часиков в пять. кофе, то да се, и выдвигаемся на трассу.
никто из нас особенно не протестовал. до той самой ночи, когда у нас образовались польские соседи.
до трех часов утра они веселились. очень громко и деятельно. мы сходили на мирные переговоры, убедились в полной невменяемости контрагентов и напоследок пообещали им, что бог не фраер, и результат их поведения им самим очень сильно не понравится.
в три часа ночи все стихло, польские граждане, утомленные солнцем, легли спать. мы тоже наконец заснули, а в пять утра проснулись по будильнику.
как люди высокой культуры культуры и быта, мы привезли с собой магнитофон - обычный двухкассетник, серебристый такой, с партийной кличкой "атос". тогда вообще мы любили давать любимым вещам имена. верхом креатива был проигрыватель Одихмантий, прозванный так за привычку к внезапному повышению громкости. вот это - Соловей, Одихмантьев сын - как раз из этой оперы.
но продолжим.
итак, в пять утра мы проснулись, воткнули в розетку кипятильник, а потом включили Атоса и негуманно приставили его к тонкой стеночке.
- Солнышко светит ясное! здравствуй, страна прекрасная! - сказал Атос бодрым голосом детского хора и оркестра из "красной розы эмблемы печали".
и мы услышали, как за стеной упал с кровати наш польский сосед.

так это я все к чему.
столько лет прошло, и все эти годы во мне не было ни капли сочувствия к этому товарищу.
что называется - сам напал, пускай сам и отбивается.
но сегодня ночью я упал с кровати.
не знаю, как так вышло.
но теперь синяк на всю жопу, и молодость встает перед глазами прям как будто вчера все было. и я очень, прям всей душой, раскаиваюсь в том, что когда-то сделал.
так время все расставило по своим местам и каждому воздало по заслугам.
а теперь, в честь начальника транспортного цеха, в нашей радиопередаче звучит эта пестня.

можно быть сто сорок раз католиком, можно переехать в совершенно другую страну, можно жить вместе с родственниками, которые, хоть и не религиозные, но все ж таки иудеи.
но традиция мыть окна именно на православную пасху остается неизменной.
осталось дождаться, пока мы все тут дружно выйдем на субботник. у нас кстати и бревно есть, штоб пафосно носить его туда-сюда.

все, что осталось, по итогу, от этого дня.