не хочется думать в эту сторону, но все мне подсказывает, что это не просто так себе головная боль и разбитость, и тошнота, и желание постоянно спать - а легкое сотрясение мозгов.
у меня уже бывало пару раз, и я знаю, что это такое. в этот раз все сильно-сильно полегче, но тем не менее.
ну, значит, у меня есть моск. еще не весь через ушы вытек.

я понял-понял.
они написали за меня, вместо меня - сказку о войне.
а я не хочу о войне. я хочу о людях, о любви, о чудесах, которые каждый день. я хочу действительно сказку. даже если вокруг грязь, и кровь, и ужасы. я хочу о другом.

плюс 35.
тридцать пять (прописью)!!! и ни единого порыва ветра.
вместо мозга - кисель.
а это я еще дома сижу, на работу только в среду. и такая красота у нас будет по меньшей мере до 8 июля.
господи, чо ж я не помер вчера?

приехал из гольшан. вроде бы и недалеко, и ходили недолго - но жарко, душно... и я устроил себе таки водные процедуры.



разлил возле балкона собачью миску с водой. поскользнулся на линолеуме и грянулся в эту лужу со всей дури. а там высокий бетонный порог... думал, костей не соберу.
поползу обратно на диванчег.

а, да, ну фоточки с родового хнезда, так сказать...

сорри, кат глючит, поэтому никто не спасеццо.

читать дальше

 

 

 

 

 

ну и я на камне сижу-куру... мой замок кагбэ, чо хочу, то и делаю...

 

 

а в кабаке девочки санечка и надечка сказали нам: сделайте веселые лица. иначе нам еды не дадуд. ну, мы и сделали...

 

 

 

 

 

о эта вечная дебильная мысль о том, что все надо делать по порядку, основательно и вообще. этот дурацкий вопрос: ну напишу я сейчас вот сюда кусок, а дальше? а потом когда? а как? а если никак, то зачем вообще сейчас, вот в этот момент? а как же все остальное, которое сейчас? его что, бросить и забыть?
кто тебе сказал это, дурачок?
есть только здесь и сейчас, в каждую секунду - только здесь и сейчас. и когда ты соберешься сделать то, что хотел вот прямо щас, но отложил в дальний ящик - потом у тебя уже не будет ни этих слов, ни этого ритма, ни этого желания текста и звука, и запахов, и эмоций, и картинок.
это все равно как откладывать лечь в постель с кем-то, кого давно и страстно хочешь - только потому, что вы никогда не будете всю жизнь жить долго и счастливо и просыпаться в один день.
иди и возьми. сейчас. пока оно твое.

ах как прекрасно из чужих каментов... душа замирает и сворачивается в трубку.

эти люди имеют право на существование, это ихз выбор и наверное беда .

а что за выбор? ну, если только выбор остаться самим собой. нехиленький такой выбор.
а беда в чем?
але, народ, у кого беда? вы скажите хоть кто-нибудь. а то живу блять как в пустыне, не чувствуя себя ущербным. а должен, очевидно...

жалко, там пост подзамочный. нельзя назвать народу и сесть с попкорном и семкаме, наблюдать за ситуацией. хотя теперь я искренне понимаю, по какой причине некоторых граждан в свое время истинктивно отфрендил.

сижу это я себе на балконе, утренний кофе , сигарета, солнышко светит. а снизу, со двора, разговор. два небольшеньких пацана:
- а знаешь, есть такая птичка, колибри. ростом - не больше канарейки... воробей рядом с ней - слон!
- нее, колибри - это щенки... то есть птенцы.
- а как тогда?
- тогда так: она колибря, а он - колибр!
- и пишется через "а", - добавляет в мрачной задумчивости второй, особый знаток розенталя.

ух. 8 тыщ знаков. за два часа работы, не вставая. я ли не зайчик.)))))
правда, тяжело мне от этого, как я не знаю что.
все-таки это какой-то запредельный ужас. хотя с виду ничего такого ужасного и нет.

спойлеры-спойлеры! (цы)Середина апреля, 1948 год.
Ургале, Райгардас.

Золото стекало по стенам – тяжелые, застывшие причудливыми наслоениями потеки. Золото было вокруг – по стенам, на столах, золотые своды давили на плечи. Золото не было металлом – всего лишь закатное солнце плавилось в янтаре, которым, от пола до потолка, был отделан покой. Но камень был неживым, холодным, мешал дышать.
Витовт граф Пасюкевич стоял, отвернувшись спиной к кафельной грубке, грел на теплых плитах руки. Анджей отвел глаза, так неожиданно отвратительными показались ему движения этих сильных пальцев.
В другом конце покоя, свернувшись калачиком в кресле, сиделе Варвара. Он не думал, что увидит ее здесь.
-- Я привез, -- сказал Яр за спиной. – Хоть ты и не велел. Куда ж ее девать было…
-- А то ж ты не знаешь, что с девками делать, -- не оборачиваясь от грубки, пренебрежительно фыркнул Пасюкевич.
-- Помолчите, пане.
– Тоже мне, скромник выискался!..
-- … или я найду способ заткнуть вам глотку.
-- Панове, панове! – окликнул из-за стола Вежис. – Тут дама. И не одна.
Анджей повел глазами. Увидел Юлию – в торце стола, сгорбившуюся над высокой кружкой. С темным, отрешенным лицом. Если он станет сейчас думать о том, что ее заботит и как он будет объясняться с ней, он сойдет с ума. Вот прямо тут, на глазах у всей этой волчьей стаи, готовой сожрать его с потрохами при первом же удобном случае.
Хорошее же наследство ему досталось. Проще было бы сгинуть в трясине.
Не обращая внимания на людей, сидящих за длинным столом, Анджей пересек покой и распахнул окно. Теплый ветер хлынул внутрь – сладкий, пахнущий цветущими лугами и речной водой.
-- Ну вот что, панове, -- сказал он наконец, не оборачиваясь, но чувствуя всем хребтом, как они буравят его глазами. – Нравится вам это или нет, но вы заполучили меня – в том самом качестве, в каком мечтали. Если кому-то это поперек горла – я никого здесь не держу. Дорога за Черту всем известна, нужны провожатые – я обеспечу. В особенности это вас, пан Витовт, касается. И еще некоторых. Подковерные войны и заколоты мне не нужны. Это ясно?
-- Какие речи… -- проговорил после долгого молчания Пасюкевич. – Давно ли Райгард за этой шеневальдской собакой по всей стране гонялся…сомневался, уговаривал… а он теперь всех нас на шибеницу отправить грозится.
-- Не на шибеницу, -- поправил Анджей спокойно. – Вы ослышались. И вообще, пан Витовт. Последний Гивойтос ушел… вам не кажется, что вы слегка задержались под этим небом?
-- Не вы ли туда меня спровадите?!
-- Может статься, что и я. И вас, и ваших приспешников. И пана Ворону, и пана Овейде… и кто там с вами еще. Вежис!
-- Ты пожалеешь, -- прошипел ему в лицо Алесь Ворона, бешено сверкая глазами из-под черной, как смола, гривы волос, упавшей на высокий чистый лоб. – Убийца, мразь… ты пожалеешь! Вы все пожалеете… да поздно будет!
Анджей отвернулся. Он не желал смотреть, как их уводят. Он отчетливо знал, что никогда не задумается о том, как и куда исчезли с его пути эти люди. В сущности, их и людьми-то назвать уже сложно.
В покое висела душная тишина.
-- И вот что, панове, -- сказал он, когда молчание сделалось уж совсем невыносимым. – Вы, разумеется, можете думать обо мне так, как только что сказал тут пан Ворона… покойный пан Ворона. Но если кто-то рассчитывает, что я оставлю службу – он глубоко заблуждается. Потому что до тех пор, пока я нахожусь на этом посту – вы все относительно живы… и более-менее в безопасности. Если вам удобнее начинать войну за Лишкяву в другом состоянии – тогда вы будете делать это без меня.
Они молчали. Они не глядели на него. И Анджей подумал, что они совершенно забыли за столько лет, что это такое – склоняться перед чужой волей.
-- Пан Родин, -- сказал Анджей. – Собирайте войска. Райгард выступит на Крево через две недели.
И сам ужаснулся, будто со стороны услышав свой голос – негромкий, бесстрастный, заполнивший собой все пространство покоя.
Яр склонил в согласии голову. Никто не посмел возразить.
-- Да, и вот еще, -- проговорил Анджей, вдыхая сладкий воздух – как будто в последний раз – и глядя, как идут по самому краю неба густо-синие тучи. Будет гроза… – Герцог ун Блау останется в живых. Отречение, баниция – эти подробности меня не волнуют. Но если хоть волос упадет с головы этого человека – вы все ответите.
-- Но почему?
-- Потому что я ему обещал. Или моего слова не довольно?
Он вспомнил их последнюю беседу – в заброшенном доме на окраине Мариенбурга. И ужас и тоску в глазах своего собеседника. И слабые руки, и поникшие под невыносимой ношей ответственности за всех и вся плечи. Они не посмеют тронуть его даже пальцем. Какой смысл в смерти человека, который только щепка в водовороте событий…
-- Что-то еще, Гивойтос?
Анджей вскинул голову. Обращение звучало так непривычно, что он не сразу понял, кому оно адресовано.
-- Да. Пани Эгле… то есть панна Бердар вольна в своих решениях и поступках. Если она захочет уехать… препятствий чинить ей не следует. Это все.
-- Да, пан Стах.
-- А я? – раздался из дальнего угла высокий, чистый девичий голос.

Он сидел в глубоком кресле у окна, сжав в ладонях келих с настоянной на вишнях и меду старкой, и молчал. И смотрел, как золотыми каплями дрожит солнце в забранном в серебряную оправу радужном стекле кубка. Старка казалось черной – как торфяное озеро в лесной чаще, на которое никогда не падает солнечный свет.
За тот год, что прошел с последней их встречи в Ликсне, Варвара переменилась почти до неузнаваемости. Превратилась из угрюмого и нескладного подростка в девицу. Только веснушки на похудевшем лице остались прежними, да еще медно-ореховая коса… Анджей подумал, что месяц назад, когда он нашел Варвару в толпе на Лукишской площади в Крево, он так и не успел разглядеть ее как следует. Потому что после была ночь в канцелярии Кревского Синода, когда он допрашивал задержанных на площади женщин, и это было так жутко, и он был так противен себе самому, и думал только об этом, не понимая, насколько омерзительно все, что он совершает… ему было не до Варвары. И не до Юлии, странным образом оказавшейся в числе арестованных.
А это и было самым главным.
И вот теперь она сидит перед ним – шестнадцатилетняя девочка, на долю которой выпало столько, сколько и взрослый человек снести не в силах. Пяркунас, какое же счастье, что ему удалось выдернуть ее из этой бешеной карусели. И как жаль, что она не понимает этого.
-- Что со мной дальше будет?
-- А ты сама чего хочешь? – спросил он и улыбнулся.
Варвара пожала плечом.
-- Не знаю. – В голосе ее было столько ожесточения, что Анджей содрогнулся. Она будет ненавидеть его до конца дней, подумалось ему. Никогда не простит.
Самым разумным было бы сказать ей, что на этом все закончилось. Что они все ошиблись и что она теперь свободна. Может вернуться к прежней жизни. Но – к какой? Опять мыть полы по чужим домам? Или возвратиться в Ликсну, где у нее никого не осталось, но зато есть дом, в котором невозможно жить…
Если взглянуть на вещи трезво, он сломал ей жизнь.
-- Пан Родин просил у меня твоей руки, -- сказал Анджей. – И я ничего не имею против.
-- Стало быть, вам я уже не нужна? – спросила Варвара. Голос был ломким от близких слез. – Можно сбыть с рук и больше не думать? Нашли мне замену?
-- Бася…
-- А я – пошла вон… как подзаборная кошка. Так, да?
-- Варвара! – он поставил келих на подоконник и потянулся, чтобы взять ее за руку.
-- Отстаньте от меня!
Пяркунас, да за что же все это… Вот еще девчоночьих истерик сейчас недоставало. Хотя, если трезво глядеть на вещи – именно за то, что ему всегда было наплевать на нее. Она всегда была для него только средством, инструментом для достижения цели. Цели менялись – отношение оставалось одинаковым. Ну так получи теперь. Ты вообразил, что нынче можешь практически все. Ну так сотвори чудо, утешь девицу, которой ты сам неосторожно подал надежду, а потом оказалось, что обманул.
-- Варвара, -- ненавидя себя за то, что сейчас скажет, произнес он. -- Ты неполнолетняя. Никого из родных у тебя нет. Мне, сама понимаешь, заниматься твоей судьбой нет ни времени, ни возможности. Поэтому – ты выйдешь замуж за пана Родина. И покончим на этом. Все. Иди.
-- Да, пан Стах, -- сказала она и поднялась. – Спасибо вам.
-- За что? – удивился он.
-- За то, что мне от вас досталось только замужество. А не яма с вапной, как для последней пани Гиватэ. Вы удивительно добрый человек. И нисколько не похожи на последнего пана Ургале. Зря я вам тогда так сказала… Впрочем, у вас еще есть возможность исправиться.
Она поклонилась и вышла, аккуратно закрыв за собой дверь.
Еще мгновение Анджей сидел, оцепенев, сжимая в пальцах полупустой кубок. А потом яростно, со всей силы, запустил его в стену.
Старка и стекло брызнули радужно-черными искрами.

кратким дыбром.

начать утро в 9 часов или хотя бы в 10 - непосильная задача какая-то. но совесть меня не мучает по этому поводу. так - ну, значит, так. как я буду выбираться из смещенного графика, когда закончится отпуск - это я потом разберусь.
в виде оправдания сегодняшнего напоминаю себе: солнце мое, у нас идет атмосферный фронт. ты забыл, как у тебя разламывалась башка сегодня утром? так, что в час дня, после зарядки и прогулки с собакой - долгой, между прочим! - ты нажрался колес и лег на диванчег с завтраком, поглядел скорой помощи немножычко - и только после этого, только потом понял, что вообще-то можно жить дальше.
не гони себя, дорогой. ты не на фронте. ты в райкоме. сиди и не жужжы.

липы цветут. за дорогой, возле железки, где я гуляю собаку, траву не косили. там клевер, и начинает зацветать цикорий. и липы. и солнце сегодня наконец-то. и такие одуряющие запахи... ммммм... расплавленного асфальта, ацетона и гудрона... и сквоззь это все - таки липы и таки цветы. да, я чортов извращенец.

впервые в жизни своими руками скачал торрент. правда, уже готовый - но дальше больше. тырнет, бойся меня! я к тебе иду.

на сегодня есть два как минимум куска текста для работы - тяжелых, что кирпичи. ухожу втуда с головой.

и организационное.
у меня выключен телефон - как минимум до шести вечера. потому что некоторые прекрасные люди с работы не могут себе представить, что в отпуске я не хочу ничего делать для них. они уговаривали меня сегодня поработать. я сказал, что тогда возьму себе лишний день отпуска. они сказали - возместим деньгами. я сказал - спасибо, не надо, я хочу свободным временем. нет - тогда извините. очень спокойно. очень вежливо.
хорошо знать, что тебе за это будет только общественное порицание, которое я как-нибудь уж переживу.
хорошо уметь говорить нет и знать, что имеешь на это полное право.

шесть тыщ полновесных знаков. маловато для целого дня - но! такими кусками я давно ничего не делал.
спать теперь.
а оно пускай тут пока лежит целиком. как результат двухнедельного труда. чтобы я видел, что оно есть.
в дайри мне работать очевидно легче.
теперь - "ино побредем дале".

ридмор
Уж и корона


Середина апреля 1948 год.
Нида – Ургале. Мядзининкай.

-- Осторожно, паничка, ступеньки узкие…
В глаза било ослепительное апрельское солнце, над крышей длинного вокзального здания носились кругами голуби, и небо сияло умытой синевой, глубокое и яркое, какое бывает только весной.
Подобрав подол узкой неудобной юбки и опираясь на руку проводника, Юлия вышла из вагона. Поправила вуальку на смешной шляпке, щелкнула золотым замком сумочки, доставая заранее приготовленную мелочь. Ее импрессарио, как всегда, опаздывал. Еще в Мариенбурге он ее предупредил, что прибудет следующим поездом. Юлия была в ярости, но смолчала. Потому как ну что бы она могла сделать против внезапно заболевшей супруги, тещи с прострелом в пояснице и что там еще находилось всякий раз, как только она оправлялась в гастрольные туры. Давно следовало бы передоверить себя услугам местных специалистов, но все всегда менялось в самый последний момент, и она ничего не успевала. И потом, как ни странно, она привыкла.
Потому что каждая подобная поездка была – как глоток свежего воздуха. Вдруг, посреди одинаковых будней, наполненных нотами, запахом кулис, театрального грима, слегка отдающих плесенью и вечно сырых костюмов -- приключение. Тем более увлекательное из-за своей мнимой безопасности – ну что может случиться с богатой путешествующей дамой, красивой и уверенной в себе… с крошечным пистолетом в изящной сумочке и в туфельках на острых, как гвозди, шпильках.
Но в этот раз она, кажется, устала.
Предстояла еще тысяча скучных и утомительных дел: нанять носильщика и найти авто, которое довезет ее с вокзала в гостиницу… и кстати, где в этом городишке гостиница? Она не была в Ниде почти десять лет, здесь, наверное, все изменилось… хотя вот и палатка с мороженым и квасом, стоит на том же самом месте, у самого выхода с перрона, и кажется, ее ни разу не красили с тех самых пор, и продавщица там все та же… а на круглой площади столпились краснобокие автобусы, и трамваи звенят, лихо разъезжаясь на стрелках, и блестят чисто вымытые витрины модных магазинов, кофеен и кондитерских на главном проспекте. И смешной рыжеволосый юноша в строгом костюме с нарукавниками – сразу видно, банковский клерк – сидит на высокой ограде, поддернув наглаженные брюки на острых коленях, и с задумчиво-вдохновенным видом облизывает кремовую пену на пирожном...
Решено: она устроит свои вокзальные дела и тоже отправится в кофейню. А ее чемоданы пускай едут сами по себе в гостиницу. Или вообще пускай отправляются к черту.
Юлия и не подозревала, что так устала. События прошлой недели в Мариенбурге – она не могла думать об этом, и не думать тоже не могла, и сама себе была отвратительна: как у нее совести хватило вот так повернуться и уехать. На гастроли. Если бы сейчас на моем пути попался дьявол, предлагающий продать душу в обмен на свободу от оперной карьеры, я бы согласилась, не раздумывая ни мгновения, сказала она себе.
Но вокруг клокотала вокзальная толчея, шумел город, звенели трамваи и шипел, выпуская белые струи пара, готовящийся к отправлению локомотив.
-- Пани Бердар? Позвольте, я провожу вас до авто. Где ваши чемоданы? Эй, милейший! Вот этот чемодан и этот, и еще шляпные картонки… это ведь ваши?
-- Мои, -- ошарашенно согласилась Юлия. Сопротивляться и задавать вопросы не было ни времени, ни возможностей. – А вы, собственно, кто?
Короткий взгляд серых глаз, мимолетная усмешка, выгоревшие до белизны волосы треплет ветер. Замшевая куртка и кожаные желтые краги.
-- Будем считать, что я ваш импрессарио.

-- Сначала в театр, потом в гостиницу.
-- Вы уверены?
Мотор урчал, солнце било в лобовое стекло, слепя глаза, и Юлия, сидящая на заднем сиденье роскошного, обшитого кожей и красным деревом салона авто, молчала, сложив на коленях руки. Рассматривала площадь – с людской толкотней на автобусных остановках, с клочкастыми псами, дремлющими в тени у вокзальной ограды, с огромной лужей посреди выложенного мелкой брусчаткой круга. В луже сидел голубь и, кажется, спал, и даже издалека было видно, как тепло ему и покойно, и как наплевать на пыльно-рыжего котяру, щурящего желтые глазищи из сорняковых зарослей на месте предполагаемой клумбы.
-- Слушайте, -- сказала Юлия наконец. – Я не знаю, кто вы такой и знать не хочу. Мне глубоко безразлично, по какой причине вы считаете, будто я стану делать то, чего вы от меня добиваетесь. Во всяком случае, я и пальцем не шевельну в вашу пользу до тех пор, пока вы не объяснитесь. Но даже и тогда я буду делать то, что считаю нужным. А я считаю нужным встретиться с директором здешнего театра и поселиться в гостиницу наконец. Я устала, я хочу подписать гастрольный контракт, принять ванну, позавтракать и выспаться всласть. Вам ясно?
-- Более чем, -- кивнул ее спутник.
Машина тронулась.

Теперь здесь, конечно же, ничего не напоминало о пожаре. Кроме, разве что, скромной мраморной таблички сбоку у парадного входа. Дата и два неравных столбика имен. Ни единого цветка. Ощущение несправедливости было громадным, как небо. Юлия отступила в тень портика, огляделась из-под ладони. Увидела пышный сиреневый куст за парковой оградой, порылась в сумочке, отыскала серебряные маникюрные ножницы.
-- Поможете? – оберналусь к своему спутнику.
-- А нужно? Как говорят в одной книжке, пани со скалкой может разогнать целый батальон.
-- Шутки у вас дурацкие, -- сообщила Юлия. Ее спутник равнодушно пожал плечами.
Потревоженный куст обсыпал их водопадом прохладных капель – ночью, видимо, был дождь. Юлия срезала две ветки с тяжелыми лиловыми гроздьями, вернулась к крыльцу и кое-как пристроила цветы в щели между мрамором и стеной. Все это время ее спутник следил за ее действиями – серьезно, без тени усмешки, как будто оценивал.
-- Что вы так на меня пялитесь? – не выдержав, с холодным бешенством спросила Юлия. – Я веду себя непристойно?
-- Вы ведете себя так, как будто у вас здесь погибли близкие люди.
-- Я… они не близкие. Но я работала с многими из них несколько лет. Кроме того, смерть всегда достойна уважения. А вы? Вы так не думаете? Или вам все равно? Вы-то, наверняка, никого здесь не потеряли.
-- Я потерял женщину, на которой собирался жениться.
Юлия осеклась.
-- Простите, -- сказала она после долгого молчания. -- Почему мне кажется, что я вас знаю? Этого же не может быть!
Она боялась сама себе в этом сознаться, но этот человек был так похож на Анджея. Не лицом, нет, но было что-то общее в том, как он смотрел, как двигался… как будто их с Анджеем объединяло что-то, чему Юлия никак не могла подобрать названия.
Потом она поняла – и оцепенела.
-- Пани Юлия, -- сказал он, старательно отводя глаза, чтобы не смотреть ей в лицо. – Я, конечно, не вправе ни о чем вас просить. Но если вам хоть сколько-нибудь небезразличен этот человек…
-- Он мерзавец и убийца.
-- Вы в самом деле так думаете?
-- Слушайте, как вас зовут?
-- Ярослав. Яр.
-- Так вот, пане Ярославе. Поднимите глаза и посмотрите. – Отточенный алый ноготь ткнулся в траурную табличку. – Здесь более полусотни имен. В том числе и имя вашей невесты. Как ее звали?
-- Катажина Вильчур.
-- Вот она. А вот тут, слегка повыше, могли бы вписать и меня. Но мне повезло, а вашей Касе – нет. Хотя сейчас это уже не важно… Как вы думаете, пане Ярославе, кто виновен в этих смертях? Только не говорите мне о том, что пожар – случайность. Если бы ваш… ваш протеже не устроил здесь допрос, многие бы успели спастись. Но у него, похоже, такая забава – пытать женщин. Да я и пальцем не шевельну, чтобы ему помочь. Пусть подыхает, жизнь – справедливая штука.
Яр не ответил. Обошел Юлию, поправил ветки сирени, отряхнул мокрые ладони, к которым налипли мелкие лиловые лепестки. Сказал, не оборачиваясь:
-- Ревность, пани, плохой советчик.
-- Что-о?!
-- Только то, что я сказал.
-- Да кто вам позволил?!
-- В общем, никто. Но, пани, может, вы бы не были столь категоричны, если бы знали, что пан Стах… впрочем, ладно. Но Солнцеворот сегодня. И есть вещи гораздо более страшные, чем смерть.
Юлия молчала.

К полудню внезапно потемнело, с востока задул ледяной ветер, и солнце, с утра такое яркое и праздничное, увалилось за тучи. Густо-синие громады шли низко над дорогой, едва не задевая верхушки сосен. В конце-концов пошел снег.
Юлия смотрела, как быстро залепляет стекла апрельская сумасшедшая метель, как быстро заволакивает белой пеленой ярко зеленеющие пригорки, и блекнет нежная дымка одетых первой листвой деревьев. Несмотря на метель, авто шло ровно, размеренно шаркали по лобовому стеклу щетки дворников, разгоняя мутные потеки воды. Хотелось спать. Юлия подумала, что не будет ничего страшного, если она все-таки задремлет. Яр, конечно, спутник, не из надежных, но, с другой стороны, чего ей бояться теперь? Теперь все события могут идти только по изначально и не ею назначенному пути. Так какая разница, спит она или нервничает, забившись в угол салона роскошного авто, глотающего стремительные версты по дороге, ведущей от столицы к морю.
Она сто тысяч лет не видела моря…

Снега навалило столько, что когда Юлия вышла из машины, ноги почти по щиколотку утонули в сугробе. Удивительно, но холодно не было, только туфли сразу же промокли. Юлия переступила, морщась от сырости, едва не оступилась на острых шпильках, ухватилась за дверцу авто.
Здесь, на обочине, росли сосны, и снег сыпался с высоких разлапистых верхушек, оседал на волосах, на ресницах, таял, делая мир расплывчатым, зажигая между век крошечные радуги, когда меж туч пробивался неверный солнечный луч.
-- Вам предстоит нелегкое дело, пани Юлю. Но я думаю, вы справитесь. Только будьте осторожны, держитесь тропы, ну и посох не потеряйте. И не глядите по сторонам. Они… они, конечно, будут вас пугать, но вы на них не глядите. Вот тут поршни, штаны, плахта… лезьте в машину и переодевайтесь, я отвернусь.
-- Яр, вы спятили? – с веселым недоумением переспросила Юлия. Она-то думала, Яр остановил машину, чтобы она могла подышать, успокоить одолевающую ее тошноту. А он решил превратить ее в барышню-крестьянку. – Что это за маскарад, Яр?
-- Это не маскарад. Или вы собираетесь идти по болоту в этих ваших… каблуках?
-- Я вообще не собираюсь ни на какое болото! И вы мне не ответили.
-- Я позабыл, о чем вы срашивали, -- солгал Яр, отводя глаза.
-- Ну так я вам напомню. Я спрашивала у вас, пан Ярослав, какой у вас лично интерес во всем этом деле. Кроме вашего идиотского Райгарда, потому что в сказки и народные трагедии я не верю. Людьми в их поступках всегда движет… что-то более земное. Ну так что движет вами, пан Родин?
-- Зачем вам это?
-- Как зачем? Должна же я знать, во имя чего я тут подвиги совершать буду. Я-то сама – понятно, ну и Анджей тоже. Но вот вы-ы… какой ждете вы награды? Как зовут вашу корысть?
-- Варвара, -- сказал Яр и поднял голову. – Ее зовут Варвара.

Снег летел в лобовое стекло, и дороги совершенно не было видно. Машина неслась по ровной и пустой дороге, но казалось, что летит – между землей и обезумевшим небом. И полет этот может оборваться в любую секунду.
-- Остановите, Улрик. Переждем метель.
-- Разбиться боитесь?
-- Улрик.
Мягкие, по-женски округлые ладони стиснулись на руле. Анджей увидел, как осуждающе подобрались тонкие губы его спутника. Злится, но выказывать неодобрение начальству не рискует.
-- Да, пан Кравиц. Уже.
Машина вильнула, сворачивая на обочину, остановилась, зарывшись бампером в сугроб. Из-под снега торчали съежившиеся желто-зеленые головки одуванчиков. Совершенно противоестественное зрелище. Анджей распахнул дверцу салона со своей стороны, зачерпнул горстью снега.
-- Кофе?
-- Да, пожалуй.
Он смотрел, как Улрик наливает в серебряный стаканчик термоса кофе, вдыхал терпкий аромат. Он ни за что бы не сознался никому в том, как испугался сейчас. Потому что этот страх – верх глупости. Когда ты можешь умереть в любой момент… в любой, да. Но не в этот.
Улрик Людендорф, бывший куратор Мариенбурга, а теперь, после того, как высшие посты в Инквизиции Шеневальда перетасовались столь непредсказуемым образом – заместитель ее главы. То есть его, Анджея. Всего лишь заместитель. Потому что окружные кураторы располагают, как правило, гораздо большей свободой, они почти самостоятельны в своих решениях и поступках и уж тем более не обязаны тенью следовать за своим патроном. У куратора бездна возможностей. В том числе и для удовлетворения собственного честолюбия. Нынешняя должность Улрика, безусловно, почетна, но если учесть характер этого человека… словом, у Людендордфа есть все основания Анджея ненавидеть. Если бы Кравиц не согласился с предложением герцога ун Блау, Улрик имел все шансы получить этот пост. Но не получил.
Удивительно, как человек с такой внешностью может быть вместилищем стольких амбиций. Горбун с мягким овалом лица и серыми глазами, осененными густыми длинными ресницами. Любая девка бы обзавидовалась. И он бы бы, бесспорно, красив, даже несмотря на свой недуг… когда бы бы не отсвет одержимости во взгляде. Котка – шерстяные лапки… если не думать о том, как могут брызнуть когти из нежных подушечек. Такие – самые страшные. Наверное, если бы не перспектива получить во главе Инквизиции этого человека, Анджей еще тысячу раз подумал бы, прежде чем согласиться. А так – выбора ему не оставили.
Интересно, Улрик понимает, с кем в действительности он имеет дело? А если понимает? Впрочем, какая разница. Незавидная у него судьба.
Метель утихла, и уже можно было бы ехать, но Улрик не спешил вновь заводить мотор. Сидел, положив на руль руки со сцепленными в замок пальцами, молчал. Анджей медленно прихлебывал кофе.
-- Пан Кравиц.
-- Я слушаю.
-- Вот, взгляните. – Улрик протягивал толстый конверт из плотной коричневой бумаги.
-- Что это?
-- Почитайте. Я не хотел, чтобы эти бумаги вообще хоть кто-то видел в стенах канцелярии в столице. В глазах Людендорфа было такое безмятежное спокойствие, что Анджею на мгновение сделалось не по себе. Он разорвал конверт.
Там были стенограммы допросов всех, кто оказался задержанным в давке на Лукишках. А еще – копии документов. Свидетельство о рождении девицы Стрельниковой, собственные Анджея метрики. Выписки из родоводов князей Ургале. Отдельный лист – рапорт за подписью Людендорфа. О том, что оная девица Стрельникова, невзирая на ее явную опасность для общества и подозрения в причастности к трагедии в Крево, была отпущена под честное слово и личные гарантии главы Инквизиции Шеневальда пана Кравица.
-- И что? – спросил Анджей, пряча бумаги обратно в конверт.
-- В общем, ничего. Как вы считаете, следует дать ход моему рапорту?
-- Как вы сочтете нужным. Я не вправе вас ограничивать.
-- А пан Кравиц понимает, что последует за таким шагом?
-- Понимает.
-- И что?
Анджей швырнул конверт на приборную панель.
-- Улрик, чего вы от меня добиваетесь?
-- Чтобы вы перестали водить меня за нос, патрон. И сказали мне уже правду.
-- Вы думаете, вам приятно будет ее узнать?
Людендорф пожал округлыми плечами. Мягко улыбнулся.
-- Говорят, что узнавать правду в большинстве случаев легко и приятно. Но я думаю, что это заблуждение, пане. Впрочем, ваша правда способна разворошить этот муравейник. Ну так облегчите душу.
-- Что вы хотите от меня услышать?
-- Пан Стах лучше меня знает, что сказать.
Анджей допил кофе, вытряхнул последние капли в снег и тщательно завинтил термос. Вздохнул. Зажмурился от внезапно выглянувшего из рваных туч солнца. Воздух пах влагой и древесным соком, и все равно, все равно травой.
Он умрет не сегодня. И даже не завтра.
-- Вы и сами все знаете, Улрик. Я только не очень понимаю, что вы намерены делать с этой правдой. Донести свои соображения до герцога? Не думаю, что он вам поможет. Он, видите ли, пребывает в шоке от нынешних событий. А от ваших слов он и вовсе в амок впадет. Стоит ли лишать страну монарха в такой… неподходящий момент?
-- На страну мне плевать.
-- Вам так сильно нужна моя должность? Что вы станете делать, заполучив такие полномочия? Пройдетесь огнем и мечом по всему, что не укладывается в ваши представления о божественном? Улрик, это не та страна, какую вы себе в уме воображаете. Вы рискуете оказаться посреди пепелища.
-- Какое вам дело? Вы же… вы даже не литвин!
Анджей хмыкнул.
-- И это говорит мне человек, вдоль и поперек изучивший «Бархатный родословец князей Ургале»! Улрик, это смешно. И потом, скажу вам по секрету. Ваши чаяния будут услышаны гораздо скорей, чем вы предполагаете. Только радости и успеха в карьере вам это не принесет.
-- Почему?
-- Потому что Райгард – не игрушки и уж тем паче не детские сказки. И я лично костьми лягу, чтобы свернуть вам шею. Хотя это и так нетрудно сделать. Но я не воюю с калеками.
Лицо Людендорфа пошло красными пятнами.
Анджей захлопнул дверцу.
-- Поехали, Улрик. У нас мало времени.

Лошади переступали, мотали гривами, трогали новорожденные сугробы мягкими губами. Здесь, под шатром из сосновых веток, было затишно, и всадники молчали, горбились в седлах, оцепенев от долгого ожидания. Снег летел над дорогой, крутила вихри призрачная апрельская метель. Ничего не было видно. Но ветер донес звук автомобильного клаксона.
-- Дождались?
-- Еще, может, и нет.
-- Да он вообще не приедет! Вежис, неужели вы можете полагаться на слово этого человека!
-- До сих пор полагался – и ничего не случилось. Что это вы так разошлись, пане Витовт?
-- А то! – Пасюкевич скинул на плечи капюшон плаща-велеиса, обтер перчаткой мокрое от снега лицо. В желтых рысьих глазах его была такая ярость, что даже привычному ко всему Вежису сделалось не по себе. – То, что выискался тут на нашу голову! Гивойтос из шеневальдских собак…
-- Так ведь и ваша кровь, высокородный пане, говорят, с водой мешана. Или врут?
Это была старая, древняя, как мир, сплетня – о первой грабянке Пасюкевич, Альжбете, которая, как утверждала молва, а вслед за ней и скабрезные книжонки, была и душой щедра, и телом роскошна, и взошла на эшафот вслед за своим последним любовником, имевшим глупость замыслить заколот против рогатого сюзерена. С тех пор вопрос чистоты крови и наследия вообще обсуждать с кем-либо из Пасюкевичей считалось крайне дурным тоном. Но Вежису терять было нечего.
-- Все равно он не приедет. А если и приедет, посвящение не пройдет.
-- Это почему же?
-- А утонет в болоте! – отрезал пан Витовт и отвернулся.
Снег летел и летел с неба.
Они его ненавидят, думал Вежис, прикрыв глаза и чувствуя, как снежинки мягко касаются лица, трогают щеки, липнут к ресницам. В этом был такой покой, такая радость – несмотря на то, что погоду едва ли можно было назвать весенней. Просто – чувствовать запах мокрой земли, и заснувших до нового солнца березовых почек, и травы, упрямо лезущей к свету даже сквозь эти скоротечные сугробы. Живые люди так скоро привыкают, для них это – повседневность, такая же незаметная, как вдох и выдох, а он, пересекающий Черту чаще, чем это положено даже высшим чинам Райгарда, все никак не может свыкнуться с такими простыми вещами.
Они его ненавидят, и имеют все основания для этого. Мало того, что Анджей – пришлец, выросший в другой стране, но и по крови он им всем чужак, так, четвертина на половину… а уж то, чем он занимается по долгу службы, и вообще далеко от поощрения. Ведь, если отбросить всю шелуху, получается, что он, Вежис, намерен поставить во главе Райгарда человека, который пришел сюда, чтобы его уничтожить. С таким тяжело примириться. Тяжело – да практически невозможно! – поверить в то, что в один прекрасный миг в палаче взыграют все самые светлые чувства и он мало что возлюбит жертву, так еще и встанет на ее сторону.
С другой стороны, все они – не жертвы. Не бессловесные колосья под чужим серпом. И Анджей – не палач.
И как ни крути, а выбирать им не из чего. Других ветвей у рода Ургале не осталось.
И значит, Пасюкевичу и всем, кто с ним, придется с этим как-то примириться.
Вежис поднял голову: шум автомобильного мотора сделался совсем близким.

Деревянные мостки спускались с пологого песчаного берега, тянулись на два десятка шагов по темной воде, между низеньких тонких березок и осокоря, и обрывались топкой тропой, которая петляла по запорошенным снегом кочкам и пропадала в жухлых камышовых зарослях. Даже отсюда, с высоты обзорной вышки, не было видно ни конца, ни краю болота. Лес огибал его широким кольцом, снег сыпался с низкого неба, и чудилось, будто на свете не осталось больше ничего – городов, дорог, полей и далекого моря, -- только это изжелта-бурое пространство бескрайней топи.
Анджей подумал, что, наверное, за все то время, что оно существует на свете, ни человек, ни зверь никогда не достигали его сердца. Никто из живых людей понятия не имеет, что скрывается там, за этими скрюченными деревцами и болотной травой. Усыпает ли там по осени кочки клюква, или выползают на них греться ужи… а может, ничего этого там нет, и только вздыхают черные окна трясины, выпуская пузыри болотных газов… долетают ли туда птицы, чтобы присесть отдохнуть на тонких ветках берез…
И он должен пересечь это пространство из конца в конец. Один, имея при себе только посох и веру в собственные силы. Наверное, эта вера должна быть безграничной. А что делать человеку, у которого ее нет?
Я верю? -- спросил он себя. И не получил ответа.
Весь профессиональный опыт, которым Анджей располагал, твердил ему о том, что сейчас он совершает невероятную глупость. Не твердил – вопил, потрясенный бессмысленностью и невероятностью самой идеи подобного «посвящения». Услужливо подсовывал картинки того, что может встретиться на этом пути, и разум немо цепенел перед этими ужасами. А ведь наверняка, подумал Анджей, я не представляю и десятой доли того, чем может располагать Райгард. Или та часть бытия, над которой Райгард не имеет власти.
Но – делай или сдохни. Другого пути нет.
Он повернулся к болоту спиной и стал медленно спускаться с обзорной вышки.

-- И вы хотите сказать, что пойдете туда? Вы в здравом ли уме, пан Кравиц?
Анджей равнодушно пожал плечами. Разговаривать с Улриком ему не хотелось. Кроме того, его сейчас занимали другие вопросы.
-- Заодно и проверю, -- проговорил он, ступая на мостки.
-- А что сказать в столице, когда меня станут расспрашивать о вашей участи?
-- Скажите, что я благословил вас на новую должность. Вы же, собственно, этого и добивались.
-- Но не такой же ценой!
-- А какой? Подковерные интриги и мелкие подлости чем-то отличаются от доведения до самоубийства?
-- Но вы же…
-- Я всего лишь озвучиваю вам ваши же мысли, Улрик. Потому что самому у вас вряд ли достанет мужества это сделать. Только… не завидую я вам.
-- Почему?
-- Потому что, как только вы вступите в должность, вы получите в качестве главного противника – меня.
-- Но вы же… -- Людендорф бессмысленно переводил глаза с лица Анджея на бескрайнее пространство болота за его спиной.
-- Улрик, вы повторяетесь, -- сказал Кравиц печально. – Это вы решили, что я собираюсь умереть… таким экзотическим способом. А у меня еще очень много дел. И мало времени. Посторонитесь, иначе рискуете свалиться в трясину.
Огромные снежные хлопья сыпались и сыпались из низко идущих туч, оседали на камышах, на сивой прошлогодней траве, таяли, долетая до черно-бурой воды. Казалось, небо опускается на землю.
Мостки кончились. Впереди была узкая тропа – лента примятой травы, петляющая между кочек. Скрюченные березы по сторонам, трава, трава… редкие оконца бурой воды… Анджей ткнул посохом – из-под травяного покрова проступила вязкая торфяная жижа, плеснула на сапоги.
Зажмурившись, он ступил на тропу. Удивительно, но земля не ушла из-под ног. Впрочем, земли он не чувствовал.
Спустя пару сотен шагов, когда миновал первый ужас, Анджей оглянулся.
Улрик лежал на мостках ничком, свесив голову, и снег летел в светлые волосы. Сюртук топорщился на спине – как будто там были неуютно сложены два крыла. Но Анджей совершенно четко знал, что это неправда.

Тропа петляла, взбегала с кочки на кочку. С виду такая прочная, надежная – как будто идешь по осеннему лесу, и кругом мачтовые сосны, и в иглице, и в мелких кругляшках березовых листьях в частых распадках – лисички, лисички, рыжие крепкие шляпки… Но это только так кажется. И лучше не оборачиваться и не смотреть на собственные следы – узкие вмятины в траве, так быстро заполняющиеся коричневой водой.
Анджею казалось – сотни, тысячи глаз наблюдают за ним из-за деревьев. Глядят из глубины трясинных оконцев. Мелькают совсем близко невнятные тени… вот серо-зеленое змеиное тело проскользило между полузатопленных стволов… вот сквозит, тает в воздухе, холодом дышит в висок незнакомое чужое лицо… у живых людей не бывает таких лиц…
Хотел бы он знать, что увидел там, на мостках, Улрик ун Людендорф, перед тем, как умереть. А впрочем – нет, не хотел бы.
Что ты будешь делать с этой властью, когда получишь ее, спросил он себя в который раз. А рано или поздно, но, с таким упорством, ты ее получишь. И когда бы это была только власть над миром живых… но вот прямо сейчас ты лучше, чем кто-нибудь вообще, представляешь, с чем именно тебе придется иметь дело. Ты – готов?
Посох, вместо жухлой травы, ушел в вязкую топь. Анджей провалился почти по пояс. В нос шибанул острый болотный запах. Сероводород, гниющее дерево… живое, давно переставшее быть живым, но еще не ставшее мертвым.
А какая разница, ответил он себе, готов или нет. Как будто тебе есть из чего выбирать.
С трудом он выбился на тропу.
До середины болота оставалось всего ничего – наверное, он прошел только десятую часть пути.

Низкорослая пушистая сосенка раскинула ветки над сухим взгорком. У подножия спал, свернувшись клубком, серо-зеленый уж. На звук шагов – шорох травяных стеблей и чвяканье торфяной жижи под посохом – он поднял точеную голову с золотой короной. Юлии даже показалось, он глядит с веселым изумлением. Мол, надо же, куда забралась! А с виду неженка и плакса.
Но она никогда не была ни той, ни другой. Желала – много раз, а побывать не довелось. Не складывалась ее жизнь так, чтобы можно было побыть слабой и нежной. Всегда только вперед, и не думать о цене, которая будет заплачена за успех. А теперь что? Изменились только декорации, а роли в спектакле расписаны все так же.
Она упала ничком на сухую, нагретую солнцем иглицу. Удивилась теплу и запаху лета, -- морочит ее эта трясина… спустя минуту села, расстроенно оглядывая насквозь мокрые и грязные поршни, такую же мокрую – выше бедер – плахту. С низкого неба сыпал снег, а под сосновыми ветками было солнечно и сухо, но морозный ветер просвистывал по земле, и промокшая одежда быстро покрывалась ледяной коркой. Если я пролежу тут еще хотя бы полчаса, подумала Юлия, то можно навсегда проститься с мыслью когда-нибудь родить ребенка.
Впрочем, детей у нее и так никогда не будет. И вообще ничего не будет. Стоит ли себе лгать… Она пройдет до конца этот путь, потому что обещала Яру. И Анджей… его смерти она совсем не желает. Даже наоборот. И все на этом.

И совсем не важно, что будет потом.
Мы уже не увидим тьму.
Ибо северный ветер стучался в дом,
Ибо мы открыли ему.

В десяти шагах, на такой же сухой кочке, лицом вниз лежал человек. Рядом, далеко отброшенный, валялся крепкий посох.
-- Эй! – позвала Юлия.
Человек не пошевелился. Только от звука человеческого голоса вспорхнула с ветки какая-то пичуга, осыпался короткий водопад летошних листьев с березы.
Постанывая от боли в сбитых ногах, Юлия поднялась. Хромая и чертыхаясь, прошла несколько шагов. Присела над лежащим. С трудом перевернула его на спину.
-- Пан Кравиц… Анджей!.. Господи…

Он был в сознании – но не узнавал никого. Он вообще не понимал, где он и что вокруг происходит. Черные провалы глазниц, растрескавшиеся от ветра и жажды губы, ввалившиеся скулы… так выглядят люди, много дней проведшие в заточении, без пищи и воды. Однажды, давно, Юлия согласилась дать благотворительный спектакль в Кобургском равелине, где ожидают исполнения казни государственные преступники. Тогда она потребовала, чтобы в зрительный зал, наскоро устроенный в тюремной церкви, допустили всех, в том числе и тех, кто сидит в карцере. Она никогда не думала, что увидит такие лица… и совсем не представляла себе, как сможет играть при них.
Потом она нашла притороченную к поясу Анджея баклагу со старкой.
Сначала хлебнула сама. Руки тряслись, зубы стучали о медную оковку. Старка пахла травами и совсем не обжигала. Как будто дождевая вода. В странном спокойствии, наступившем после нескольких глотков, панна Бердар заставила Анджея сделать несколько глотков.
-- Ну вот… вот так… теперь вставайте. Ну проше пана, вставайте уже!
Но он был неподвижен – как тряпичная кукла.
Обессилев, Юлия опустилась рядом на землю.
Она может его оставить и идти дальше – сама. Одна. Наверняка, она справится и дойдет до конца болота. Но, скорей всего, цель ее путешествия – не в том, чтобы дойти до конечной точки пути. И она обещала Яру.
Из ближнего хмызняка почти в упор глядела страшная зеленая рожа. Не человек и не зверь, и даже не морок из страшной сказки, потому что мороки – не настоящие. А эта была – живая. Живая упырячья харя. Болотная вода стекала между гнилых зубов в приветливо ухмыляющейся пасти.
-- Вставайте! Холера вас подери, Анджей! Я не могу тащить вас на себе!
Отчаяние и страх придали ей сил – и не оставили камня на камне от приличий. Юлия никогда не думала, что может с такой яростью хлестать по щекам человека, который не может ей ответить даже словом. Но ладони горели от ударов, она задыхалась, а голова Анджея моталась от плеча к плечу, тяжелая, неживая… и кажется, она разбила ему нос, и кровь брызжет, и страшно, страшно…
-- Вы?.. что вы делаете?!
Юлия так и не поняла, в какое мгновение он очнулся и перехватил ее руки. И оттолкнул ее, так, что она отлетела, ударилась спиной и затылком о ствол сосенки, повалилась в болотную зыбь, чувствуя, как намокает на спине одежда.
-- Откуда вы здесь взялись?
-- Какая разница… -- она всхлипнула, втягивая в себя хлынувшую носом кровь. – Нельзя сидеть и ждать! Идемте!
Кружилась голова. В глазах стояли черно-багровые пятна. Отвратительно, горько и солоно было во рту. Видимо, удар оказался куда сильнее, чем Юлии показалось сначала. Но она совершенно отчетливо знала: каждая минута промедления удлиняет их путь – не на стаи даже, на годы.
Они состарятся вместе и останутся тут, в сердце этой трясины, у которой нет ни конца, ни начала. Станут торфяной водой, прорастут травою на болотной кочке, канут в зыбкую топь случайно оброненным птичьим пером.
Райгард не вспомнит о них. Незачем.
--Помогите мне встать, -- сказала она.
Анджей желчно усмехнулся:
-- Не паненка ли только что мне подмогу предлагала? А теперь что? Битый небитого везет?
-- Хватит зубы скалить. Пойдемте.

Над головой было только вечереющее ясное небо. Облака шли в сияющей глубинным светом вышине, подсвеченные закатом – золотые и оливковые, как это бывает только в самом начале весны. Ветер пах влагой и древесным соком, и мхом, и хвоей, и это значило только одно: они уцелели. Выбрались из трясины живыми.
Юлия лежала тут же, рядом. Он чувствовал плечом тепло ее дыхания. Медленного и едва слышного. Спит, должно быть.
Он повернулся, привстал на локте и поцеловал ее в запекшийся рот. Понимая совершенно отчетливо, что сейчас между ними происходит.
Но не зря же они прошли сквозь эту трясину вдвоем.

-- Смотрите, пан Витовт. А вы не верили.
Двое всадников стояли на холме под соснами и глядели вниз, в распадок – на лежащих на земле в объятиях друг друга мужчину и женщину. И лиловый вереск цвел вокруг лежащих – как будто вокруг догорал август, -- и воздух пах горечью и струился, прозрачный и золотой.
На груди мужчины, прижатый к грязной сорочке тяжелой ладонью, лежал янтарный венец.