@темы: тексты слов, химеры

@темы: тексты слов, химеры

теперь я могу показать этот кусок текста полностью. там действительно много знаков внутри. но это получилось слишком неожиданно для меня и совершенно не похоже на то, что я планировал.
но с текстом так обычно и бывает.
но - до удивления логично. очень укладывается в структуру романа, и я прямо вижу, как он обретает цельность.

читать дальше

Начало марта 1908 года
Эрлирангорд.


-- Документы благоволите предъявить.
-- Какие именно?
-- Какие в наличии. Паспорт, к примеру, или удостоверение перемещенного лица. Да хотя бы и справку из домовой управы.
Ни того, ни другого, ни уж тем более третьего бывший магистр Вторжений Даглас Киселев не имел и, что самое скверное, не представлял себе, где он может таким добром разжиться. Потому что для того, чтобы получить справку из домовой управы, хорошо бы иметь дом, для означенного удостоверения требуется статус этого самого перемещенного лица, о чем Даг имел представление весьма смутное. Ну, а паспорт свой он оставил в номере столичной гостиницы «Хорив», куда в ноябре, кажется, девяносто пятого года, за ним явились люди этого ублюдка Гая Сорэна. И как теперь объяснить столь прискорбное обстоятельство этому хмурому таможеннику, который допрашивает его в пустом здании эрлирангордского вокзала.
За высокими окнами залы ожиданий занималось серое и слякотное утро начала марта, и Дагу, и таможенному служащему было зябко и смертельно хотелось спать, лампы под уходящим в необъятную высь потолком светили в четверть накала, и хлопали крыльями, перелетая с балки на балку, вечные голуби. Было слышно, как переговариваются на запасных путях маневровые поезда.
-- Документов, значит, нету. Тогда запишу с ваших слов. Имя, фамилия, месяц и год рождения, род занятий.
Даг равнодушно пожал плечами и принялся говорить. Таможенник сосредоточенно водил пером в конторской книге, изредка вскидывая на своего собеседника мутные от усталости глаза.
-- Обстоятельства смерти припомнить можете?
-- Что? – запнулся Даг.
-- Как умерли, помните?
Помню ли я, спросил он себя – и в то же мгновение, едва прикрыв глаза, снова оказался там, в казенном гостиничном уюте. Увидел краем глаза разобранную постель, неопрятную сумятицу простыней – он не позволял горничным убираться в свое отсутствие, но поскольку платил за номер втрое больше, чем предписывал прейскурант, постояльцу, да еще в такой высокой должности, никто не возражал. В дверь постучали, и Лобо, его домашний волк, спавший на ковре перед погасшим камином, приподнял голову, прислушался и глухо заворчал, скаля клыки. Потуже запахнув на груди халат, в карман которого предусмотрительно сунул паспорт, Даг пошел открывать. Он уже заранее знал, что ничего хорошего этот визит ему не сулит. И, распахнув дверь, какое-то мгновение смотрел поверх голов пришедших – там, в коридоре, у лифтов, смутно маячила знакомая фигура, всклокоченная белобрысая шевелюра и блеск аксельбантов на растерзанной форменке безошибочно выказывали в этой фигуре королевского шута Лаки Миксота. Можно было только догадываться, кой черт принес Лаки в такой час в гостиницу «Хорив». Даг думал об этом, рассеянно отвечая на вопросы пришедших – он уже догадался, что это люди Гая Сорэна и, по всей видимости, Канцлера, но наивно полагал, что настырные мессиры ограничатся только разговорами.
А потом Лобо зарычал и прыгнул, и только секунду спустя Даг зажмурился от вспышки выстрела. И увидеть, как волк серой грудой оседает на пороге, уже не успел.
Тогда он так и не понял – что случилось.
-- Нет, -- сказал он. – Не помню.
Таможенник покивал, что-то записывая в своем талмуде, и заметил, что это ничего страшного, мало кто помнит. Но говорят, потом память проясняется, и некоторые даже судебные иски предъявляют, рассчитывают ущерб возместить.
-- Мессир, я думаю, такой глупости не совершит. А газеты почитает, в библиотеку сходит, к примеру. Мессир же из образованных, как я вижу.
Даг промолчал.
-- Только сперва в жандармерии зарегистрируйтесь в трехдневный срок, получите справку, после проверки вам выдадут паспорт. На государственное вспомоществование претендуете? Нет? Ну, как угодно мессиру будет. В таком случае, я вас более не задерживаю.
На короткое мгновение Даг обалдел. Весь профессиональный опыт, который, кажется, он не успел растерять, просто вопил от изумления.
-- Послушайте, -- сказал он кротко. – А если я злодей? Умертвитель младенцев, осквернитель невинных дев. Или, что хуже, покуситель основ государства. А вы вот так, без документов…
-- Да господь с вами, мессир, -- вздохнул таможенник и выложил на стойку перед Дагом толстенную папку. Киселев осторожно приподнял коленкоровую обложку. В папке были плохо отпечатанные копии дагерротипных портретов, как водится, в анфас и профиль, снабженные короткими описаниями. – Вот тут все душегубы, наперечет. А вас, ежели что, мы из-под земли достанем, мало не покажется. Так что всего хорошего и добро пожаловать в Эрлирангорд.

Пройдя коротким и тесным переулочком, плотно заставленным ларьками, в которых торговали пончиками, бульварными романами и дешевой галантереей, он безошибочно вышел к Тишинской площади – колонна Согласия, установленная в ее центре, все так же упиралась в небо бронзовым венком, издалека до смешного похожим на аистиное гнездо. Здесь в первые дни марта всегда разворачивали цветочный рынок: торговали привезенными из Руан-Эдера тюльпанами и нарциссами. А если побродить между рядов, можно было встретить и фрезии и болотные ирисы из Кумая. Но каждый год все это цветочное великолепие погребали под собой странные желтые цветы, больше всего напоминающие приклеенные к веткам пушистые желтые шарики.
«Она несла в руках отвратительные, тревожные желтые цветы»… Сколько Даг ни пытался, но так и не мог понять, почему автор этих слов считал именно так. Цветы как цветы. Дикая эдерская акация. Он видел целые заросли, неистово пылающие желтым, огненным – как драконье золото, как вулканная лава, заполняющая собой каменистые овраги, взбирающаяся на песчаные барханы, заливающая рыжими сполохами узкие переулочки Руан-Эдера…
Ее привозят в столицу в деревянных коробах, едва распустившуюся, вместе с тюльпанами, похожими на туго спеленутые зеленые веретенца, и берегут от северных холодов, пряча в стеклянные ящики с горящими свечками внутри. И когда в наполненном стылой мартовской влагой воздухе дверцы этих стеклянных гробов распахивают, все кругом наполняется странным, будоражащим ароматом.
Так было каждую весну. Так происходит и сейчас. Ничего не изменилось.
Как там сказал этот служащий на вокзале?
Добро пожаловать в Эрлирангорд.
Да, теперь ты дома.

Он спустился в метро, купил горсть жетонов – медных слишком увесистых пятаков с невнятным чеканным знаком в середине. Мельком подумал, что надо же, что-то новенькое в этим мире. Вбросил один в щель турникета, тот сыто щелкнул, пропуская Дага внутрь.
Память тела всегда казалась ему чем-то странным, вызывающим оторопь, хотя рассудком Киселев понимал, что так и должно быть, и что очень часто бывает, когда эта самая память спасает тебе жизнь. Но он помнил эту станцию эрлирангордского метро так же четко, как и все остальные – как бывший магистр департамента ликвидации Вторжений, и мог пройти ее насквозь с закрытыми глазами, и сесть в строго определенный вагон поезда, и даже не запнуться, вставая на эскалатор.
Сейчас полупустая механическая лента медленно ехала вниз, молочно-желтым светом горели фонари, и обшитый деревом потолок проплывал над головой. Взгляд то и дело задевал за деревянные обручи, от чего у Дага возникло впечатление, будто он спускается на дно небывало глубокой бочки.
Он вдруг вспомнил, как давно, много лет назад, встречал государыню в метро, кажется, даже на этой самой станции. Или нет, кажется, это все-таки были Аристаршие пруды… Тогда Киселев уступил Алисиной прихоти, ей непременно нужно было поговорить с ним вне стен Твиртове, и лучшего места государыня не нашла. О чем они тогда говорили? Память стерлась, будто старый рисунок карандашом, не осталось в ней ни единого слова из их беседы, но сохранилась эта ползущая вверх лестница эскалатора, и ее лицо, освещенное неверным электрическим светом, и то, как он пытался говорить ей – о любви.
Впрочем, это и есть именно то, о чем стоит говорить -- всегда и с кем угодно.
Тогда, после разговора с государыней на Аристарших прудах, он вот так же спустился в метро, намереваясь ехать в Твиртове. Был неурочный час, поезда ходили редко, и Даг, пребывая в задумчивом оцепенении, присел на скамью в центре зала. Людей вокруг было немного, и он поневоле обратил внимание на молодого человека с объемистым заплечным мешком. То ли потому, что, несмотря на в общем-то теплый, хотя и дождливый день, парень был одет в мешковато сидевший на нем твидовый китель, больше всего походивший на шинель с обрезанными полами и низко надвинутую на лоб вязаную шапку. То ли потому, что этот заплечник, потертый, с множеством клапанов и непонятных карманов, очень уж выбивался своим видом из привычной городской среды.
В какой именно момент он понял, что этот странный парень представляет собой опасность? По каким угадал приметам? Ни сейчас, ни в тот момент, ни когда-либо после Даг так и не нашел ответа на этот вопрос. Может быть, потому, что тот уж слишком долго сидел на скамье рядом с Киселевым, но никак не походил на того, кто кого-нибудь ожидает. Он не оглядывался на прохожих, не выискивал никого в толпе выходящих из вагонов людей. Лишь изредка он вскидывал взгляд на часы на стене в самом начале туннеля. И зачем-то сверялся с собственными часами; Даг отчетливо запомнил их, с поцарапанной и погнутой крышкой, издающих хриплый перезвон при открывании. «Боже храни государыню» пели они. Тогда это показалось ему издевкой.
Так прошло больше двух часов. Даг устал считать, сколько он и этот странный парень пропустили поездов. И про себя изумлялся, что парень не обращает на него никакого внимания. А должен был бы. Но когда станционные часы показали ровно шесть, хозяин объемистого заплечника встрепенулся, зачем-то полез внутрь своего мешка. В странной тишине, которой обычно никогда не услышишь в метро, Киселев услышал, как в недрах заплечника что-то сухо щелкнуло. Парень удовлетворенно вздохнул, достал из внутреннего кармана своего кителя свернутые в трубку листы бумаги, поднялся и пошел по перрону – навстречу прибывающему поезду.
Заплечник остался стоять, прислоненный к скамье.
Даг поглядел на него – и его будто обожгло.
Идиот, тупица, как он не понял сразу!..
В несколько шагов он догнал парня, крепко ухватил за локоть. Тот обернулся – со смятенным, очень бледным лицом.
-- Бумаги, -- сказал Даг. – Мне в руки. Быстро.
Парень послушно, как зачарованный, сунул Киселеву в ладонь мятые страницы. Даг взглянул мельком: так и есть, стихи. Вот же поганец.
А в вещмешке, надо понимать, бомба. Или связка ручных гранат. Ну и до кучи, чтоб веселее было, пара жестянок со всяким металлическим хламом.
Простая до обидного схема. Появляешься в людном месте. Читаешь абсолютный текст. Народу кругом много, слушателей, стало быть, хоть отбавляй, а в метро, которое, как всякие места вроде железнодорожных вокзалов и мостов, является территорией особой уязвимости, сила его воздействия будет особенно высока. Читаешь – и уходишь. А за твоей спиной начинает разворачиваться Вторжение. И ты не видишь, как его сила приводит в действие все твое взрывчатое барахло.
Гениально. Интересно, кто первый придумал?!
-- А теперь возвращаемся назад. Медленно. Заплечник твой я сам понесу, так что не вздумай рыпаться.
Вдвоем они дождались следующего поезда, сели в вагон.
Со стороны можно было подумать, будто они лучшие приятели. Забились в дальний угол, сидят плечом к плечу, в чем-то даже похожие друг на друга. Не сводят глаз со стоящего на полу, чуть поодаль, потертого вещевого мешка.
На последней станции они вышли, поднялись на улицу. Здесь была уже городская окраина.
-- Побежишь – стреляю без предупреждения, -- скучно сказал Даг, увидев на лице своего спутника некоторый проблеск надежды. – Так что давай, пошел.
Они миновали последние дома и вышли к какому-то пустырю. Даг сбросил с плеча осточертевший ему за всю эту дорогу вещмешок, кивнул своему спутнику:
-- Надевай и топай.
-- К-куда?!.
-- А куда хочешь, -- Киселев пожал плечами. Он вдруг так устал, что на какое-то мгновение усомнился в том, что собирается делать. – Ты иди, а я тебе стишков почитаю… на дорогу.
-- Не надо! По-пожалуйста!..
-- Иди, -- мертвым голосом сказал Даг и развернул спрятанные за пазуху страницы. – Если есть на свете Бог, то ты ошибся и принял за абсолютный текст какое-то дерьмо. Иди.
И парень пошел.
А чудо – чуда в тот вечер не случилось.
Стихи, что правда, Даг запомнил, хотя и никогда не решился повторить – даже про себя.
Ему все казалось, что любая их фраза, даже малый ее отзвук, способны нарушить равновесие мироздания, разорвать его в клочья. Наверное, тот, кто написал их, был гениальным поэтом, и, теоретически, Киселева должна была бы грызть совесть за собственный поступок до конца дней его. Но тогда, погребенный под тяжестью своей должности, он искренне полагал, что больно уж много гениев вокруг развелось. Одним больше, одним меньше – да какая, к черту разница. И если этот гений не способен держать себя в узде, то всяко лучше, чтобы его – не было.
И совсем не думал Даг тогда о том, что многие из тех, кого он, не задумываясь, назвал бы своими друзьями, в сущности, мало отличались от этого парня. Ну, разве что с бомбами не разгуливали, хотя это еще как посмотреть.
Судя по тому, как выглядит мир теперь, почти пятнадцать лет спустя, этих самых гениев вообще не осталось. Или это ему только так кажется. Но, если судить трезво, вот станция метро, почти пустая по случаю утреннего часа, вот рельсы, и стылым холодом тянет из черного жерла туннеля. Ледяной ветер касается лица, и кажется, будто из воздуха выкачали абсолютно весь кислород… он ненавидел метро всеми силами души, он бы ходил по городу из конца в конец исключительно пешком, но что он мог поделать, если порой это было единственным местом, где он мог ощутить, как живет, дышит, существует, располагается в пространстве, чтобы стать чем-то большим, Слово, кое есть единственное чудо господне.
Всегда. Но не теперь.
Он пытался говорить с государыней о любви там, на Аристарших прудах. А в ответ она рассказала ему о готовящемся – нет, уже случившемся! – Вторжении в Ниде. И отдала рукопись, которая послужила причиной этих событий. Странно, что Даг, прочевший ее от первой строчки до последней, теперь не помнит ни единого слова оттуда.
Или – помнит?
Там было что-то… знакомое, такое, что теперь бередило сознание, маячило впереди, как болотный огонек, упорно не давалось в руки.
Он шел по самому краю платформы, до упора засунув стиснутые в кулаки руки в карманы кожаного пальто, когда хлесткий ветер налетел из туннеля, ударил в лицо, забивая дыхание. И Киселев со всей отчетливостью понял, что именно сейчас произойдет.
Он увидел – не воочию, а будто щелкнуло что-то в голове, и перед внутренним взором развернулась отчетливая до тошноты картинка, -- как из туннеля медленно и торжественно выезжает бронепоезд. Как тускло отблескивает в прожекторах вороненая броня на тупой морде локомотива. И услышал, как щелкают делениями верньеров, разворачиваясь в орудийных гнездах, пулеметные стволы. Как бывший морской офицер, Даг обязан был помнить, какое количество вооружения может нести на себе такая махина, но сейчас память отказывала. Впрочем, и обычного здравого смысла было довольно, чтобы понять, в какой мясорубке он сейчас окажется.
Он – и все те, кому не посчастливилось в этот час оказаться на станции метро «Аристаршие пруды».
Первые выстрелы – одиночные, винтовочные -- показались Киселеву сухими щелчками, почти неразличимые в шуме отходящего с противоположной платформы поезда. О том, что это ему не привиделось в кошмарном сне, говорила только полетевшая от пуль мраморная крошка. Но и этого было достаточно, чтобы прийти в себя.
Даг плохо понимал, что именно и как он должен сейчас делать. Осознавал только одно: кроме него, больше некому. И он должен успеть до того, как поднимется паника: мало того, что в таких обстоятельствах действовать куда сложнее, обыкновенно вслед за паникой стрельба становится бесконтрольной. Вряд ли там, в бронированной башне локомотива, сидит разумный человек. Скорее всего, какой-нибудь очередной псих. Если допустить, что там вообще кто-нибудь есть. Бывает ведь и так, что мироздание действует напрямую, не рассчитывая на помощь рук человеческих.

Если бы кто-то меня спросил,
Как я чую присутствие высших сил —
Дрожь в хребте, мурашки по шее,
Слабость рук, подгибанье ног, —
Я бы ответил: если страшнее,
Чем можно придумать, то это Бог.

Какого черта в голову лезет всякая ересь?! Откуда эти стихи? Он не ждал их и не просил, но, совершенно точно, отчетливо помнит их автора – сумасшедшего бомбиста, которого он собственными руками убил пятнадцать лет назад на городском пустыре.
И что ему делать теперь с этими строчками? Хотя, будем честны, они как нельзя лучше отвечают сейчас обстоятельствам.
Наверное, он так ни на что бы и не решился. В том числе и потому, что был свято уверен: власти Слова больше нет в этом мире. Что-то такое было точно разлито в воздухе… что позволяло утверждать это. На самом деле, Даг никогда не мог объяснить, как ощущается присутствие власти Слова над миром, но определял всегда безошибочно. И стоит ли пытаться при таком раскладе?..
А еще он очень хорошо осознавал, сколь губительна всякая попытка Вторжения, которой так и не дано было осуществиться. Губительна, прежде всего, для того, кто пробует прогнуть мир под себя. Но когда воздух прошила вторая автоматная очередь, и он увидел, как рядом, в двух шагах, беззвучно повалилась на пол молодая женщина – упала, разметав полы светлого пальто с норковым воротником, и маленькая фетровая шляпка, отколовшись от прически, покатилась по каменным плитам, похожая на монетку – сделалось все равно.

Сюжетом не предусмотренный поворот,
Небесный тунгусский камень в твой огород,
Лед и пламень, война и смута,
Тамерлан и Наполеон,
Приказ немедленно прыгать без парашюта
С горящего самолета, — все это он.

А если среди зимы запахло весной,
Если есть парашют, а к нему еще запасной,
В огне просматривается дорога,
Во тьме прорезывается просвет, —
Это почерк дьявола, а не Бога,
Это дьявол под маской Бога
Внушает надежду там, где надежды нет.

Даг не понимал примерно половины слов в том, что он говорил. Просто потому, что не было в его мире таких понятий. Но эти слова уже существовали, и должны были быть сказаны. И он произносил их -- вслух, отчетливо, громко – как будто со сцены в огромный, требовательно молчащий зал.
Должно быть, со стороны это выглядело дико.
Платформа метро, упавшие лицами в пол люди, пороховой кислый дым, клочьями повисающий в дрожащих лучах прожекторов – и мужчина в длинном, в пол, кожаном пальто, идущий навстречу выстрелам, чуть разведя в стороны руки.
Он видел такие иконы.
«Истинно говорю вам: всяк, верующий в меня, не умрет». Так, кажется, в Тестаменте?
Господи, тоска какая.
Нас почитают обманщиками, но мы верны; мы неизвестны, но нас узнают; нас почитают умершими, но вот, мы живы…
Даг так и не понял, в какой момент все прекратилось. Как будто и не было ничего и никогда. Но выбоины в мраморных панелях, залитый кровью пол и тела тех, кто так и не смог подняться, утверждали обратное.
Остановившись, Киселев перевел дыхание, невидящим взглядом обвел пространство перед собой, пустые пути и черное жерло туннеля – свободное, свободное! – и, сгорбившись, как старик, медленно побрел к выходу.
Завывали, остро ввинчиваясь в сырой мартовский воздух, сирены карет «скорой помощи». У входа было не протолкнуться от народу: станцию уже закрыли на вход, город полнился слухами, как кадка перестоялым тестом. Пробившись за оцепление и с трудом отделавшись от репортеров и жандармских, Даг пристроился у стены неподалеку от входа.
Закурил, не чувствуя вкуса.

…Чудо вступает там, где помимо чуда
Не спасет никто, ничто, никогда.

Он не ощущал ничего, кроме огромной, чудовищной усталости. Выдыхал дым, глядя прямо перед собой пустыми глазами, и не увидел, как прямо ко входу в метро подъехало черное, представительского класса, авто. Хищно сверкнув хромом и никелем, распахнулась лаковая дверь, и из салона, не замечая разверзшейся перед ним лужи, шагнул средних лет мужчина.
Он был высок и тощ, и растянутый серый свитер болтался на нем, как на вешалке. Поверх свитера – видавшая виды кожаная куртка; мятые брюки с вздувшейся на коленях тканью небрежно заправлены в высокие армейские ботинки. Черты лица будто смазаны ластиком, но почему-то остаются в памяти с первого взгляда: костистый нос, слишком большой рот, заросшие многодневной щетиной подбородок и впалые щеки, невнятное, грязно-соломенное гнездо волос на голове. И если бы не смарагдовая канцлерская звезда на массивной цепи, украшавшая сутулую грудь этого человека, Киселев никогда бы не опознал в нем Гэлада Всадника Роханского.
Хотя за те пятнадцать лет, что они не виделись, Всадник не слишком и изменился.
-- Курить – здоровью вредить, -- вместо приветствия изрек он, останавливаясь перед Дагом, и желчно сплюнул в лужу. Поморщился, как будто один только вид Киселева причинял ему невыносимые страдания.
-- Да пошел ты, -- скучно предложил Даг.
Но Гэлад даже бровью не шевельнул.
– Я так и думал, что без твоего участия тут не обошлось.
Тот скользнул по лицу Канцлера усталым взглядом. Говорить не хотелось.
-- Если ты думаешь, что я об авторстве этого Вторжения, то нет. Хотя надо признать, проделано было мастерски. Я как раз не об этом
-- А зря.
-- То есть? – удивился Гэлад.
-- Вторжение – как раз моих рук дело, -- проговорил Даг. Впервые за все время с того, как он поднялся из метро на поверхность, внутри шевельнулись хоть какие-то чувства. И первым из них была тоска. Неужели вот так все и закончится? Его повяжут прямо тут, сейчас, причем за то, чего он, на самом деле, не совершал.
-- Какое такое Вторжение? – не понял Канцлер. – Ты про стишки или про этот холерный бронепоезд? Если про него, то, ради бога, прекрати уже. Ты тут как раз не причем.
Даг недоуменно оглянулся на вход в метро. Там все еще царили сутолока и суета, санитары выносили носилки с ранеными, помогали выйти тем, кто мог держаться на ногах – и передавали их сразу жандармским. Киселев по давней привычке представил, что начнется дальше – допросы свидетелей, осмотр места происшествия, чертова уйма экспертиз, поиск виновных, и ему сделалось дурно.
-- Не понял? – только и сказал он.
Канцлер угрюмо пожевал нижнюю губу. Как будто решал, стоит ли посвящать бывшего магистра Вторжений в подробности.
-- Никакого Вторжения не было, -- поразмыслив, сообщил он, пристально глядя Киселеву в лицо. – Уразумел? То есть не было – прямо сейчас. Потому что власти Слова над миром больше не существует. Ты за пятнадцать лет… отсутствия многое пропустил. И я все удивляюсь, как ты за столько лет службы не сообразил одну простую вещь. У нас тут, конечно, сознание поперек бытия, но в некотором смысле закон сохранения материи никто не отменял. То есть, духа.
-- Что? – только и сумел спросить на это Даг.
Гэлад смешался.
-- Если где-то в одном месте убыло, в другом непременно прибудет. И наоборот. Слыхал, поди, про такое? В школе, небось, учился… Так с вторжениями то же самое. Еще Предстоятель Церкви Кораблей, Майронис ваш блаженный, писал же. «И поскольку ныне между миром и Словом пребывает стена, всякое не случившееся действо последнего не исчезает бесследно. И если в одно время пришествие Слова не состоялось, в иное время оно придет и спросит втройне, неизбежно и неотступно, как воля Господня пребывает с нами». Или ты думал, он так пошутил? Сколько Вторжений ты остановил за свою блистательную карьеру? Ну вот, получи теперь и распишись.
Даг вспомнил слякотное монастырское подворье в Калюжне, куда пятнадцать лет назад он приезжал с визитом к Предстоятелю Кораблей. И стеклянный хорос-кораблик в храме, снятый с цепей, покоящийся на волнах из синего бархата на помосте, в окружении толстых белых свечек, фарфоровые фигурки коровок и кудрявых барашков рядом с иконой Пречистой Девы, лилии и белые хризантемы в огромных ростовых вазах. Он спрашивал у Майрониса о том, как в действительности устроен механизм Врат и от чего зависят Вторжения. А тот избегал смотреть Дагу в лицо и нес какую-то околесицу о том, что мир – не поезд. И потом, уступая напору своего собеседника, опасаясь за жизнь и безопасность близких ему людей, которым Даг в запальчивости обещал кары земные и небесные, вдруг согласился рассказать хоть что-то.
Правда, перед этим разбил ему лицо.
Даг так отчетливо запомнил резкий, ненавистный запах белых лилий, которыми, будто платком, утирал кровь. Надо же, а потом столько лет все понять не мог, почему этот аромат мгновенно, будто по щелчку пальцев, приводил его в бешенство. А все так просто…
Ну что же. Тогда он сказал Майронису о том, что Церковь хранит свои секреты лучше, чем специальный централ департамента безопасности и печати. И тот не отважился возразить.
А теперь оказывается, что истина все эти годы лежала на поверхности, и всего-то было и довольно, что прилежно читать труды отцов церкви?!
Сделалось смешно и грустно.
-- Мне правда жаль, -- негромко проговорил Гэлад – Дагу показалось, что из какого-то невозможного далека. – Но только если ты думаешь, что родина все еще способна без тебя обходиться, ты очень сильно ошибаешься. Так что давай, заканчивай свою истерику, и пошли.
-- Подожди, -- Даг аккуратно высвободил рукав своей куртки из цепких лап Канцлера. Кивнул вбок, в сторону оцепленного входа в метро. – А как же все это? Там люди погибли.
-- И что? – желтые, совиные глаза Гэлада тяжело уставились куда-то Киселеву в переносицу. – Или ты хочешь, чтобы мы объявили все то, что я тебе только что изложил, ни в чем не повинным гражданам, и у нас тут опять началась охота на ведьм? То есть, я хотел сказать, на создателей. Их еще осталось сколько-то там, я уже и считать-то забыл. Ну, не останется теперь. Ты этого хочешь? А чего тогда? Справедливости?
Киселев молчал.
-- В задницу справедливость, -- сказал Гэлад Всадник Роханский. И снова сплюнул Дагу под ноги. И зачем-то накрыл ладонью канцлерскую звезду на впалой груди. Как будто вдруг вспомнил, что беседует с Киселевым не столько как давний знакомый, а как представитель власти. – Но если тебе так интересно, я тебе поясню. Завтра выйдут газеты, в которых будет подробно рассказано, что виновник инцидента в метро разыскан и схвачен, и будет следствие, и честный суд, и все такое.
-- Какой преступник? Что ты несешь?
-- Обыкновенный. Его как раз сейчас арестовывать поехали. Студент-недоучка химического факультета столичного университета, приехал в Эрлирангорд три года назад, жил у тетки, перебивался случайными заработками, обчитался исторических трудов. Тебе всю его биографию пересказывать или хватит?
-- Ты сошел с ума, -- с искренним изумлением сказал Даг. – Да кто вам всем поверит?
Всадник досадливо отмахнулся.
-- Избавь меня от своих интеллигентских терзаний. Мы еще долго торчать тут будем?
-- Скажи мне только одну вещь. Сейчас. Без вранья.
-- Ну? – исподлобья зыркнул Гэлад.
-- Тогда, в ноябре девяносто пятого, ты вместе с Сорэном…
Лицо Канцлера пошло темными пятнами.
-- Если тебе так охота знать – да.
-- Я понял. Спасибо.
Еще мгновение Даг смотрел на него, а потом, неуклюже оттолкнул Гэлада плечом, молча шагнул вперед. Гулко хлюпнула под ногами лужа.
-- Крови ее на моих руках нет! – в спину Киселеву тяжело проговорил Всадник Роханский. -- Я ее не убивал. Ты это хотел услышать?!

Так иногда случается, что люди, в беспамятстве, запальчивости или просто стараясь выглядеть в глазах собеседника лучше, чем они есть на самом деле, говорят то, о чем их не спрашивали. И в общем-то, не хотели знать. И потом, когда все уже произошло, ужасно сожалеют о сказанном, но слово, как известно, не воробей, вылетит – и уклюнет.
За все годы службы Дагу так часто приходилось быть вместилищем чужих откровений, узнавать, видеть, чувствовать то, о чем он знать не собирался, что казалось бы, пора и привыкнуть. Но почему-то каждый раз, каждый раз это оказывалось… невыносимо.
А теперь – он понять не мог, о чем именно сказал ему Гэлад. И, чтобы разобраться в этом, ему понадобилось несколько недель, которые он провел в публичной библиотеке. Газетные подшивки, отчеты из открытых архивов, монографии каких-то мутных историков… вся эта груда бумаги ничего не могла сказать ему о том, что в действительности произошло в стране пятнадцать лет назад.
Кончилось все тем, что однажды вечером, пребывая в мрачном расположении духа, покидая библиотечный зал, Даг наобум спросил старенькую служительницу «почитать что-нибудь на ночь», необременительное, но желательно по теме.
В ответ та положила перед Киселевым на стойку пухлый, зачитанный томик с глянцевой обложкой. Обложка изображала собой приличествующую к случаю красавицу со смутно знакомыми чертами лица. За спиной красавицы лукаво и хищно ухмылялся дракон, за кольцами его хвоста маячили удивительно похожие на бастионы Твиртове башни замка, и вокруг всей этой лютой красотищи реяли не то вороны, не то горящие листы бумаги.
Дух захватывало.
-- Зря вы, -- в ответ на молчаливый Дагов скепсис покачала головой библиотекарша. – Если я правильно понимаю смысл поиска мессира, лучше, чем эта книга, вам вряд ли кто-то поможет.
Киселев взглянул внимательнее. Марина Пестель, «Вороны рая». Никогда не слышал этого имени.
Ну… хорошо. Пускай будут «Вороны».

Горело лицо.
Как тогда, когда в Эйленском зоопарке Матильда Донцова рассказывала ему о Хальке и Дани. Хотя на самом деле он спрашивал ее о том, как на самом деле сгорел Корпус.
Он не имел права знать таких вещей ни о ком, даже о самых близких друзьях. Но был вынужден не только услышать – но и увидеть, почти своими собственными глазами. Все равно как оказаться в постели с чужой женой, которая считает тебя своим мужем, а ты не можешь признаться ей в обратном.
Собственно, так оно и было во время того разговора.
И потом, во всех своих скитаниях по стране, в поисках истины, он постоянно напарывался на тайны, о которых не знал и знать не хотел, и от этого картина происходящего не становилась яснее ни на йоту, скорее наоборот.
Так и теперь.
Только теперь – не о других людях.
О себе самом.
Кто, черт возьми, такая эта Марина Пестель?!
Как вообще возможно, чтобы эта книга оказалась в свободном доступе?!
Ах да, Всадник сказал, что власти Слова над миром более не существует. Так что конечно, опасаться вторжений едва ли стоит.
Но дело было не в этом.
Просто вдруг со всей отчетливостью, как на ладони, высветилась одна очевидная до ужаса истина.
Никто не свят. Никто не совершенен. Нет безусловных героев или подлецов. Просто – есть жизнь. И есть люди. И есть страна, которая, как ни крути, как ни пытайся избавиться от идиотского пафоса, все еще нуждается в его знаниях и способностях.
И что все происходящее вокруг, все, что он видит, но пока еще не понимает и не просматривает возможных последствий, только начинает разворачиваться, и один бог весть, что будет дальше. Но он не может, не имеет права оставить это все на произвол судьбы.
И еще – вдруг возникло и стало медленно крепнуть ощущение того, что если он откажется, станет пробовать жить дальше жизнью простого обывателя, жизнь эта будет прожита зря.
Ранним утром восемнадцатого марта бывший магистр Вторжений Даглас Киселев покинул снятый в гостинице «Хорив» номер, расплатился, нанял у подъезда пролетку и, прибыв на главный почтамт, потребовал срочный разговор с приемной Канцлера в Твиртове.

@темы: тексты слов, химеры

возили сегодня манюнечку к дохтуру.
манюня и так-то, в обычной жизни, ни разу не герой, а если ее вынести из дома в переноске, сразу превращается в десять кило истерики. от ужаса перед мирозданием этот глупы кот забывает сглатывать слюну, клочьями сбрасывает с себя лишнюю шорсть - наверное, думает, так ее, котика, станет меньше и те силы зла, которые снаружи дома точно едят котов, ею не заинтересуются.
но сегодня манюня перепрыгнула самое себя, если только такое возможно среди таких прекрасных котиков.
и по приходу в ветеринарку торжественно обгадилась.
ну, американские ветеринарки еще более дружелюбные заведения, чем это вообще возможно себе представить. поэтому под завывания оу годнесс вау эмейзинг китти хай пуппи ай лав ю и так далее манюню из переноски извлекли, силами работников и юлишны вымыли ей жоппу. потом вымыли переноску. потом вернули ее нам.
потом сбежалась вся ветеринарка смотреть на такого чудесного котика. ну, к этому мы привычные, манюня всегда вызывает фурор среди неподготовленного человека. но тут прям было что-то запредельное. в общем, если вы не знаете, как правильно поклоняться волшебным котикам, аск ми, я выдам вам адрес, вас там научат и мастер-класс проведут.
ездили мы не просто котиком похвалиться. мы все надеялись, что новый доктор при обычном осмотре манюнину кардиомиопатию, которая почти скомпенсирована таблетками (ттт) не заметит, выдаст нам справочку о здоровье, и мы сможем оформить на манюню страховку, которая будет покрывать ее дальнейшее лечение и обследования. а это возможно только если на момент открытия страховки котик был здоров.
в общем, не с нашим счастьем. будем дальше думать, как лучше и нам, и котику. пока манюня получает все те лекарства, которые ей назначили еще в минске. узи последний раз делали прошлым летом, показало относительное улучшение, хотя при этом диагнозе такое бывает крайне редко.
узнали, что американская кардиология это отрасль высокой культуры культуры, и ГКМП тут умеют компенсировать очень даже хорошо, что обнадеживает.
а, еще манюне в виде бонуса за ее неземную красоту бесплатно побрили жопку. если вы когда-нибудь видели, как у котика глаза готовятся выпучиться наружу что называется насовсем, то вам повезло. мне повезло меньше, я такое сегодня увидел впервые. теперь как-то надо жить с этим новым знанием.



картинощька снята не сегодня, но отчетливо изображает манюнечкино презрение к миру, который так недружелюбен к маленьким толстым коттикам.

@темы: котик_маня

@темы: тексты слов, автырьское, наш_пылающий_бордель

@темы: жызинь, летеротура, тексты слов, агрокомбинат_снов, автырьское, наш_пылающий_бордель

@темы: наш_пылающий_бордель