текст еще. я блин ненавижу писать эротику, что бы там кто ни говорил. ну и не пишу ее. все, точка.Была вторая половина дня, ближе к вечеру, и солнце обливало охряным теплым светом кроны платанов и черепичные крыши домов, а воздух пах смолисто и пряно, как это бывает только в самом начале осени. Лакированная пролетка свернула с главного проспекта Двинаборга, там, где роскошные магазины, ресторации и адвокатские конторы, и покатилась вниз, в глухие кварталы Летувинки.
Здесь было безлюдно и глухо, и бедность сквозила из каждого угла, кричала о себе трещинами на стенах домов, зарослями бурьяна на балконах с чугунными витыми перилами, разбитыми стеклами, даже голодными кошачьими глазами… Кошек, впрочем, было много. Они сидели в подворотнях, провожали пролетку хищными взглядами, как будто заранее прикидывали, какова могла бы быть добыча, если наброситься скопом. Если задумываться над этим, становилось по-настоящему страшно.
Это был совершенно другой ужас, чем тот, который охватывал душу, например, в заброшенных лишкявских деревнях. Он был похож на удар кулаком в лицо – жесткий, бесстыдный, не скрывающий ни сути своей, ни изнанки.
Но женщина, сидящая в пролетке, не хотела думать об этом. Она сидела, напряженно сжав на коленях затянутые в перчатки руки и смотрела перед собой. Изредка поправляла на шляпе вуаль, вглядывалась в названия улиц и номера домов.
У одного из домов, ничем не отличающегося от других таких же на этой улице, пролетка остановилась. Дама расплатилась с извозчиком, велела ждать ее, сколько потребуется, наотрез отказалась от его предложения проводить себя до нужных дверей и, придерживая от налетающего с моря ветра свою шляпку, шагнула в подворотню. Кошки порскнули по сторонам.
Тень от ветки платана протянулась через весь двор – узловатая, толстая, похожая на старческие вены. Двор был замощен выбитой брусчаткой, в промоинах стояли глубокие лужи, хотя дождя не было давно, недели две точно. Лужи были обметаны грязной каймой.
Таким же грязным здесь было все – подъезд, лестница, потолок с подпалинами сажи на серой известке, мутные стекла, из-за которых казалось, что на улице уже глубокий вечер.
У двери квартиры под самым потолком женщина остановилась. Помедлила, задержала руку у медной пуговицы звонка, потом толкнула внутрь дощатую, некрашенную, будто крышка нищенского гроба, дверь.
Внутри стояла совершенная тишина, даже вода нигде не капала из крана, как это обычно бывает в таких случаях. Когда вот тишина, запустение – и капли падают в гулкое железное дно.
Женщина прошла длинным коридором, пнула в самом его конце такую же некрашеную дверь, поморщилась, когда из комнаты в лицо ей дохнуло запахом перегара и несвежего белья. Лежащий на кровати мужчина вскинулся, заслоняясь рукой, потому что свет, падающий в комнату из коридора, казался ему слишком резким.
-- Что вам надо? Вы кто?
-- Ну хватит, Март Янович, -- сказала женщина. Брезгливо, двумя пальцами подняла со стула грязную сорочку, бросила мужчине. – Одевайтесь, и поедемте.
-- Пошла вон!
Вместо ответа женщина пожала плечами, огляделась вокруг, взяла со стола чашку с недопитым чаем и хладнокровно плеснула ее мужчине в лицо. Он вскинулся, но видимо, любое усилие было ему сейчас не по силам. И потому он только обтерся ладонью, а когда отнял от лица руку, Юлия поразилась – ни капли жизни не было в этих глазах.
-- Уходите.
-- Еще чего, -- сказала она, так остро ненавидя в этот момент и его, и себя, и эту сволочную жизнь, которая сделала их такими – почти не-людьми, но наверное, еще что-то можно исправить. – Я не для того прошла полстраны пешком, чтобы ты тут валялся в дерьме и блевотине и спал со шлюхами. Будешь жить со мной и спать со мной. Понял, твою мать?! Одевайся и пошли. Меня на улице пролетка ждет.

Она всегда поражалась, как это так получается – любить двух мужчин одновременно и при этом ни лгать себе ни на йоту. Ей казалось, так могут другие, но сама она никогда. Но вот – было, так отчетливо, так ясно, что куда уж дальше.
С Анджеем было трудно. Так безысходно и одновременно светло, как будто ты одна несешь на своих плечах всю тяжесть мира и умираешь в каждую секунду счастья, которое испытываешь, когда этот человек рядом с тобой. Так, словно ты уже заглянула за грань вещного мира, глотнула нездешнего ветра и отравлена им навсегда.
С Мартом получалось совсем иначе. Легко – кажется, что ты сидишь на зеленой макушке горы, и вокруг травяное море, и ветер ходит зелеными волнами, а дальний лес темный и совсем не страшный, и солнце падает за него и никак не упадет…
-- Милый мой, родной, сердце мое, зачем же было так над собой издеваться?
-- А не все ли равно? Если я, по их словам, давно уже умер. Так какая, к черту, разница, как именно выглядит твоя жизнь. Никому нет дела.
-- Мне, мне есть!
-- Панна шутит? – спросил Март и поднял глаза – серые на таком же сером лице.
Здесь, в роскошной умывальне лучшей двинаборгской гостиницы, посреди сверкающего кафеля и серебра, и белоснежных и темно-зеленых полотенец, он выглядел жалко и пугающе. Грязный бродяга. Ничего не осталось от того мальчика, который угнал для панны Бердар пролетку на приморском бульваре месяц назад. Хотелось обнять его, гладить по волосам, по худым впалым щекам… то, что он говорил, не могло быть правдой, но Юлия почему-то знала: никакой ошибки нет. И от этого невыносимо хотелось плакать.
Юлия повернула рычаг, и плотная струя горячей воды ударила в белое дно ванной. В водогрейной колонке на стене ровно гудел огонь.
-- Давай, -- сказала панна Бердар, по очереди, без разбору, выливая в ванную содержимое хрупких стеклянных флакончиков, батарея которых украшала полку под зеркалом. Вода вспухла ароматной лиловой пеной. – Пора уже воскресать, хватит на сегодня скорби.

Невесомые, короткие, быстрые поцелуи. В плечи, в ямку между острых, как у подростка, ключиц – говорят, это место, где живет душа, -- в углы большого рта, кажущегося черно-синим в неверном свете луны. В виски, пахнущие холодно и тонко, лимонной полынью, как пахнет воздух этой земли, дрожащий от зноя воздух над степью, и степь обрывается внезапно, известняковыми белыми кручами, и внизу – море, море, лазоревое и золотое…
-- Что с тобой? Что, родной мой, что?..
Целовать, как будто пытаться украсть у времени несколько лишних минут. Потому что утром не будет ничего, и может так случиться, что когда рассветет, они не смогут смотреть друг другу в глаза.
Он-то точно не сможет. У него вообще нет никакой уверенности в вещности этого мира. Как знать, в какую минуту он распадется под пальцами, будто гнилая бумага.
Поэтому -- утвердиться в мире хотя бы вот так. Через эти женские руки, волосы, холодную, облитую луной кожу, которая загорается жаром под его губами. Через дыхание, которое обжигает тебе висок – и вот замирает, умирает на вдохе… и еще через долгое мгновение оживает вновь под твоими губами, и сердце, спрятанное за хрупкой решеткой ребер, вновь пускается в перестук…
И кто из них был более мертв в эту минуту? Кто из них двоих был более жив, когда лунное сеиво было везде, в каждом глотке воздуха, в каждом вздохе, в каждом всхлипе женщины, которую он любил – как не любил никого из живущих на земле…

Утром, не прощаясь, двигаясь, словно бесплотная тень, Март собрался и уехал.
До Лишкявы было три дня пути – с учетом военного времени и двух пересадок, которые ему предстояло сделать в Кобурге и Крево. Ему повезло: он сумел взять литерный билет в мягкий вагон. Скорей всего, это была чья-то бронь, наверное, какой-нибудь большой столичной шишки, но два империала золотом и пистолет, сунутые в оконце билетной кассы на сонном вокзале Двинаборга, без сомнения, сделали свое дело куда лучше, чем уговоры.
И все равно, все равно он боялся не успеть. Совершенно ничего не зная о том, что его может ждать в Лишкяве, Март торопился и не думал больше ни о чем.
Может, пан Кравиц и сказал ему когда-то, что он давно умер. Там, на Лукишках, в Крево.
Сегодняшним утром он был упоительно, невероятно жив.
Состав мягко дернулся и поплыл, медленно набирая ход. Осеннее солнце зажигало искры в выгоревшей траве по обочинам железнодорожных путей. Потом поезд нырнул в тоннель, пробитый в толще известняковой породы, и ничего не стало.

сегодня у меня день бревна. только это такое сидячее бревно. хотя до полудня было вполне себе лежачим.
я закуклился дома, играю в продовольственную блокаду, никуда не иду, методично подъедаю запасы из холодильника, смотрю унесенных ветром и потихоньку ковыряю текстики. не мою посуду, не стираю белье, не убираюсь в хате. щасте вот оно как есть.
снился дикий сон. как будто моя бывшая семья зачем-то решила, что она переезжает в город йобург. там, конечно, может и хорошо, но кто бы меня спросил. и вот они без моего согласия, или с вынутым силой и хитростью согласием, продают мою квартиру, и я во сне обнаруживаю, что уже в йобурге.
какое же это счастье - проснуться, пройтись по своей квартире, ощупать родные стены и понять, что это был только сон. и в который раз осознать, что я теперь сам решаю, когда и куда кто перезжает))

мое литературное мнение не травмирует собеседников. по крайней мере, не всех. лаську вот не травмирует, и это тоже прекрасно. обычно в меня начинают сразу палочкой тыкать и кричать, что я разрушаю их духовные скрепы и вообще все понимаю не так и не правильно. то есть у них правильно - это единственно возможный вариант. ласька отвечает, что это повод потолковать об ювенале.
толковать об ювенале прямщаззз я не готов, у меня некоторая социофобия, но само по себе это чистый васторг.

поскольку в магазин идти за продуктами я поленился, ем то, что есть в холодильнике, а это провоцирует на кулинарные эксперименты. в общем, ars longa.
и только малиновое желе в глубокой тарелке вечно. ему уже неделя, а оно все как новое. дрожит и переливается рубиновыми огнями. пойду скажу ему "ку".

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

ххех.
я же говорил, что драконы никогда и никуда не опаздывают. в худшем случае они задерживаются. в лучшем случае - делают так, чтобы все началось только с их приходом.
не спрашивайте у меня, как это получается.
главное - низапне перестать торопиться. причем перестать торопиться не на уровне приказаний себе где-то там в голове. а вот так - выдохнуть и сказать, что я никуда не опаздываю, а даже если и да, то это не трагедия.
короче, вековой принцип "не кипишись!" работает как-то так.
а у меня были реальные шансы опоздать минут эдак на двадцать. для знаковой прессухи это вообще-то катастрофа, кто в танке, тот меня понимает.
я пришел на 4 минуты раньше. как? ну я не знаю как. как-то так, так вот как-то...

иногда в рождество бывает и так:

на фоне того, что сегодня, очень хорошо понятно, что же такое было вчера...
а вчера было так, что под вечер со мной случилась натуральне истерика от усталости, плохого самочувствия и необходимости, невзирая на это, делать много разных мелких и вроде бы неутомительных дел.
а сегодня что, сегодня фигня. так, голова болит, да и то в общем пока терпеть можно. ни тебе аритмии, ни тебе высокого давления, да и делать ничего особенно не надо, если не считать, что вечером надо детку отвезти обратно.
переживу, в общем. наверное.
а, вчера же я себе еще и отгул зарабатывал. у нас на работке теперь новые правила. если ты дежуришь в выходные и кагбэ не только мониторишь ленту и сайтеги всякие конкурентов, а еще и пишешь что-то, то за это тебе положено или деньгами, или отгул. понятно, что отгул мне ценнее. ну и вот, жадность вчера целый день губила фраера. в общем, жадность - это скверно.

вчера ко мне пришел один мальчик - с высоты своего возраста я могу позволить себе сказать именно так - и спросил, зачем я вообще пишу тексты и люблю ли я то, что пишу. и я натуральне впал в ступор. несмотря на то, что еще в ночь с пятницы на субботу мы с юлько тщательно провентилировали этот вопрос в скайпе.
обычно я люблю то, что я делаю. хотя не могу сказать, что хорошо себя чувствую, когда пишу. скорей наоборот. но остановиться невозможно. картинки возникают в голове. пока не переложу в слова - нет покоя, крутятся до бесконечности. слово должно быть сказано, это единственный способ получить покой.
ветер должен свистеть в дырку, если вы понимаете, о чем я.
слова приходят в мир, чтобы быть сказанными. и все. и у тебя не остается выбора.

а еще я вот еще сильно парюсь от мысли, что кому-нить может прийти в голову, что я начал защищать христианские ценности супротив язычества. с тех пор, как написал словами по бумаге, чего именно райгарду как таковому не хватает. и что этот искомый дефицит как раз в христианстве и есть. и называется этот дефицит - милосердие.
а вчера пришел другой добрый человек друг Гэллио и сказал, что милосердия райгарду действительно не хватает. и именно поэтому нынешнему райгарду как воздух нужен был Анджей Кравиц в виде Гивойтоса. и именно от него можно дождаться того милосердия, которое про смерть. а от Марта - того, которое про жизнь. и вроде бы должно было быть наоборот, потому что анджей со стороны живых, а март - наоборот. но расклад именно такой, а я-то все удивлялся...
ну да, конечно. живой живых если и поймет, то не вполне и не совсем до конца. понимаешь лучше всего то, что утратил. или то, чего у тебя нет и еще долго не будет. ну и вот, вот оно кагбэ все так и есть. такой расклад, нечего удивляться.

и еще я думаю о том, что я буду делать, когда райгард кончится. это каждый раз нечеловеческая ломка, когда заканчивается большая вещь. это же целый кусок жизни. и потом еще долго тоска и ненависть ко всему, что я мог бы делать. оно все потом кажется картонным, пресным и никому не нужным. натуральная наркоманская ломка.
а вы спрашиваете, люблю ли я то, что делаю.
хрен бы меня ломало, если бы не любил.



Прослушать или скачать Проплывают облака бесплатно на Простоплеер
[

какие-то добрые люди понаставили мне рейтинговых оценок на самиздате, где лежат мои тексты. хороших оценок, я не жалуюсь.
там их вообще-то дохрена лежит, моих текстов. ажно 22 штуки. но оценки все поставлены к одному-единственному рассказу, и рассказ этот, нетрудно догадаться - "самый вкусный на свете чай".
из чего можно сделать неправильный, но уж больно похожий на правду вывод.
хоть ты тресни писать о прекрасном, высоком и человеческом, в цене всегда, ну еще довольно долго так точно! - будут боевые пидарасы.
ушол печалиццо в закат.

абонент что-то временно задолбался.ну то есть вот совсем. абонент с понедельника существует в режиме фабрики по бесконечному и непрерывному производству волшебных пиздюлей для йуных падаванов. и вот я их учу-учу, попутно думаю - то ли сделаться вдруг нежным, принимающим и трепетным, то ли стать жылезной рукой и луженой глоткой, предложив им жить по принципу "бросили в реку - тони или плыви твою мать". меня учили работать, исходя из последнего принципа. мне было тяжело, я помню. никто правда не орал, не заставлял с размаху нырять в бетон, но они вели себя со мной так, как будто твердо знали, что я могу ибо не дурак.
с этими людьми я ни в чем не уверен. ну разве что в одном из них.
но меня убеждают, что они же маленькие, нежные и раньше ничо такого не делали. а хуле они тогда пришли в эту профессию? хуле они работают в новостном агентстве, если они не умеют писать новости, и писать их быстро?! ах, они писали попсу на сайт? ну извинити, это время кончилось.
в общем, я их учу, поручать им пока можно только какие-нибудь совсем простые вещи, за достижение удовлетворительного конечного результата их работы тоже нужно вести марсианские войны, и все это что-то как-то сильно подзаебало.
поэтому я зол, нифига не духоподъемен и хожу и виновачу себя за то, что хочу вот написать то и это, и еще вот это пожалуй, но времени и сил нет и взять неоткуда.
а еще у меня сложилась блин философская концепция того, чем идеология райгарда принципиально ущербнее с точки зрения обычного человека, чем идеология христианства. и как сделать так, чтоб обойтись без этих эпичьных сказочных финальных войн, когда главный герой и главный злодей долго и красиво мочат друг друга, а потом кто-то из них помирает, и читатель получает уже свой заслуженный катарсис - со знаком плюс или со знаком минус.
правда, если со знаком минус, то положено ему еще подарить конфетку в виде надежды на светлое будущее.
я так не хочу. я не хочу ни войн, ни конфет.
кажется, знаю, как это должно быть.
осталось придумать, как это написать.
но придумать я могу только в процессе собственно писания.
а тут эти йуные падаваны, машувать.

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра