понедельник, 29 ноября 2021
читать дальшеК тому времени, когда младший слуга третьей ступени Уступов Твиртове Чеслав Сваровски оказался в трапезной Храмины, завтрак давно закончился. И братия, и трапезничавшие после них слуги и стражи уступов Твиртове давно разошлись. Так что можно было не опасаться, что кто-нибудь заметит Чеся в неурочное время в ненадлежащем месте. После ночного дежурства ему полагалось спать в отведенных для прислуги покоях странноприимного дома Храмины. Но еще вчера, убирая после ужина за старшими посуду, он заметил оставленную ключником на столе корзину. Под чистым рушником, которым она была укрыта, вместе с черствыми хлебами были сложены коврижки – сдобные, из крупитчатой белой муки, какие бывают только в праздники.
Не то чтобы Чесь в жизни не видал ничего вкуснее коврижек. С начала его службы в Твиртове прошло чуть больше года, так что он еще не успел позабыть, как это бывало в его доме. Когда сладости уже видеть не можешь. Но как там было в одной сказке? «Стану я ржаной пирог есть! В батюшкином дому и пшеничные не едятся!» Только наоборот.
В свои двенадцать лет Чесь был достаточно умен и понимал: то, что он делает тут, в Твиртове, отнюдь не является наказанием. Напротив, это почетная и опасная работа. Кормить химер, хранящих уступы Твиртове, да убирать за ними – на первый взгляд невелик труд, но так может думать лишь тот, кто не знает, что каменные чудовища – живые.
Громадные, с драконьими крыльями и шипастыми хвостами, стоят они на стенах Цитадели, обратив к небу узкие морды с раскосыми по-кошачьи глазами, неуловимо похожие на всех тварей сразу – на хищных грифов, ящеров, козлов и диких степных лемпартов, и непохожие одновременно.
И как ни смотри на них, все равно не сможешь отделаться от ощущения, что глядят на тебя женские лица. Коварные и злопамятные. Прекрасные и отвратительные в совершенной своей красоте.
Чесь был уже на полпути к своей цели, когда его окликнули. Настоятель Храмины Адам Станислав Майронис сидел на лавке у пустого стола. Просто сидел и смотрел перед собой, в некую невидимую точку пространства. Солнечный свет лился из окна под самой крышей – широкий и чистый поток, падал на сцепленные в замок руки священника. И Чеслав вдруг поразился, таким противоречием веяло от всей картины. От этого света, от позы Майрониса, такой свободной и напряженной одновременно, и от его лица. Как будто священник пытается решить в уме сложную математическую задачу, но не находит ответа.
— Не делай вид, дитя мое, что тебя здесь нет, -- сказал настоятель, не поворачивая головы. Как будто внутренним взором разглядел неудачные попытки мальчишки укрыться за дверью трапезной. Накрыл ладонью висящую на груди карабеллу из дутого серебра – знак его церковной власти. – Я тебя видел. Подойди.
Чесь опасливо приблизился. Не то чтобы он боялся настоятеля. Тот никогда не был излишне строг или несправедлив. Но поди угадай, какую работу он для него отыщет. Как будто у Чеся своих дел мало.
Лучшим делом Чеслав Сваровски честно считал сидение на уступе, в укромном закутке за каменными кольцами хвоста химеры Оладьи, поедание пончиков с вишнями, которые иногда удавалось достать на кухне, и прицельное плевание косточками с высоты вниз. Но знать об этом святому отцу не следовало.
-- Я не видел тебя сегодня на утренней службе. Ты приходил?
-- Приходил, -- подтвердил Чесь. Пожалуй, слишком уверенно, так что поспешил добавить подробностей. -- На крыльце стоял. Там народу столько было – не протолкнуться.
-- Врать нехорошо, -- заметил на это священник. – Утром шел дождь, так что многие предпочли остаться в теплых постелях. Но то, что позволено обычным людям, вовсе не к лицу служителю уступов Твиртове. Тому, кто каждую минуту противостоит злу лицом к лицу.
-- Я… проспал, -- признался Чеслав. – Ночью к Матильде вставал три раза.
Матильдой звали одну из химер уступа. Не того, на котором служил Чеслав, и приходить ему к ней не полагалось, но что сделано – того уже не отменишь. И младший слуга Уступа вдруг подумал, что, наверное, встал бы к этой химере, даже если бы ему за это грозила куда более суровая кара.
-- К Матильде, -- повторил священник эхом.
Серебряная с синей искрой карабелла на груди священника снова разбрызгивала утренний свет. Хотелось отвести глаза, но Чеслав заставил себя глядеть прямо в лицо настоятелю. Это лишь грешники не могут смотреть на свет истины, а он ничего такого не сделал. Да и сколько там его грехов, если не считать Матильды? Мелкое вранье, да таскание вчерашних пончиков, да пропущенная служба в храме…
-- Да! Вставал. Хоть и не моя очередь была. Ее тошнило, а братья Флориан и Силантий напились бражки…
-- И их тоже тошнило, -- с серьезной миной подхватил Адам Станислав. Чесь не выдержал, прыснул в кулак. И подумал, что, может быть, сегодня повезет, настоятель Храмины в добром настрое и наказывать не станет.
Даже если Чесь попросит… запретное.
-- Брат писал тебе? – будто подслушав его мысли, спросил Майронис. – Только, отвечая мне, не забудь, что сегодня я уже дважды предупреждал тебя о недопустимости вранья.
Чесь молчал, уставившись на носки собственных нечищеных башмаков. И едва сдерживался, чтобы не шмыгать носом. Плакать он при посторонних не станет, хотя и терпеть почти невыносимо.
-- Понятно, -- вздохнул Майронис. Видно было, что удручает его не отсутствие известий от мятежного Северина, а то, что забывчивость старшего Сваровски печалит его младшего и, увы, единственного брата. -- Но ты ведь можешь написать первым.
-- Правда? -- Чесь вскинул мокрые ресницы.
-- Да. И заодно напомни ему в письме, что бывать в Твиртове… опасно.
Чеслав убито кивнул. «Опасно бывать в Твиртове» означало, что увидеться с Северином он сумеет не скоро. А о том, чтобы можно было вернуться домой, лучше вообще забыть на ближайшие месяцы. Наверное, даже о побывке длиной хотя бы в пару дней просить бессмысленно.
-- Ты напишешь, мальчик?
-- Если святой отец велит…
-- Будем считать, что велит.
-- Напишу.
-- Вот и славно. А пока у меня есть для тебя небольшое поручение. Видишь, вон там сидит человек? Он новый гость в Твиртове… как и вообще в этом мире, но неважно… Ты мог бы показать ему уступы?
-- А если он станет спрашивать?
-- Что же, расскажешь ему обо всем без утайки. У тебя ведь нет ничего, что следовало бы утаить от посторонних глаз?
Чеслав покачал головой.
Что можно утаить от посторонних глаз на уступах, если, конечно, не считать пьянство его начальников – а в положении Чеслава Сваровски начальник ему каждый первый? Дерьмо, которое он выгребает за каменными статуями?! Вполне натуральное, кстати, дерьмо. Или дикие выходки химеры Оладьи?
-- Ну, вот и славно, -- заключил Адам Станислав. – А теперь ступай. Да, можешь взять на кухне коврижек сколько хочешь. И сахару. Скажешь, что я разрешил. И накорми своего спутника… ибо сказано: не хлебом одним будет жить человек, но Словом, исходящим из уст Божьих.
И отвернулся, будто разом утратил к мальчишке всякий интерес.
Указанный Майронисом «новый гость» обнаружился за дальним от входа столом, почти под самыми образами. И Чесь подивился, кто же пустил первого встречного едва ли не на святое место.
Этот «первый встречный» был худ и растрепан, и одет в какие-то обноски: куртку с порванной шнуровкой, из-под которой проглядывал воротник рубахи, застиранной и со следами штопки, но чистой. Тувии были безбожно растянуты на коленях, а сапоги разевали голодные рты, один даже был жалостливо подвязан бечевочкой. Надо полагать, в гардеробе настоятеля Храмины, стараниями которого незнакомец получил в Цитадели стол и кров, ничего лучшего не нашлось. Тем более странным показался Чесю его взгляд. Так не смотрят бродяги, всякую минуту ожидающие, что сейчас их пнут, как уличную шавку.
Он смотрел так, как будто полагал себя выше всех остальных. Просто по факту своего существования в этом мире.
-- Привет, -- сказал незнакомец и протянул Чеславу ладонь, как будто равному. – Мне сказали, что ты будешь моим провожатым. Меня зовут Рене, а твоего имени я не запомнил, уж извини. Хотя этот дядька и говорил.
Чеслав молча проглотил и «дядьку», и то, что этот человек сразу дал ему понять: будущий спутник значит для него не больше, чем мебель. Вот этот стол, или лавка, сколоченная из свежих сосновых досок. Или глядящий с иконы темный лик какого-то святого, имя которого мальчик никак не мог выучить. Но в отличие от Рене, он хотя бы пытался.
Трудно, наверное, человеку, когда он попал в новый мир, и нет никакой возможности вернуться обратно.
С другой стороны, а с чего он взял, что нет?!
-- Пойдем…те, мессир. Только сперва я покажу вам, где взять плащ. Там холодно, на уступах…
Больше всего потайная лестница, ведущая на площадку Уступа, походила на крысиный лаз. Такая же узкая и загаженная, с неудобными и крутыми ступенями. И если бы не фонарь, который Чеслав прихватил с собой, его спутник навернулся вниз еще с первого пролета и непременно сломал бы себе шею. Но он взбирался вверх с каким-то отчаянным упорством, так что Чесь даже начал испытывать к нему что-то вроде уважения.
Только уже под конец, совсем запыхавшись и отирая со лба слипшиеся от пота кудри, спросил:
-- Долго еще?
-- Все уже, пришли.
Он толкнул вперед полукруглую низкую дверцу, и ледяной ветер ворвался внутрь, закрутился водоворотом в закопченных стенах лестничного колодца. Вспугнутая, с шумом и писком вынеслась наружу и исчезла в солнечном свете небольшая стайка летучих мышей. Рене отпрянул, а Чесь привычно заслонил собой фонарь, чтобы не задуло внутри свечку.
Нет более бесполезной вещи на уступах Твиртове, чем фонарь, да еще и днем. Ночью, впрочем, тоже – молнии так и шарахают, заливают все вокруг синим и малиновым светом. Но им ведь еще назад спускаться… если только этот малахольный не выкинет какой-нибудь фокус. Братья Флориан и Силантий вон, напившись ворованной бражки, перед тем, как их сборол могучий сон, рассказывали, будто этот человек способен повелевать химерами. Врали, поди.
От яркого света было больно глазам. Он высвечивал каждую трещину в древних камнях, мох, забившийся между плитами, потеки смолы с ночных факелов стражи, мелкие голубиные косточки и налипшие в пятнах свежей крови серые перья. Над Уступами шли облака, величественные и белые, похожие на огромных морских рыб, и брюха их были подсвечены перламутром. Чесь знал – по рассказам Северина, -- что так отражается от них далекое, невидимое отсюда Внутреннее море.
Он подошел к самому парапету и обернулся к Рене.
-- Ну вот, мессир, глядите. Это город Эрлирангорд, благословенная столица Метральезы. Вон там главная площадь, за нею река под названием Става, что впадает во Внутреннее море, а дальше стало быть, дома достопочтенных горожан… а еще дальше – не слишком достопочтенных.
В этом месте Рене понимающе хмыкнул.
-- Почему ты говоришь мне – «мессир»?
-- А вы из благородных? Ну, простите великодушно. Вы так-то на мессира не похожи, если по одежке судить. Не мессир – тогда, стало быть, милорд.
-- Не надо делать мне одолжения.
-- Так я же извинился!
Рене присел перед ним на корточки, как перед малышом, внимательно снизу вверх заглянул в лицо.
-- По шее хочешь?
Трудно сказать, какой леший пихнул в этот момент Чеслава Сваровски в спину. А только рот сам собой открылся:
-- Эй, селянка, -- глумливым голосом столичного ухажера произнес он. – Хочешь большой и чистой любви? – И сам себе же ответил, только теперь пискляво и манерно: -- А кто же, сударь, ее не хочет!
Рене вскочил так быстро, что мальчишка не успел отпрянуть. Затрещина, которая последовала за его словами, была не так чтобы крепкая, но вполне оскорбительная. И дворянин и нобиль в черт знает каком колене Чеслав Сваровски, младшее и, видимо, последнее колено в славном роду стеклодувов Сваровски, вспыхнул.
Он уже готов был броситься с кулаками на обидчика, или, по крайней мере, ледяным голосом потребовать сатисфакции, как это делал когда-то его дед, а потом отец, а после брат Северин – без вести пропавший, но после нашедшийся, от чего, впрочем, не легче. Но призрак отца Майрониса, настоятеля Храмины, сам собой возник перед глазами и строго погрозил пальцем.
Чесь вдруг подумал, что, верно, не просто так настоятель Храмины дал ему такое странное поручение. А он сейчас все испортит.
-- Ну, ладно, -- примирительно сказал Рене. – Пожалуй, замнем на этом. Только не шути так больше, хорошо? Откуда ты вообще про эту селянку взял?
-- В театре представляли. Пиеса про селянку Феодору, превращенную из каменной статуи в прекрасную деву. Все смотрели, ну и я тоже.
-- Понятно.
-- Ну да.
-- А про химер правда?
-- Вам, милорд, виднее, -- дипломатично заметил Чеслав. Повторно испытывать терпение вспыльчивого незнакомца ему не хотелось.
-- Этот поп… святой отец, то есть, я хотел сказать… в общем, он обещал, что ты покажешь.
-- Покажу, милорд. Только слушайтесь меня. А то потом собирать ваши косточки по уступам…
-- Рот закрой.
-- Как скажете, милорд!
Тут ближняя к ним каменная статуя, похожая одновременно на козу, льва и дракона, развернула крылья и зашипела, и выпустила струю пламени, круто изогнув змеиную шею. В эту же минуту стих бешеный свист ветра, и в тишине, упавшей на площадку уступа, сделалось слышно, как легко позванивает стальная чешуя, которым было одето химерье тело.
-- Т-твою мать! – заорал милорд Рене и отскочил подальше. Зубы его выбивали отчетливую дробь, но милосердный Чесь сказал себе, что это от холода. – Они что, живые?!
-- Смотри, вот эту, которая с правого края, зовут Амальфея, а вон ту, что через два уступа от нее, -- Матильда. А эта, самая ближняя к нам, Оладья.
-- С повидлом.
-- С повидлом я пончики люблю,-- задумчиво сообщил Чеслав. И подумал, что если бы все складывалось иначе, то сейчас был бы удобный момент получить от этого странного милорда поощрение. В виде мелкой монеты, например. Но тот, которого довелось провожать на уступы Твиртове сегодня, в покровители и благодетели никак не годился.
-- Ты вообще способен думать о чем-нибудь, кроме еды? Почему она – Оладья?
-- А кто еще?! – изумился Чеслав.
Наверное, неизвестный мастер, создавший каменных чудищ, эту химеру сотворил последней. Сильно устав от всех предыдущих своих подвигов. Была химера Оладья размером куда меньше прочих, к тому же, по словам начальника личной охраны государыни милорда Даниила Сорэна, вид имела «лихой и придурковатый». Козьей мордой не наделил ее создатель, и на львиный облик тоже поскупился, зато черт дракона досталось больше, чем прочим ее товаркам. А чтобы компенсировать недостатки прочих составляющих, и козу, и льва постарался мастер выразить во всем остальном.
Казалось, драконья морда Оладьи пребывает в вечной глумливой усмешке, и в каждом застывшем в камне и даже еще не совершенном движении чувствовался подвох. Того и гляди устроит исподтишка какую-нибудь пакость. Плюнет огнем, целя чуть ли не под ноги, или как бы случайно ударит хвостом, так что не удержишь равновесия и опрокинешь ведро, полное помета… А когда опустится ночь на уступы Твиртове, привычно сгустятся грозовые тучи и начнут метать молнии в базальтовые плиты площадок, нипочем не станет сидеть в своем гнезде. Вырвется на волю и станет парить над уступами, и бить огнем в землю, но не чтобы уничтожить, а просто… для развлечения?.. для красоты?.. у Чеслава никогда не находилось внятного ответа.
-- Ну… допустим, -- нехотя согласился Рене. – А можно ее потрогать?
-- Вообще-то нельзя. Но если очень хочется – то можно. Тем более милорду.
-- По-твоему, я особенный?
-- С виду не очень, -- признался Чесь. – А так-то вам виднее. Почему вы им приказали, а они послушались? Они даже на государыню плевать хотели, и на отца Майрониса… Они разве что Северина слушаются, да и то не всегда, но ему теперь в Твиртове путь заказан.
-- Послушай! – взмолился Рене. – Я ничего, совсем ничего не понимаю!
@темы:
тексты слов,
химеры
-
-
29.11.2021 в 21:08-
-
11.12.2021 в 07:47Так получается, что писать я пока могу только на выходных, да и то не в каждые удаётся собрать мозги в кучку.
Зато постепенно приходят ответы на все вопросы, которые у меня как у автора были к этой истории. Так что лишний раз убеждаюсь, что если что-то не складывается, то значит просто еще время не пришло для того, чтобы добавить очередное стёклышко к общему витражу.