jaetoneja
читать дальшеОктябрь - ноябрь 2009 года.
Омель.
Горче хины лист осины.
Жизнь дошла до половины.
Я умру – и не умру.
Отрываю пуповину
От земли моей невинной
И взлетаю на ветру...
К рассвету она выбрела к железнодорожной ветке. Было очень холодно, воздух был густым и влажным, так что трудно было дышать. На гравии насыпи, на купах травы, которой заросли склоны, лежал хрусткий иней. Плохо, подумала Катажина механически: останутся следы. Она не думала о том, что тот венатор, подобравший ее на у поворота дороги на Толочин, решит за нею гнаться. Он вообще не производил впечатления человека, рьяно исполняющего служебный долг. В одном только он был прав: без крыши над головой, без тепла и еды живой человек не способен протянуть долго. Беспомощный и слабый, он почти мгновенно станет чужой добычей. И тут уж неизвестно, что лучше: когда тебя найдут полиция или Святой Сыск, или когда ты станешь добычей навья. Катажина сильно сомневалась, что с последним сумеет бороться.
Нет, она не ощущала себя… неживой. Хотя, если честно, у нее просто не было времени подумать об этом, как следует. Умом она понимала, что после всего, случившегося за последние дни, выжить просто невозможно. Но все события ощущались как будто сквозь толстый слой ваты. Так, словно и случились они не с нею. И только тяжелый пристальный взгляд из ниоткуда лежал на душе, словно мельничный жернов. Как знать, может, он был тем единственным, что удерживало Катажину по эту сторону мира.
За железной дорогой в синеватом тумане стоял лес, почти облетевший уже, прозрачный, и за черными стволами молодых сосен угадывалась дорога. Ступая на рельсы, Катажина ощутила слабое сопротивление пространства, как будто лопнула стенка мыльного пузыря, впуская ее внутрь. И тяжесть взгляда сделалась на самую малую долю легче.
Она выбралась к автобусной остановке, но сообразила это лишь тогда, когда беззвучно выплывший из тумана автобус вдруг коротко рыкнул сигналом ей в спину.
С шипением и грохотом разъехались передние двери. Катажина поднялась на одну ступеньку, заглянула в салон. Пассажиров было немного, справа пара теток, один мужик, выставивший в проход ноги в огромных заляпанных глиной сапогах, в предпоследнем ряду спали, привалившись друг к другу, двое подростков.
-- Деньги есть? – равнодушно спросил водитель.
Катажина покачала головой.
-- Плохо, -- сказал он. – Но дело твое. Садись, девка, и думай, как расплачиваться будешь.
Двери закрылись, автобус дернулся и поехал, оставляя за собой глубокие колеины в размокшей земле. Катажина, не успев добраться до кресла, едва не повалилась в проходе.
Она ненадолго задремала, прижавшись виском к холодному стеклу окна. Проснулась от резкого толчка. Автобус стоял на обочине, завалившись на левый бок, двери были открыты, пассажиры суетливо и шумно выбирались со своих мест, снимали с верхних полок тюки и корзины. Истошно взвизгнуло порося в мешке, который выдвинула в проход одна из Касиных соседок.
Зябко запахнув на груди кожушок, Катажина молча встала. Выстуженный салон автобуса вдруг показался ей таким уютным и родным. Выходить под моросящий с низкого неба дождь не хотелось. Тем не менее, она спрыгнула со ступенек прямо в чвякающую жирную грязь.
-- Поперед меня вставай, -- не поднимая лица, велела ей хозяйка поросенка. – И плату готовь, не хватало еще из-за тебя застрять здесь.
Катажина молча пристроилась перед теткой в очередь. Она плохо понимала, о чем речь. Но зачем-то нащупала спрятанный в складках герсета маленький костяной ножичек. Надо же, а когда девки перед венчанием ее одевали, еще удивлялась, зачем это. Пригодится, улыбнулась ей в ответ одна из дружек – Катажина так и не запомнила, как ее звали.
Ну вот, пригодился.
Все они – пассажиры автобуса – стояли друг за другом, и каждый держал на раскрытой ладони серебряную монету. Подходили по одному к водителю, молча клали эту монету ему в руку, стараясь не коснуться ее невзначай, потом так же беззвучно, не поднимая глаз, отходили в сторону, подбирали свою поклажу и возвращались в автобус.
-- У меня денег нет, -- сказала Катажина, ни к кому по отдельности не обращаясь.
По очереди прошел легкий шепоток. Тетка пихнула Катажину острым кулаком в спину.
-- Заткнись, дура.
Расплатившись, отошел в сторону мужик в грязных сапогах. Следом за ним зашевелились, принявшись рыться по карманам, двое мальчишек, хотя у каждого из них монета была уже приготовлена. Катажина смотрела, как они, вжимая головы в плечи, кладут водителю в ладонь свои талеры, облегченно выдыхают, отходят.
Ее очередь.
В запястье ее опущенной руки ткнулся холодный край монеты. Как раз в зазор между рукавом сукенки и краем кожушка.
-- Молчи, -- беззвучным шепотом сказала в спину тетка. -- Отдай ему грошы и отходи.
Как заколдованная, Катажина положила на ладонь водителю серебряный талер. Нежданный подарок. Пропуск в свободу, – так ей казалось.
-- Я твоих денег, девка, не возьму. Ни этих, ни каких других.
-- Ты нава, штоль? – с равнодушным интересом спросила из-за спины другая баба. – И откуда вы только все понабрались на наши головы!..
Водитель, полноватый дядька с рябым от частых оспин лицом, не мигая, смотрел на Катажину. Да он же слепой, вдруг поняла та. А как же он тогда баранку крутит?.. Додумать эту мысль Катажина не успела. Водитель внезапно широким жестом перекрестил ее – так торопливо, судорожно крестят морок, чтобы он поскорей сгинул.
-- Проходи, давай., -- сказал водитель. – В Омеле тебя все равно высадят. Навья у них своего хватает, чтоб еще чужое возить.
Но он ошибся.
Что он увидел, взглянув своей пассажирке в лицо?
Катажина думала об этом, свернувшись в клубок на чердаке заброшенной пятиэтажки в одном из переулков, сетью раскинувшейся на несколько кварталов от вокзала. На крыше возле чердачного оконца возились голуби, шумно хлопали крыльями, переступали лапами по гнилому шиферу. Все так же шел снег; она смотрела, как снежинки ложатся на сколы разбитого стекла, застрявшего в оконной раме. Город простирался внизу. Иногда картинка начинала будто бы двоиться перед глазами, подергиваться мороком. Это все бессонница, говорила себе тогда Катажина. А потом вспоминала о том, что пока шла от автостанции, не встретила там ни единой живой души.
Что разглядел в ней водитель автобуса, слепой на те считанные минуты, пока принимал от своих пассажиров странную плату? Что увидел в ней Антон Марич, чужой и почти не знакомый юноша, шагнувший в сентябрьский Толочин будто с другой стороны жизни? Почему этого оказалось достаточным, чтобы вдруг влюбиться без памяти?
И чего не хватило главе Святого Сыска Лишкявы и Шеневальда Анджею Кравицу, который почти год назад спас ей жизнь, но не сделал ничего, чтобы эта жизнь стала ей нужной.
Этот двор она выбрала только за то, что на крохотном пятачке между двух сходящимися углами домов росли яблони, склонялись крючковатыми ветками до самой земли, и в обметанной инеем траве празднично светились желтыми боками несколько поздних яблок-паданцев. Пахло прелью, и туман висел густой, как бывает только в деревне, и Катажина снова зачем-то вспомнила Толочин.
Сентябрь, самое начало осени, медное, пышное, бьющее яркими красками, дни похожи на цветной леденец… Двери в библиотеку распахнуты настежь, изнутри пахнет влажной мастикой – там только что вымыли полы, и Катажина стоит на крыльце, заслоняясь рукой от солнца, а рядом, на ступеньках, сидит полуобморочный Петер, пьет из граненого стакана квас. Его приятель, Сашка, прижимает к груди необхватный букет георгин, с мокрых лепестков осыпаются брызги. Он загораживает Катажине дорогу, смеется, стреляет наглыми синими глазами, называет ее Витражиной Миокардовной. А Антон просто смотрит и молчит, и от этого молчания сердце замирает и катится в пропасть, и хочется верить, что никто никогда не умрет…
Никого из этой троицы больше нет, напомнил изнутри безжалостный чужой голос. Катажина осеклась и села в своем убежище.
Сосущее чувство голода поднималось изнутри, скапливалось во рту горькой слюной. Катажина облизнула губы. Никогда прежде она не испытывала ничего подобного. Не обычный голод несколько дней ничего не евшего человека; если бы могла, она проглотила бы целый мир. Высосала его до дна, как переспелую ягоду клюквы, а потом разжевала бы плотную шкурку, чувствуя, как хрустят на зубах мелкие твердые семена.
У нее не было сил даже испугаться.
Голубиная стая вспорхнула вся разом, потревоженная чьими-то шагами по пожарной лестнице. Металлическим гулом отозвались проржавелые ступени. Тот, кто решил попасть на чердак таким образом, рисковал свернуть себе шею. Или наоборот, ничего не боялся, потому что бояться способно только живое существо.
Омель.
Горче хины лист осины.
Жизнь дошла до половины.
Я умру – и не умру.
Отрываю пуповину
От земли моей невинной
И взлетаю на ветру...
К рассвету она выбрела к железнодорожной ветке. Было очень холодно, воздух был густым и влажным, так что трудно было дышать. На гравии насыпи, на купах травы, которой заросли склоны, лежал хрусткий иней. Плохо, подумала Катажина механически: останутся следы. Она не думала о том, что тот венатор, подобравший ее на у поворота дороги на Толочин, решит за нею гнаться. Он вообще не производил впечатления человека, рьяно исполняющего служебный долг. В одном только он был прав: без крыши над головой, без тепла и еды живой человек не способен протянуть долго. Беспомощный и слабый, он почти мгновенно станет чужой добычей. И тут уж неизвестно, что лучше: когда тебя найдут полиция или Святой Сыск, или когда ты станешь добычей навья. Катажина сильно сомневалась, что с последним сумеет бороться.
Нет, она не ощущала себя… неживой. Хотя, если честно, у нее просто не было времени подумать об этом, как следует. Умом она понимала, что после всего, случившегося за последние дни, выжить просто невозможно. Но все события ощущались как будто сквозь толстый слой ваты. Так, словно и случились они не с нею. И только тяжелый пристальный взгляд из ниоткуда лежал на душе, словно мельничный жернов. Как знать, может, он был тем единственным, что удерживало Катажину по эту сторону мира.
За железной дорогой в синеватом тумане стоял лес, почти облетевший уже, прозрачный, и за черными стволами молодых сосен угадывалась дорога. Ступая на рельсы, Катажина ощутила слабое сопротивление пространства, как будто лопнула стенка мыльного пузыря, впуская ее внутрь. И тяжесть взгляда сделалась на самую малую долю легче.
Она выбралась к автобусной остановке, но сообразила это лишь тогда, когда беззвучно выплывший из тумана автобус вдруг коротко рыкнул сигналом ей в спину.
С шипением и грохотом разъехались передние двери. Катажина поднялась на одну ступеньку, заглянула в салон. Пассажиров было немного, справа пара теток, один мужик, выставивший в проход ноги в огромных заляпанных глиной сапогах, в предпоследнем ряду спали, привалившись друг к другу, двое подростков.
-- Деньги есть? – равнодушно спросил водитель.
Катажина покачала головой.
-- Плохо, -- сказал он. – Но дело твое. Садись, девка, и думай, как расплачиваться будешь.
Двери закрылись, автобус дернулся и поехал, оставляя за собой глубокие колеины в размокшей земле. Катажина, не успев добраться до кресла, едва не повалилась в проходе.
Она ненадолго задремала, прижавшись виском к холодному стеклу окна. Проснулась от резкого толчка. Автобус стоял на обочине, завалившись на левый бок, двери были открыты, пассажиры суетливо и шумно выбирались со своих мест, снимали с верхних полок тюки и корзины. Истошно взвизгнуло порося в мешке, который выдвинула в проход одна из Касиных соседок.
Зябко запахнув на груди кожушок, Катажина молча встала. Выстуженный салон автобуса вдруг показался ей таким уютным и родным. Выходить под моросящий с низкого неба дождь не хотелось. Тем не менее, она спрыгнула со ступенек прямо в чвякающую жирную грязь.
-- Поперед меня вставай, -- не поднимая лица, велела ей хозяйка поросенка. – И плату готовь, не хватало еще из-за тебя застрять здесь.
Катажина молча пристроилась перед теткой в очередь. Она плохо понимала, о чем речь. Но зачем-то нащупала спрятанный в складках герсета маленький костяной ножичек. Надо же, а когда девки перед венчанием ее одевали, еще удивлялась, зачем это. Пригодится, улыбнулась ей в ответ одна из дружек – Катажина так и не запомнила, как ее звали.
Ну вот, пригодился.
Все они – пассажиры автобуса – стояли друг за другом, и каждый держал на раскрытой ладони серебряную монету. Подходили по одному к водителю, молча клали эту монету ему в руку, стараясь не коснуться ее невзначай, потом так же беззвучно, не поднимая глаз, отходили в сторону, подбирали свою поклажу и возвращались в автобус.
-- У меня денег нет, -- сказала Катажина, ни к кому по отдельности не обращаясь.
По очереди прошел легкий шепоток. Тетка пихнула Катажину острым кулаком в спину.
-- Заткнись, дура.
Расплатившись, отошел в сторону мужик в грязных сапогах. Следом за ним зашевелились, принявшись рыться по карманам, двое мальчишек, хотя у каждого из них монета была уже приготовлена. Катажина смотрела, как они, вжимая головы в плечи, кладут водителю в ладонь свои талеры, облегченно выдыхают, отходят.
Ее очередь.
В запястье ее опущенной руки ткнулся холодный край монеты. Как раз в зазор между рукавом сукенки и краем кожушка.
-- Молчи, -- беззвучным шепотом сказала в спину тетка. -- Отдай ему грошы и отходи.
Как заколдованная, Катажина положила на ладонь водителю серебряный талер. Нежданный подарок. Пропуск в свободу, – так ей казалось.
-- Я твоих денег, девка, не возьму. Ни этих, ни каких других.
-- Ты нава, штоль? – с равнодушным интересом спросила из-за спины другая баба. – И откуда вы только все понабрались на наши головы!..
Водитель, полноватый дядька с рябым от частых оспин лицом, не мигая, смотрел на Катажину. Да он же слепой, вдруг поняла та. А как же он тогда баранку крутит?.. Додумать эту мысль Катажина не успела. Водитель внезапно широким жестом перекрестил ее – так торопливо, судорожно крестят морок, чтобы он поскорей сгинул.
-- Проходи, давай., -- сказал водитель. – В Омеле тебя все равно высадят. Навья у них своего хватает, чтоб еще чужое возить.
Но он ошибся.
Что он увидел, взглянув своей пассажирке в лицо?
Катажина думала об этом, свернувшись в клубок на чердаке заброшенной пятиэтажки в одном из переулков, сетью раскинувшейся на несколько кварталов от вокзала. На крыше возле чердачного оконца возились голуби, шумно хлопали крыльями, переступали лапами по гнилому шиферу. Все так же шел снег; она смотрела, как снежинки ложатся на сколы разбитого стекла, застрявшего в оконной раме. Город простирался внизу. Иногда картинка начинала будто бы двоиться перед глазами, подергиваться мороком. Это все бессонница, говорила себе тогда Катажина. А потом вспоминала о том, что пока шла от автостанции, не встретила там ни единой живой души.
Что разглядел в ней водитель автобуса, слепой на те считанные минуты, пока принимал от своих пассажиров странную плату? Что увидел в ней Антон Марич, чужой и почти не знакомый юноша, шагнувший в сентябрьский Толочин будто с другой стороны жизни? Почему этого оказалось достаточным, чтобы вдруг влюбиться без памяти?
И чего не хватило главе Святого Сыска Лишкявы и Шеневальда Анджею Кравицу, который почти год назад спас ей жизнь, но не сделал ничего, чтобы эта жизнь стала ей нужной.
Этот двор она выбрала только за то, что на крохотном пятачке между двух сходящимися углами домов росли яблони, склонялись крючковатыми ветками до самой земли, и в обметанной инеем траве празднично светились желтыми боками несколько поздних яблок-паданцев. Пахло прелью, и туман висел густой, как бывает только в деревне, и Катажина снова зачем-то вспомнила Толочин.
Сентябрь, самое начало осени, медное, пышное, бьющее яркими красками, дни похожи на цветной леденец… Двери в библиотеку распахнуты настежь, изнутри пахнет влажной мастикой – там только что вымыли полы, и Катажина стоит на крыльце, заслоняясь рукой от солнца, а рядом, на ступеньках, сидит полуобморочный Петер, пьет из граненого стакана квас. Его приятель, Сашка, прижимает к груди необхватный букет георгин, с мокрых лепестков осыпаются брызги. Он загораживает Катажине дорогу, смеется, стреляет наглыми синими глазами, называет ее Витражиной Миокардовной. А Антон просто смотрит и молчит, и от этого молчания сердце замирает и катится в пропасть, и хочется верить, что никто никогда не умрет…
Никого из этой троицы больше нет, напомнил изнутри безжалостный чужой голос. Катажина осеклась и села в своем убежище.
Сосущее чувство голода поднималось изнутри, скапливалось во рту горькой слюной. Катажина облизнула губы. Никогда прежде она не испытывала ничего подобного. Не обычный голод несколько дней ничего не евшего человека; если бы могла, она проглотила бы целый мир. Высосала его до дна, как переспелую ягоду клюквы, а потом разжевала бы плотную шкурку, чувствуя, как хрустят на зубах мелкие твердые семена.
У нее не было сил даже испугаться.
Голубиная стая вспорхнула вся разом, потревоженная чьими-то шагами по пожарной лестнице. Металлическим гулом отозвались проржавелые ступени. Тот, кто решил попасть на чердак таким образом, рисковал свернуть себе шею. Или наоборот, ничего не боялся, потому что бояться способно только живое существо.
@темы: райгард, тексты слов
Видимо навы так и живут в этой раздвоенности, уже точно зная, что не могли выжить ,но не оставляя себе времени на осознание этого факта.
Водитель, полноватый дядька с рябым от частых оспин лицом, не мигая, смотрел на Катажину. Да он же слепой, вдруг поняла та. А как же он тогда баранку крутит?..мистический автобус на ту сторону, чей водитель видит ,когда слеп.
Тот, кто решил попасть на чердак таким образом, рисковал свернуть себе шею. Или наоборот, ничего не боялся, потому что бояться способно только живое существо. Любопытно же кто там лезет!
Люблю ваши тексты. )
Спасибо.
После того момента, которым я закончил этот кусок, вообще началось какое-то самоуправство, я как автор изначально предполагал другое развитие событий. Так что мне теперь нужно немножко мозга, чтобы все это осмыслить заново. Но тут сюжет принялся закольцовываться на самую первую календарно часть, где Майка Раубич, ту самую, которая «Мера допустимого зла».