jaetoneja
читать дальшеКостел в Жабинковичах больше всего напоминал крепость. Сложенный из красного кирпича, с массивными контрфорсами в толстенных стенах, узенькими окошками-бойницами под самой крышей, готовыми, казалось, в любую минуту ощериться гарматами, всем своим видом он говорил не о Боге – но о защите от дьявола.
Впрочем, во времена, когда его строили, понятия о враге рода человеческого были весьма относительными, и история первого хозяина Жабинковичей была лучшим тому доказательством. Потому что тогда Бог, как и дьявол, пребывали далече, а люди, со всеми их привычками и обычаями, наоборот, были куда как более рядом.
Говорят, еще в часы Романа Ракуты именно здесь держал оборону его же близкий друг и поплечник Гервасий Володкович, подмаршалок Райгарда, а заодно и мечник тогдашнего хозяина Жабинковичей – всесильного Жикгимонта, которого в народе звали Цыкмуном Жабой. Потому что – похож был чрезвычайно. Но не о нем речь. Этот самый Гервасий нраву был скандального, слыл бабником и задирой и даже, говорят, соблазнил жену своего пана, красавицу Уршулю. Явился к ней, чтобы ответить на жалобы, которых на него поступало множество. Встал посреди залы, нахально усмехаясь вишневым ртом, ожидая увидеть грозную грабину. А увидел – юную женщину с испуганными глазами и строгим ртом, одинокую в чужой земле; Цыкмун привез ее из далекой Балткревии и не слишком-то баловал своим вниманием. По правую руку ее сидел писарь, по левую стоял палач.
-- Солнца тебе на путях, ясная панна, -- сказал он.
-- Солнце испепеляет.
-- Я знаю. Но то на юге, а здесь мало его.
-- Зато у меня их два.
-- И оба далече, -- возразил Гервасий, ясно намекая на ее мужа, который снова отправился в поход. Светлоглазый, золотоволосый, такой, каких никогда не бывает в жизни.
И тогда поглядела на него Уршуля и поняла, что никогда не простит себе, если он сейчас повернется и уйдет.
Говорят, он увез ее на берег Ислочи, где стояла его каменица, где цвел шиповник, где в жимолости перед рассветом захлебывались песней соловьи – как в последнюю ночь мира.
А потом вернулся Цыкмун.
О том, что теперь позавидовать ему могут и лесные олени, он узнал на заседании скарбного трибунала в Крево, и не сносить бы Володковичу головы, но тот был занят. Пил романею с панной Уршулей в каменице под Нидой, разъясняя ей, как на самом деле устроен мир. Что в нем гораздо больше радости, чем это кажется из-за замковых стен. А когда прискакал гонец от Ракуты, с упреждением о том, что месть близка, заперся в костеле в Жабинковичах, в двух стаях от панского палаца, а Уршулю взял с собой – та была не в силах расстаться с возлюбленным.
Положение дел осложняло еще и то, что Володкович был язычником, а Уршуля – истовой веерницей, почти что святой, и именно это обстоятельство было Цыкмуну невыносимо. То, что жена наставила ему рога, он еще как-то мог пережить, но то, что эта связь оскорбляла закона Бога и Церкви – было уже слишком.
Прокляну, сказал Цыкмун, прискакавши под стены костела. Переживем, нахально скалясь из бойницы, отвечал Гервасий и целовал распутную Уршулю прямо на глазах ошалевшего от ярости супруга.
Еще говорили, что уговаривать мятежника и еретика сдаться приезжал из Крево сам Казимеж Рыбонька из рода Сапегов, получивший свое прозвище за ласковое обращение к дамам. Впрочем, уломать Володковича сдаться он не сумел – даже взамен на обещание лично дать благословение на брак с панной Уршулей. Тогда Цыкмун плюнул на неприступные костельные стены и отдал приказ штурмовать. Осаждать костел – это выглядело полнейшей дикостью, но ослепленному яростью Жабе даже это уже не казалось чудовищным.
Костел не сгорел дотла только потому, что имел саженные кирпичные стены. Но внутри выгорело все – до черноты, осталась только икона Богоматери Койдановой, и когда осыпались под ударами двери, говорят – она смотрела с обугленного алтаря, а из очей текли слезы.
Конечно, все вместе это никак не могло быть правдой, но цветущие на костельном подворье вековые липы, и пчелы, гудящие в их кронах, вьющиеся над разбитыми у входа цветочными рабатками, и легкие облака в такой синей вышине над крестами – позволяли хотя бы надеяться.
Если не на вечную, то хотя бы – на жизнь.
Антон не мог об этом ни с кем поговорить, но после того, что случилось в Толочине, вся жизнь выглядела для него так, будто текла за толстым стеклом. А он сам – глубоководная рыбина, которая плывет в этой непроглядной тьме, ни звука не долетает до нее, ни света, ни единого движения человеческой души.
Наверное, именно это и спасло ему рассудок.
Но иногда так хотелось вдруг ощутить течене настоящей жизни, снова стать… самим собой, что ли?.. научиться радоваться, влюбиться, для разнообразия.
Ну вот хотя бы вдохнуть полной грудью сладкий воздух, ощутить в нем, помимо плотного, будто влажного, аромата липы – еще и запах клубничного варенья.
Всепоглощающий, густой и плотный, такой, что, кажется, можно резать ножом, как листовой мармелад, раскладывать по блюдцам и пить с ним чай, и даже если не положить в чашку ни кусочка сахара, все равно будет сладко до оскомины.
Может быть, снаружи костел в Жабинковичах и был похож на неприступную крепость, изнутри же он оказался неким подобием селянского подворья.
В крохотном внутреннем дворике, укрывшемся в тени массивной апсиды и отделенном от остального подворья невысоким штакетником, на траве был разложен небольшой, но жаркий костерок. Над огнем стояла тренога, а на треноге помещался медный таз, и неулыбчивая паненка, отмахиваясь от пчел, помешивала деревянной с длинным черенком ложкой клубничное варенье.
Впрочем, во времена, когда его строили, понятия о враге рода человеческого были весьма относительными, и история первого хозяина Жабинковичей была лучшим тому доказательством. Потому что тогда Бог, как и дьявол, пребывали далече, а люди, со всеми их привычками и обычаями, наоборот, были куда как более рядом.
Говорят, еще в часы Романа Ракуты именно здесь держал оборону его же близкий друг и поплечник Гервасий Володкович, подмаршалок Райгарда, а заодно и мечник тогдашнего хозяина Жабинковичей – всесильного Жикгимонта, которого в народе звали Цыкмуном Жабой. Потому что – похож был чрезвычайно. Но не о нем речь. Этот самый Гервасий нраву был скандального, слыл бабником и задирой и даже, говорят, соблазнил жену своего пана, красавицу Уршулю. Явился к ней, чтобы ответить на жалобы, которых на него поступало множество. Встал посреди залы, нахально усмехаясь вишневым ртом, ожидая увидеть грозную грабину. А увидел – юную женщину с испуганными глазами и строгим ртом, одинокую в чужой земле; Цыкмун привез ее из далекой Балткревии и не слишком-то баловал своим вниманием. По правую руку ее сидел писарь, по левую стоял палач.
-- Солнца тебе на путях, ясная панна, -- сказал он.
-- Солнце испепеляет.
-- Я знаю. Но то на юге, а здесь мало его.
-- Зато у меня их два.
-- И оба далече, -- возразил Гервасий, ясно намекая на ее мужа, который снова отправился в поход. Светлоглазый, золотоволосый, такой, каких никогда не бывает в жизни.
И тогда поглядела на него Уршуля и поняла, что никогда не простит себе, если он сейчас повернется и уйдет.
Говорят, он увез ее на берег Ислочи, где стояла его каменица, где цвел шиповник, где в жимолости перед рассветом захлебывались песней соловьи – как в последнюю ночь мира.
А потом вернулся Цыкмун.
О том, что теперь позавидовать ему могут и лесные олени, он узнал на заседании скарбного трибунала в Крево, и не сносить бы Володковичу головы, но тот был занят. Пил романею с панной Уршулей в каменице под Нидой, разъясняя ей, как на самом деле устроен мир. Что в нем гораздо больше радости, чем это кажется из-за замковых стен. А когда прискакал гонец от Ракуты, с упреждением о том, что месть близка, заперся в костеле в Жабинковичах, в двух стаях от панского палаца, а Уршулю взял с собой – та была не в силах расстаться с возлюбленным.
Положение дел осложняло еще и то, что Володкович был язычником, а Уршуля – истовой веерницей, почти что святой, и именно это обстоятельство было Цыкмуну невыносимо. То, что жена наставила ему рога, он еще как-то мог пережить, но то, что эта связь оскорбляла закона Бога и Церкви – было уже слишком.
Прокляну, сказал Цыкмун, прискакавши под стены костела. Переживем, нахально скалясь из бойницы, отвечал Гервасий и целовал распутную Уршулю прямо на глазах ошалевшего от ярости супруга.
Еще говорили, что уговаривать мятежника и еретика сдаться приезжал из Крево сам Казимеж Рыбонька из рода Сапегов, получивший свое прозвище за ласковое обращение к дамам. Впрочем, уломать Володковича сдаться он не сумел – даже взамен на обещание лично дать благословение на брак с панной Уршулей. Тогда Цыкмун плюнул на неприступные костельные стены и отдал приказ штурмовать. Осаждать костел – это выглядело полнейшей дикостью, но ослепленному яростью Жабе даже это уже не казалось чудовищным.
Костел не сгорел дотла только потому, что имел саженные кирпичные стены. Но внутри выгорело все – до черноты, осталась только икона Богоматери Койдановой, и когда осыпались под ударами двери, говорят – она смотрела с обугленного алтаря, а из очей текли слезы.
Конечно, все вместе это никак не могло быть правдой, но цветущие на костельном подворье вековые липы, и пчелы, гудящие в их кронах, вьющиеся над разбитыми у входа цветочными рабатками, и легкие облака в такой синей вышине над крестами – позволяли хотя бы надеяться.
Если не на вечную, то хотя бы – на жизнь.
Антон не мог об этом ни с кем поговорить, но после того, что случилось в Толочине, вся жизнь выглядела для него так, будто текла за толстым стеклом. А он сам – глубоководная рыбина, которая плывет в этой непроглядной тьме, ни звука не долетает до нее, ни света, ни единого движения человеческой души.
Наверное, именно это и спасло ему рассудок.
Но иногда так хотелось вдруг ощутить течене настоящей жизни, снова стать… самим собой, что ли?.. научиться радоваться, влюбиться, для разнообразия.
Ну вот хотя бы вдохнуть полной грудью сладкий воздух, ощутить в нем, помимо плотного, будто влажного, аромата липы – еще и запах клубничного варенья.
Всепоглощающий, густой и плотный, такой, что, кажется, можно резать ножом, как листовой мармелад, раскладывать по блюдцам и пить с ним чай, и даже если не положить в чашку ни кусочка сахара, все равно будет сладко до оскомины.
Может быть, снаружи костел в Жабинковичах и был похож на неприступную крепость, изнутри же он оказался неким подобием селянского подворья.
В крохотном внутреннем дворике, укрывшемся в тени массивной апсиды и отделенном от остального подворья невысоким штакетником, на траве был разложен небольшой, но жаркий костерок. Над огнем стояла тренога, а на треноге помещался медный таз, и неулыбчивая паненка, отмахиваясь от пчел, помешивала деревянной с длинным черенком ложкой клубничное варенье.
@темы: райгард