А в Толочине Бысь пропал. Причем ничто не предвещало. Он не походил ни на бродягу, ни на мошенника, хотя было понятно, что с деньгами у него не густо. Но чтобы вот взять мелочи, сказать, что сходит в лавку купить хоть какой еды – и исчезнуть бесследно… такого Петер предположить не мог.
Он еще и в эту проклятую лавку следом за Бысем потащился. Постоял, растерянно озирая полки, на которых можно было найти все, что угодно – от листового мармелада до бутылей с керосином и резиновых сапог, спросил полусонную продавщицу, не заходил ли сейчас такой парень… получил отрицательный ответ и узнал о себе много лестного впридачу – и вышел вон.
Не то что было жаль денег. Но это было по меньшей мере странно.
ридморУ пана Морштына было столько выдающихся возможностей дать своему спутнику по башке чем потяжелее, забрать все деньги и вещи и раствориться на просторах здешних болот, а он зачем-то выбрал поселковый магазин, белый день и полтора талера.
Ну и холера на него. Петер и поначалу ни на каких спутников не рассчитывал. В том, чем он собирался заниматься в Толочине, никакие напарники были не нужны. Только ненужные расспросы, неприязнь, идиотские слухи, которые в таких небольших городочках распространяются стремительно, как пожар в плавнях.
Постояв немного на крыльце, Петер вернулся в лавку, купил хлеба и кольцо твердокаменной, но пахнущей чесноком колбасы и еще пачку сигарет, хотя не курил уже давно. Расспросил у продавщицы, где клуб, костел и больница, а заодно и поселковая управа. Оказалось – в двух шагах.

Серый пасмурный свет сочился внутрь.
Наверное, ночью был дождь. Сильный. Сквозь проломленную крышу внутрь натекла приличная лужа. В ней Петер и себя и нашел.
Первой мыслью было – привет объективу. Он лежал в луже навзничь, раскинув руки, и пристально, со всех сторон, рассматривал эту мысль, как если бы она была записана на обратной стороне листка отрывного календаря, которые старуха Леопольдовна так любила складывать под толстую телефонную книгу. На листках обычно печатали всякую ерунду. Полезные советы по хозяйству, народные приметы, рецепты солений. "Тесто для бисквита вымешивать деревянной ложкой, непременно против часовой стрелки, сахар подсыпать маленькими чайными ложечками раз в три минуты".
Твою мать, сказал про себя Данковский, увидев, как наяву, этот календарный листок, пожелтевший от долгого лежания на солнце. Двадцать второе октября, было написано на нем.
Потом он попытался встать, шевельнул руками – и потерял сознание от резкой боли в спине.
Очнулся, наверное, через полсуток.
Тогда и выяснилось, что привет передавать можно не только объективу. Но и всем отснятым негативам, и блокноту. А также очкам. Отжимая штормовку и брюки, выливая из ботинок воду, Петер так и не смог решить, утрата чего огорчила его сильнее.
По всему выходило, что он подскользнулся на черепице, навернулся с крыши, пролетел полтора этажа, попал прямиком в проваленный пол и свернул себе шею. Или не свернул, но все равно достаточно долго пролежал без сознания и не заметил, как гроза накрыла поселок. И здание заброшенного клуба в его числе. Клуб был в Толочине самым высоким зданием, если не считать костела, пожалуй, и с его крыши, как показалось Данковскому, открывался идеальный вид.
Вид на костел, на поселковую площадь, на ставок и развалины мельницы.
Проще было сразу пойти на эту холерную мельницу и уж там убиться.
Из всего имущества сохранились только паспорт и служебное удостоверение, и то потому, что устраиваясь на службу, Петер не пожалел денег на непромокаемый футляр, а вчера не поленился спрятать туда документы.

У тридцати процентов людей наблюдается добавочная доля селезенки. Около десяти процентов людей страдают мигренями из-за врожденной ассиметрии кровоснабжения головного мозга, еще пять процентов следует добавить на недиагностированных или неверно обследованных. Примечательно, что мигрени чаще всего встречаются у женщин, так как болезнь передается, в основном, по женской линии, однако, нередко и у мужчин.
Навы в классическом понимании – всегда женщины. Следует ли из этого, что есть связь между первым и вторым?

-- Бысь? – позвал он, хотя было и так очевидно, что никого тут не дозовешься. Но надежда, что пан Морштын вернулся и его нашел, все-таки оставалась. Плохо в такой ситуации, когда надеяться совсем не на что. Но тут он ошибся.
Значит, придется как-то самому.
Для начала – убраться из лужи, к стене, где темно, но хотя бы не так мокро. Спички промокли тоже, поэтому костра тебе не будет, пан Данковский. И света не будет тоже: фонарь разбит.
Зато спина уже не так болит, и можно даже осторожно попробовать встать на ноги.
Итак, что мы имеем после того, как больше суток пролежали в ледяной воде с перебитым позвоночником? По-хорошему, спустя сорок восемь часов после такой травмы полагалось бы наблюсти у себя все признаки биологической смерти… оригинальная шутка, да.
Как помощник коронера, а заодно и как магистрант Кревского коллегиума Святого сыска Петер четко знал набор признаков, достаточных для того, чтобы идти на регистрационный пункт – или в любой костел, при отсутствии такового -- и заявлять о своем новом статусе. И, пока сидел на разбитых больничных ступенях и перебирал рюкзак, последовательно нашел у себя их все. Замедленный пульс, онемение конечностей, искаженное цветовосприятие, нарушение терморегуляции и координации движений. Для полного комплекта не хватало только дереализации и деперсонализации. Деперсонализации, к счастью, не было.
Пана Морштына не было тоже. Вообще нигде. Как будто никогда не существовало в природе.
Петер вдруг подумал, что если бы не Бысь, вряд ли он добрался бы до Толочина. А так – будто за руку привели его сюда. Уж как он не хотел, как отчаянно боялся опять увидеть этот клуб, эту площадь, тяжелые от дождевой воды георгины в палисадниках, пламенеющие готические башни костела, круглый ставок за мельничной плотиной…
Но приехать было необходимо.
Не потому, что он хотел разобраться в том, что случилось почти пять лет назад.
Просто уголовное дело тридцатилетней давности. Инженер Карел Бржиза. Прозрачные струны. Кавина при заброшенной мельнице в Толочине.
Ему показалось тогда, что все это как-то связано друг с другом. То, что случилось с несчастным паном Бржизой и то, что произошло с ними со всеми. С Сашкой. С Антоном. С Катажиной, хотя как раз ее Петер пытался разыскать, но так и не смог. И уже не сможет, наверное.
Туча уходила, медленно и степенно тянулась к горизонту, оставляя за собой прозрачное стеклянное октябрьское небо и такой же прозрачный вечерний свет. Еще вчера Петер бы успел добраться домой до темноты, а теперь тащился медленно и плавно, как будто воздух вокруг него превратился в искристый прохладный студень. Ожидаемо болела ушибленная спина. Хотелось есть, спать и почему-то курить, хотя он на спор бросил еще два года назад, перед защитой квалификационной работы – за бакалавриат по курсу истории религии. Пан Рушиц был прав: раз уж знания получены, надо их как-то использовать.
Можно было уходить. Все собрано, нечего здесь больше делать. Но как будто что-то не отпускало. Возвращаться без особой причины Петер никогда не любил, хотя и не считал себя человеком суеверным.
А-а, пропади оно все пропадом!
Он бросил рюкзак на мокрые ступени крыльца, рванул на себя дверь парадной. В лицо полетели чешуйки старой краски. В другое время Данковский бы непременно закашлялся, бабка еще когда пророчила ему астму и, по всей видимости, была не так уж неправа в своих подозрениях.
Но сейчас он просто обтер глаза рукавом куртки и шагнул в загаженную темную парадную.
Фонаря нет, это жалко. Но и без фонаря он увидел все, что хотел.
То ли свет так падал сквозь проломленную крышу, то ли в этом новом состоянии Петер прекрасно умел видеть в темноте – но рисунок на колонне главной лестницы он разглядел так же отчетливо, как если бы его положили перед ним на стол в теплом кабинете, освещенном так ярко, что слезились глаза.
Почти академический рисунок. Четкие линии, уверенные в своей незавершенности.
Синие бабочки. Они разворачивали и складывали мягкие крылья, кружились над метелками высохшей травы.
Точно такие же, какие были нарисованы на обратной стороне последней страницы в деле инженера Омельского управления путей и сообщений Карела Бржизы.

-- Молодой человек, угостите панну сигаретой?
Улицы плыли в сером сумраке, все так же моросил дождь, и ни одного фонаря не горело вдоль поселковой улицы. Поникшие дома за низкими заборами, почти облетевшие сады – поздние яблоки светятся на ветвях яркими пятнами, алыми и желтыми боками, -- хлюпающая под ногами вязкая глина.
Здесь просто неоткуда взяться этому голосу. Ни этот тон, ни содержание вопроса не имеют права на существование здесь, в поселке Толочин. На главной улице Крево, перед дорогим рестораном, у входа в гостиницу, рядом с кассой синематографа – да где угодно, только не здесь.
С другой стороны, чего бояться человеку, который… с которым… несмотря на все годы учебы, соотнести реальную действительность, данную именно тебе в ощущениях, с программным текстом из учебника, оказалось тяжело.
Данковский обернулся.
Темная фигура в каком-нибудь десятке шагов, у полуразрушенных воротных столбов толочинской библиотеки. Силуэт женский -- длинное, не по нынешней моде, платье и бесформенная шляпка на голове не позволили ему ошибиться. Протянутая рука. Надтреснутый, неприятно высокий голос. Ничего по отдельности, что могло бы испугать, но все вместе, оно производило крайне неприятное впечатление. Наверное, если бы на месте Петера был обычный человек, никогда не имевший дела с науками Святого коллегиума, уже бросился бы бежать, только пятки бы сверкали.
-- Так как насчет сигаретки, ясный пане?
Петер развел руками: нету.
-- Мокрые все. Если только панну устроит…
Темная панна сделала шаг. Потом еще один и еще. А он стоял и смотрел, в каком-то странном оцепенении. Не в силах шевельнуть ни рукой, ни ногой.
Не было ни ужаса, ни отчаяния – вообще ни одной мысли. И даже когда темная панна обернулась на резкий крик ночной птицы и Данковский увидел, что вместо спины у нее – кровавое месиво, черная яма развороченных мышц.
Он не испытал шока – это больше было похоже на удар в лицо, несильный, но позволяющий прийти в себя. Говорят, в такие мгновения перед людьми будто разворачиваются страницы учебников и пособий: что делать, куда бежать. Ничего такого Петер не ощутил. Просто вспомнил: такие, как она, парализуют будущую жертву, если она сдуру отвечает на вопрос или вообще как-нибудь вступает в разговор с ними. И боятся текучей воды.
Петер опомнился только на мосту через Толочанку. Река здесь была совсем узкая, воробью по колено. Журчала под мостками черная вода, перекатывалась на песчаных порожках, мерно шуршали под ветром камыши.
Он был один.
Трясущимися руками нашарил в рюкзаке жестяную коробку с сигаретами. Эта привычка всегда, всегда брать с собой в экспедиции курево и фляжку с коньяком – для облегчения, так сказать, контактов с местным населением, едва не убила его. Если к нему все еще применимо такое определение.
Закурил, надрывно закашлялся от горького дыма, с трудом отдышался.
Что-то нужно было со всем этим делать. По инструкции, он обязан был обратиться на пункт регистрации или в ближайший костел так скоро, как это только возможно. Желательно, в течение суток. В Толочине, насколько Петер уже успел убедиться, ни регистрационного пункта, ни костела нет. То есть формально они в наличии, но больница давно закрыта, раз в неделю приезжает фельдшер, которому все радостно несут свои болячки, а кому очень сильно надо, те ездят в Лунинец. Костел заколочен тоже, мшу не служат уже, наверное, лет десять как. Ближайший населенный пункт – Омель, но туда же хрен доедешь. Проклятый Омель, которого как бы нет, но если повернуть голову на запад, можно хорошо разглядеть, как расплывается и дрожит над дальним лесом багряное зарево, как это всегда бывает над большими городами.
Город есть, но вряд ли там пану Данковскому будут рады.
Если не рассматривать Омель, оставались Белыничи или Лунинец. То есть, путь один в любом случае – назад на автобусную станцию, и ему очень сильно повезет, если окажется, что ближайший автобус до этих двух городков придет в забытую богом и людьми дыру под названием Толочин не послезавтра, а хотя бы утром.

Жизнь — это способ существования белковых тел. Омель — странный город. Здесь этих способов наблюдается как минимум два. Хорошо бы понять, какой способ применим к тебе самому, потому что писать магистерскую диссертацию на личном, так сказать, примере – есть в этом что-то иезуитское.

На автобусной станции выяснилось, что ближайший рейс до Ярны – вечером завтрашнего дня, автобус до Лунинца, согласно расписанию, ходил раз в трое суток, а если верить тетечке в кассе – то вообще как придется, потому что дороги опять развезло, и по такой грязище… Выслушивать дальше Петер не стал, молча сгреб свою мелочь и отошел.
Мучительно болела спина. И промокший рюкзак с каждым шагом казался все более тяжелым. Холода Петер не ощущал, но сильно клонило в сон. Так чувствуешь себя, когда замерзаешь в сугробе где-нибудь посреди поля. Вот сейчас занесет снегом – и можно закрыть глаза, пусть заметает, навсегда…
Он вышел на крыльцо автостанции, достал сигареты. Долго чиркал отсыревшими спичками, даже не удивляясь, как это на мосту через Толочанку они загорелись сразу.
-- Огоньку пану?
Спичка полыхнула, загорелась ровным огнем. Данковский прикурил и медленно поднял взгляд. Уж слишком знакомым был голос, а он как-то привык к тому, что сюрпризы нынешнего вечера все больше не из приятных.
Но теория парных случаев, кажется, не сработала.