jaetoneja
про матильду, дальше
Апрель 1939 года.
Эйле.
-- Мальчики, ну хватит уже! Идите к столу!
Они оба, как по команде, опустили вымазанные в белилах кисти и, прислоняя ладонями свободных рук глаза от солнца, посмотрели в сторону террасы. Голос доносился оттуда.
Несмотря на всю внешнюю ласковость, приказ звучал категорично, даже страшно подумать, что с ними сталось бы, вздумай они ослушаться.
-- В самом деле, хватит, -- сказал ксендз Владимир и первым сунул кисть в ведро с побелкой. – Пошли, неудобно же.
-- Сдулся? Я так и знал, что ты слабак.
-- Еще скажи – как и все ваше ксендзовское отродье.
-- И не подумаю.
-- Тогда что?
-- Ничего. Пойдем, Нехама ждет.
Уходя, он оглянулся – яблони стояли ровными рядами, светились только что выбеленные стволы, и трава под ними была забрызгана белыми каплями, как будто весна уже окончательно вступила в свои права, расстелив по саду ковер из первоцветов.
Он не любил это время. Потому что каждый год с наступлением апреля вдруг оказывалось, что все надежды его молодости никуда не девались, не истлели под декабрьскими сугробами. Сходили снега, вскрывались реки, и он опять оказывался один перед миром – нагим и беззащитным, как в первый день, когда господь явил ему Слово, будь проклято оно и благословенно.
Влодеку этого не понять.
Глупо, конечно, оценивать чужие потери, и что он может знать о другом человеке, пускай он друг и неизменный собеседник. Но даже и ему он никогда не сумеет объяснить, что это такое – каждый год с наступлением весны ждать, что все повторится.
Наверное, именно так выглядит подступающая старость.
Стол был накрыт на террасе – крахмальный лен скатерти и салфеток, сдержанное сверкание фамильного столового серебра. Чаеварка посреди всего этого великолепия смотрелась бронзовым чудовищем, но, как и в прежние дни, источала запах пьяной вишни. И Нехама, в простом темном платье с кружевным воротником и манжетами, в теплой шали, накинутой на плечи – поправляет в низкой хрустальной вазе тонкие веточки желтой форзиции.
Феликс Сорэн ощутил, как сжимается сердце.
И невпопад ответил на вопрос жены о том, что будет пить – чай или кофе.
-- Как ты думаешь, Влодек. Абсолютный текст есть или нету?
-- В каком смысле? – не понял ксендз Владимир. Завтрак закончился, они сидели вдвоем на террасе, у все еще накрытого стола. Крепкий кофе давно остыл в крошечных золоченых изнутри чашках.
-- В самом прямом.
-- Вообще или в частностях?
-- Про вообще я все знаю. Мне интересно – вот сейчас, в эту самую минуту, он есть или нет?
-- Ты хорошо себя чувствуешь? – спросил ксендз Владимир осторожно, не зная, как принимать этот вопрос. Это было все равно что спрашивать, есть в мире бог в каждую минуту его существования.
Он был священник и вряд ли бы нашел какой-то иной ответ на подобный вопрос. Но то, что Феликс Сорэн спрашивает его про абсолютный текст… это было, по меньшей мере, неожиданно.
Если быть справедливым, в мире есть только два человека, которые могут рассуждать об этом с полным правом и знанием дела. Но Феличе едва ли подойдет такой собеседник.
-- Хочешь, я позову Нехаму?
-- Оставь. Если ты думаешь, что я напился или спятил на старости лет, ты ошибаешься. И умирать я тоже пока не тороплюсь.
-- Кто из человеков может знать, сколько времени ему отпущено.
-- Избавь меня от своих поповских штучек, -- сказал Феличе раздраженно. – Когда тридцать лет назад я умирал в приемном покое нищей больнички в Эйле, что-то никто не торопился просвещать меня подобным образом. Наоборот, мне предложили пять кубиков морфия в вену и такси до Садовой улицы.
-- Ты… ты мог бы поговорить об этом… с ним.
-- Ты сошел с ума? – с надеждой в голосе спросил Феликс Сорэн. Не хотелось объяснений, не хотелось посвящать никого в историю этой древней, как мир, неприязни. Это только его личное дело. И ни к чему лезть туда.
Опять смотреть в бездну, которая, к тому же, мало что глядит на тебя точно с таким же интересом, так еще и отвечает тебе – и все словами через рот, как любит говорить Нехама.
Хватит. Он дорого заплатил за собственный покой. За этот апрельский полдень, за косые лучи солнца на чисто вымытом дощатом полу террасы майората семьи Сорэн, из которой не осталось больше никого. За неспешную беседу с умным человеком, который понимает в устройстве мироздания немножечко больше всех других, но при этом не стремится ни спорить с тобой, ни язвить. За кофе в тонкостенных фарфоровых чашках – с пионами и райскими птицами, и никаких к чертовой матери фиалок и гарднеровского фарфора. За вишневый ликер в чаеварке, наконец.
-- Видишь ли, -- сказал отец Владимир. – Если честно, то я считаю, что абсолютный текст есть – всегда. Потому что любой текст можно рассматривать как набор метаданных, которые необходимы для того, чтобы слова, сказанные автором, вступили в реакцию с некоторым контекстом, который читатель уже носит внутри себя. Этот контекст может содержать исторические события, аудиовизуальные образцы, другие тексты, личные переживания читателя, в конце концов. Неважно.
-- Мне встречались образцы текста, состоящие из метаданных чуть более, чем полностью, -- сказал Феличе.
Почему-то вспомнилось давнее – замощенный брусчаткой двор Эйленского корпуса, первые капли будущей грозы, малиновая молния, вспоровшая небо. Желал бы он знать, какой набор метаданных был в это мгновение в голове у человека, который с балкончика на донжоне громко, доносно, на весь двор – читал книгу.
А впрочем, нет. Не желал бы.
Все эти метаданные, по большому счету, всего лишь катализатор, необходимый для того, чтобы для читателя начала работать вся эта холерная «небесная механика» идеального мироздания, которую он уже успел почерпнуть в других не менее умных книгах. Абсолютный текст отлчичает то, что эта самая реакция инициирует изменения в материальном мире. Так что отец Владимир прав: абсолютный текст существует – всегда.
Просто в какие-то времена его в мире становится больше, а в какие-то – меньше. И дело тут вовсе не в количестве авторов или благодарных читателей, а в том, насколько хорошо работает катализатор.
Потому что без того, кто напишет образец абсолютного текста -- текст останется неуловимой эфемерной субстанцией, которая ближе к философским абстракциям, нежели к физически существующей материи. Без того, кто прочитает образец абсолютного текста -- текст останется всего лишь словами на бумаге.
-- А к чему ты вообще об этом спросил?
Вместо ответа отец Владимир полез в потайной карман сутаны и положил перед Феличе на стол два кусочка картона, больше похожих на карточки из библиотечного каталога, чем на визитки.
Два имени и два адреса. Адреса отличаются только номерами домов и, соответственно, квартирами. Садовая, 4 и Садовая, 6.
Имя на одной из карточек Феличе знал преотлично.
-- Вот это сегодня оставила мне на исповеди одна… я бы сказал, прихожанка, но едва ли ее можно назвать вообще верницей.
-- Почему?
-- Хотя бы потому что прихожанки не превращаются в птиц с человеческими лицами. И сердце у них стучит обычным людским порядком.
-- Ты… испугался?
Глупо было задавать такой вопрос человеку, который решился на снятие с Хранителя обетов в порядке in extremis. Но он не мог не спросить.
-- Я удивился, -- проговорил отец Владимир, с сожалением рассматривая пустой келих. На дне плавала сморщенная вишенка, почти черная от долгого пребывания в вине. – Да, я удивился. Но не метаморфозам, которые наблюдал. А тому, что в середине апреля дождь может пахнуть яблоками и быть на вкус как яблочный сок. Думаю, ни к чему напоминать, что такого не было уже, наверное, два десятка лет.
Время сглаживает все. С течением дней и лет все впечатления, все краски, запахи и звуки становятся глуше, все неслышнее, прозрачней и тоньше – и тем сильнее шок потом, когда все возвращается, а ты стоишь, глотаешь текущую с неба воду и думаешь: это мир сошел с ума или лично у тебя кукушечка съехала?
Потом ты приходишь домой, в тесноте, в привычной обстановке кельи снимаешь сутану, вытираешь мокрое лицо – и понимаешь, что с тобой-то как раз все в порядке. И это и есть самое страшное.
-- Ну, допустим, -- нехотя ответил Феличе. – Допустим, абсолютный текст существует всегда и везде. Тем более, что общеизвестный принцип изоляции его, как мы знаем, никого не спас. И что ты хочешь мне сказать вот сейчас этими бумажками? Что я должен пойти вот по этому адресу, -- тут Сорэн поднял со стола одну картонку и помахал ею перед лицом своего собеседника, -- и поговорить с ним про абсолютный текст? Ты хотя бы на минуточку представляешь, что он – мне ответит?
-- Я представляю, -- сказал ксендз Владимир. – Но мне кажется, что тебе нужно сходить по второму адресу. Туда, где Садовая шесть.
-- Это еще почему? Что я там забыл?
-- Ты знаешь человека по имени Северин Хенке?
-- Н-ну… допустим, -- после долгого молчания сказал Феличе. Не было смысла объяснять, что этот самый Северин Хенке и тот, о котором они только что говорили, будто из суеверия избегая называть его по имени – один и тот же человек. Просто так иногда случается, что в разных… отражениях одного и того же мира у людей бывают разные имена.
-- И ты оплатил его заказ?
-- Какой заказ?
-- Этого она мне не сказала. Она велела только найти человека, который оплатил заказ для Северина Хенке, проживающего по улице Садовая, 4, квартира 16, и отдать ему обе карточки. И передать, что следующий ее клиент – некий Альбин Стацинский, проживающий по адресу улица Садовая шесть, квартира четыре. Ты его знаешь?
-- Не имею ни малейшего понятия, -- честно ответил Феличе.
Апрель 1939 года.
Эйле.
-- Мальчики, ну хватит уже! Идите к столу!
Они оба, как по команде, опустили вымазанные в белилах кисти и, прислоняя ладонями свободных рук глаза от солнца, посмотрели в сторону террасы. Голос доносился оттуда.
Несмотря на всю внешнюю ласковость, приказ звучал категорично, даже страшно подумать, что с ними сталось бы, вздумай они ослушаться.
-- В самом деле, хватит, -- сказал ксендз Владимир и первым сунул кисть в ведро с побелкой. – Пошли, неудобно же.
-- Сдулся? Я так и знал, что ты слабак.
-- Еще скажи – как и все ваше ксендзовское отродье.
-- И не подумаю.
-- Тогда что?
-- Ничего. Пойдем, Нехама ждет.
Уходя, он оглянулся – яблони стояли ровными рядами, светились только что выбеленные стволы, и трава под ними была забрызгана белыми каплями, как будто весна уже окончательно вступила в свои права, расстелив по саду ковер из первоцветов.
Он не любил это время. Потому что каждый год с наступлением апреля вдруг оказывалось, что все надежды его молодости никуда не девались, не истлели под декабрьскими сугробами. Сходили снега, вскрывались реки, и он опять оказывался один перед миром – нагим и беззащитным, как в первый день, когда господь явил ему Слово, будь проклято оно и благословенно.
Влодеку этого не понять.
Глупо, конечно, оценивать чужие потери, и что он может знать о другом человеке, пускай он друг и неизменный собеседник. Но даже и ему он никогда не сумеет объяснить, что это такое – каждый год с наступлением весны ждать, что все повторится.
Наверное, именно так выглядит подступающая старость.
Стол был накрыт на террасе – крахмальный лен скатерти и салфеток, сдержанное сверкание фамильного столового серебра. Чаеварка посреди всего этого великолепия смотрелась бронзовым чудовищем, но, как и в прежние дни, источала запах пьяной вишни. И Нехама, в простом темном платье с кружевным воротником и манжетами, в теплой шали, накинутой на плечи – поправляет в низкой хрустальной вазе тонкие веточки желтой форзиции.
Феликс Сорэн ощутил, как сжимается сердце.
И невпопад ответил на вопрос жены о том, что будет пить – чай или кофе.
-- Как ты думаешь, Влодек. Абсолютный текст есть или нету?
-- В каком смысле? – не понял ксендз Владимир. Завтрак закончился, они сидели вдвоем на террасе, у все еще накрытого стола. Крепкий кофе давно остыл в крошечных золоченых изнутри чашках.
-- В самом прямом.
-- Вообще или в частностях?
-- Про вообще я все знаю. Мне интересно – вот сейчас, в эту самую минуту, он есть или нет?
-- Ты хорошо себя чувствуешь? – спросил ксендз Владимир осторожно, не зная, как принимать этот вопрос. Это было все равно что спрашивать, есть в мире бог в каждую минуту его существования.
Он был священник и вряд ли бы нашел какой-то иной ответ на подобный вопрос. Но то, что Феликс Сорэн спрашивает его про абсолютный текст… это было, по меньшей мере, неожиданно.
Если быть справедливым, в мире есть только два человека, которые могут рассуждать об этом с полным правом и знанием дела. Но Феличе едва ли подойдет такой собеседник.
-- Хочешь, я позову Нехаму?
-- Оставь. Если ты думаешь, что я напился или спятил на старости лет, ты ошибаешься. И умирать я тоже пока не тороплюсь.
-- Кто из человеков может знать, сколько времени ему отпущено.
-- Избавь меня от своих поповских штучек, -- сказал Феличе раздраженно. – Когда тридцать лет назад я умирал в приемном покое нищей больнички в Эйле, что-то никто не торопился просвещать меня подобным образом. Наоборот, мне предложили пять кубиков морфия в вену и такси до Садовой улицы.
-- Ты… ты мог бы поговорить об этом… с ним.
-- Ты сошел с ума? – с надеждой в голосе спросил Феликс Сорэн. Не хотелось объяснений, не хотелось посвящать никого в историю этой древней, как мир, неприязни. Это только его личное дело. И ни к чему лезть туда.
Опять смотреть в бездну, которая, к тому же, мало что глядит на тебя точно с таким же интересом, так еще и отвечает тебе – и все словами через рот, как любит говорить Нехама.
Хватит. Он дорого заплатил за собственный покой. За этот апрельский полдень, за косые лучи солнца на чисто вымытом дощатом полу террасы майората семьи Сорэн, из которой не осталось больше никого. За неспешную беседу с умным человеком, который понимает в устройстве мироздания немножечко больше всех других, но при этом не стремится ни спорить с тобой, ни язвить. За кофе в тонкостенных фарфоровых чашках – с пионами и райскими птицами, и никаких к чертовой матери фиалок и гарднеровского фарфора. За вишневый ликер в чаеварке, наконец.
-- Видишь ли, -- сказал отец Владимир. – Если честно, то я считаю, что абсолютный текст есть – всегда. Потому что любой текст можно рассматривать как набор метаданных, которые необходимы для того, чтобы слова, сказанные автором, вступили в реакцию с некоторым контекстом, который читатель уже носит внутри себя. Этот контекст может содержать исторические события, аудиовизуальные образцы, другие тексты, личные переживания читателя, в конце концов. Неважно.
-- Мне встречались образцы текста, состоящие из метаданных чуть более, чем полностью, -- сказал Феличе.
Почему-то вспомнилось давнее – замощенный брусчаткой двор Эйленского корпуса, первые капли будущей грозы, малиновая молния, вспоровшая небо. Желал бы он знать, какой набор метаданных был в это мгновение в голове у человека, который с балкончика на донжоне громко, доносно, на весь двор – читал книгу.
А впрочем, нет. Не желал бы.
Все эти метаданные, по большому счету, всего лишь катализатор, необходимый для того, чтобы для читателя начала работать вся эта холерная «небесная механика» идеального мироздания, которую он уже успел почерпнуть в других не менее умных книгах. Абсолютный текст отлчичает то, что эта самая реакция инициирует изменения в материальном мире. Так что отец Владимир прав: абсолютный текст существует – всегда.
Просто в какие-то времена его в мире становится больше, а в какие-то – меньше. И дело тут вовсе не в количестве авторов или благодарных читателей, а в том, насколько хорошо работает катализатор.
Потому что без того, кто напишет образец абсолютного текста -- текст останется неуловимой эфемерной субстанцией, которая ближе к философским абстракциям, нежели к физически существующей материи. Без того, кто прочитает образец абсолютного текста -- текст останется всего лишь словами на бумаге.
-- А к чему ты вообще об этом спросил?
Вместо ответа отец Владимир полез в потайной карман сутаны и положил перед Феличе на стол два кусочка картона, больше похожих на карточки из библиотечного каталога, чем на визитки.
Два имени и два адреса. Адреса отличаются только номерами домов и, соответственно, квартирами. Садовая, 4 и Садовая, 6.
Имя на одной из карточек Феличе знал преотлично.
-- Вот это сегодня оставила мне на исповеди одна… я бы сказал, прихожанка, но едва ли ее можно назвать вообще верницей.
-- Почему?
-- Хотя бы потому что прихожанки не превращаются в птиц с человеческими лицами. И сердце у них стучит обычным людским порядком.
-- Ты… испугался?
Глупо было задавать такой вопрос человеку, который решился на снятие с Хранителя обетов в порядке in extremis. Но он не мог не спросить.
-- Я удивился, -- проговорил отец Владимир, с сожалением рассматривая пустой келих. На дне плавала сморщенная вишенка, почти черная от долгого пребывания в вине. – Да, я удивился. Но не метаморфозам, которые наблюдал. А тому, что в середине апреля дождь может пахнуть яблоками и быть на вкус как яблочный сок. Думаю, ни к чему напоминать, что такого не было уже, наверное, два десятка лет.
Время сглаживает все. С течением дней и лет все впечатления, все краски, запахи и звуки становятся глуше, все неслышнее, прозрачней и тоньше – и тем сильнее шок потом, когда все возвращается, а ты стоишь, глотаешь текущую с неба воду и думаешь: это мир сошел с ума или лично у тебя кукушечка съехала?
Потом ты приходишь домой, в тесноте, в привычной обстановке кельи снимаешь сутану, вытираешь мокрое лицо – и понимаешь, что с тобой-то как раз все в порядке. И это и есть самое страшное.
-- Ну, допустим, -- нехотя ответил Феличе. – Допустим, абсолютный текст существует всегда и везде. Тем более, что общеизвестный принцип изоляции его, как мы знаем, никого не спас. И что ты хочешь мне сказать вот сейчас этими бумажками? Что я должен пойти вот по этому адресу, -- тут Сорэн поднял со стола одну картонку и помахал ею перед лицом своего собеседника, -- и поговорить с ним про абсолютный текст? Ты хотя бы на минуточку представляешь, что он – мне ответит?
-- Я представляю, -- сказал ксендз Владимир. – Но мне кажется, что тебе нужно сходить по второму адресу. Туда, где Садовая шесть.
-- Это еще почему? Что я там забыл?
-- Ты знаешь человека по имени Северин Хенке?
-- Н-ну… допустим, -- после долгого молчания сказал Феличе. Не было смысла объяснять, что этот самый Северин Хенке и тот, о котором они только что говорили, будто из суеверия избегая называть его по имени – один и тот же человек. Просто так иногда случается, что в разных… отражениях одного и того же мира у людей бывают разные имена.
-- И ты оплатил его заказ?
-- Какой заказ?
-- Этого она мне не сказала. Она велела только найти человека, который оплатил заказ для Северина Хенке, проживающего по улице Садовая, 4, квартира 16, и отдать ему обе карточки. И передать, что следующий ее клиент – некий Альбин Стацинский, проживающий по адресу улица Садовая шесть, квартира четыре. Ты его знаешь?
-- Не имею ни малейшего понятия, -- честно ответил Феличе.
@темы: тексты слов, ловец желаний, концепция абсолютного текста
И невпопад ответил на вопрос жены о том, что будет пить – чай или кофе.
Стацинский, хе-хе.
штобы прочесть все по порядку, это тебе сильно много времени надо будет))
в этом месте я как никогда вдруг ощущаю, какой я на самом деле плодовитый автырь.
мне еще лично вот как автырю нравится про бездну, которая разговаривает с тобой словами через рот.
и про слетевшую кукушечку - это мы с соавтором искали пристойный синоним к слову сошел с ума . искал я, а нашел соавтор.
Над созвучием с критегом ржу, но я не догадалась. ))
а это вот последнее вторжение, после которого к отцу Владимиру явилась Матильда - случаем не Бинека ли Стацинского работа?