jaetoneja
текст. просто так, в тоскеЕхали мы шагом с горки на горку,
Да потеряли ось от колеса.
Вышли мы в присядку – мундиры в оборку.
Солдатики любви – синие глаза.
Год 848, конец февраля.
Катанг.
С неба сыпалась снежная крупа, порывами налетал ветер, и мелкие льдинки, из которых, собственно, и состоял снег, стучали по стальной обшивке монитора. Однообразный утомительный звук раздражал. Берег выглядел безжизненной полосой песка, кое-где укрытого пятнами снега, и казалось невероятным, что где-то там, далеко, есть города, а в них – люди. Бесконечнрое множество людей, улицы и дома, в окнах которых горит свет, и колокольный перезвон с башен доброго десятка храмов летит и тает в сеющемся с низкого неба снежном мареве.
Монитор зарылся тупым носом в берег, сломав намерзшую по самой кромке воды ледяную корку. Было слышно, как наверху отдраивают люки. Снежинки липли к стеклам иллюминаторов и не таяли, скапливались сугробами на замерзших причудливыми соляными кристаллами подтеках морской воды. Болард вдруг поймал себя на бешеном желании разбить стекло и, высунувшись наружу, глотать ртом мокрый ветер и замирать от восторга и боли, чувствуя, как он сладок. После воздуха Ниды испытать восторг было так просто.
-- Хватит дрыхнуть! Приехали!
Дверь грохнула, отлетая к косяку, и на пороге каюты встал Ивар. С его табара ручьями стекала вода, но глаза из-под капюшона глядели весело.
-- В такую-то сырость? – Болард передернул плечами, еще глубже зарываясь подбородком в меховую опушку плаща, служившего ему одеялом. – Чего это ради? К тому же лошадей наверняка нет.
-- Лошади есть, -- возразил Ивар безжалостно. – Вставай, хватит себя жалеть. Лежит тут, понимаешь, и сокрушается о несовершенстве мира.
Болард вздохнул. Не объяснять же, в самом деле, что он просто боится выйти наружу – и увидеть перед собой пепелище.
Не дожидаясь ответа, Ивар переступил через высокий комингс, в несколько шагов преодолел тесное пространство каюты и, подхватив Боларда под руки, точно немощного старца, вынул приятеля из кресла. Поставил на ноги, встряхнул и, стараясь не глядеть в воспаленные после двухдневной бессонницы глаза, объявил, что в полумиле от берега деревня, то бишь манор, а при нем около десятка холопских подворий, и что он уже послал туда гонца.
-- И если ты собираешься дожидаться, покуда из города прибудет отряд военной полиции, дабы изловить преступников и негодяев – а мы, с точки зрения здешних властей, таковы и есть, это точно, -- в общем, оставайся, познакомишься.
Болард поглядел на него, изумленно приподняв правую бровь, и неуверенно ухмыльнулся. Ему зачем-то вспомнилось, как невообразимо давно, еще в Смарде, он ворвался к матери в покой и ледяным тоном сообщил, что во дворе крыжаки. Он был спокоен тогда, хотя внутри все обмирало от ужаса, и мать точно так же, как вот сейчас Ивар, зашипела на заходящуюся в рыданиях Наль, Майкину матушку: «Оставайся – познакомишься!». Или это было не тогда, а потом, после, уже в Тверженской крипте, когда он нашел Майку возле постели умирающего Ивара… Господи, да какая разница.
Он тяжело переступил через упавший к ногам плащ и сказал глухо, стараясь не глядеть Ивару в лицо:
-- Знаешь, о чем я по-настоящему жалею?
-- О чем?
-- Что меня не пристрелили лет двадцать назад, в семдесят седьмом.
На лице Ивара отразилось недоумение.
-- Я плохо помню, что было в тот год, -- сказал он, смутившись, и отер рукавом табара мокрое лицо.
— Был бунт, -- Болард ухмыльнулся, очевидно, понемного приходя в себя. – Самое начало твоей блистательной карьеры. Тебя вместе с Виктором разбили наголову. Мне было десять лет, и в день твоего разгрома меня приняли в Орден. Как ты думаешь, стать герольдом Консаты в десять лет – это доблесть или сумасшествие? Виктор полагал, что второе.
-- Виктор? – переспросил Ивар негромко, и взгляд его сделался далек. – Кто это?
-- Папский нунций, -- огрызнулся Болард устало и покачал головой. – Нет, ей же Богу, зажился я на этом свете, если такое вот слышу. Ну, ладно, пошли, поглядим на твой город!
Через два часа они спали, лежа вповалку на брошенных поверх сена вытертых шкурах в стайне манора «Перекресток», и лошади, наклоняясь над ними, негромко всхрапывали и хрупали ржаной соломой. Метель улеглась, было морозно и ясно, и дорога, ведущая в город, укрылась мягким снегом.
Засыпая, каждый из них вспоминал, как гудела раскаленная от огня обшивка монитора и как потом от взрыва содрогнулись земля и воздух. Они уходили берегом, так быстро, как только могли, стараясь не оборачиваться к морю, но получалось у них это плохо. Там, у кромки воды, светились во тьме малиновыми угольями искореженные взрывом куски металла. Монитор «Не бойся», вынесший их из пламени Катастрофы, перестал существовать, и Болард почти вслух завидовал ему.
И еще они вспоминали, как две недели назад монитор «Не бойся» ошвартовался на рейде Эйле – а вернее, там, где некогда был этот рейд. Теперь из моря торчали черные обугленные камни и, увидев оплавленный гранит, Болард содрогнулся. У него не достало сил обернуться и взглянуть на город. Он знал, что увидит там: в Бертинорском коллегиуме и в Таргоне в него накрепко вбили кое-какие основы истории, а долгая причастность к делу Консаты успела убедить его в том, что если какое пророчество и существует, то обязательно сбывается, причем чаще всего так, как никто не ждал и не чаял.
Они стояли, отворачивая от ветра обожженные недавним жаром лица, и каждый из них думал о тех людях, которые когда-то жили здесь – а теперь их нет. Яроша, Ниночки, синеглазого и улыбчивого Альгирдаса Вагды, и сестры Боларда доны Гретхен, и даже брата Яроша Виталя, и совершенно непонятно, как быть с этим со всем и как жить дальше. Черная пустая земля тянулась впереди на много лиг к горизонту. Ничего, даже печных труб. Снег летел на пепелище, и это было как утешение.
Они лежали вповалку в стайне манора «Перекресток», и им снились одинаковые сны. Как будто каждый из них бредил наяву. А лошади, наклоняясь, дышали влажным паром над их головами, и просыпаясь, каждый из них удивлялся, как странно, что на свете может существовать такой покой.
Утром они позавтракали вместе с хозяином манора и узнали, что команда – шесть человек, все кто уцелел – разбрелась кто куда. До города было около двух лиг, и хозяин пространно рассказывал, как объяснял матросам, что ежели поспешить, так можно запросто успеть на Восточный экспресс, который ходит вдоль всего побережья. В самом Миглосе он, ясное дело, не останавливается, но на станции легко можно нанять экипаж, а бывает, что и дилижансы ходят. Услышав про Миглосе, Ивар успокоился: он рассчитывал, что ничего не изменилось, и там по-прежнему область Ордена. Он только сомневался, не путает ли он даты, но уж в этом следовало надеяться только на удачу.
Они расплатились за ночлег и за лошадей, и хозяин проводил их на двор. День был солнечный, но не яркий, по снегу прыгали воробьи. Пестрая кошка сидела на пороге стайни и умывалась старательно и равнодушно. Болард поманил ее, кошка фыркнула и продолжила утренний туалет.
-- Где-то я видел вашу светлость, -- кланяясь и одновременно взглядывая исподлобья, проговорил хозяин. Болард принял от него поводья и ответил безразлично и холодно:
-- Вы ошиблись, милейший. Я уже две недели как умер.
Собака шла следом неотвязно, вихляющей ленивой походкой, и ее рыжие клочкастые бока тяжело вздымались – путь оказался неблизким. Всем своим видом собака выказывала крайнее возмущение двумя не очень-то благородными господами, которые, вместо того чтоб сесть где-нибудь в затишке, где не так метет, и спокойно позавтракать, грызли хлеб на ходу. Да и то сказать: хлеб! Если бы у этих мессиров был хлеб, она пошла бы за ними хоть на край света. А то горелые пирожки из кавины на углу, разносчица продает их по дюжине на медячок, а когда покупателей не находится, даром раздает уличным попрошайкам, или попросту вываливает противень в ведро для помоев на задах кабачка.
Двое мессиров, по-видомому, тоже понимали толк в дармовых пирожках, потому что были не в меру щедры.
-- И так денег нет ничерта. – вдруг заявил один из них, помоложе и пообтерханней, -- а ты еще и шавок бродячих прикармливаешь.
-- Я не прикармливаю. А просто самому жеватьэту дрянь…
-- Ну еще бы! – непонятно чему обрадовался молодой, неприятно сощурил желтые, как у филина, глазищи.—Где уж нам уж!.. мы к этой мерзости непривыкшие… после консульских куличей!
-- Заткнись.
Собака шла следом и глядела укоряющее. То ли перебранка ей эта не нравилась, то ли опасалась она за продолжение банкета.
Старший бросил псине недоеденный пирожок, а сам уселся в нише под стеной. Обтер жестким рукавом куртки мокрое от летящего снега лицо. Улица здесь заканчивалась, впереди была круглая площадь с выкрашенным охрой и известью зданием ратуши. Над невысоким позолоченным шпилем кружила стая голубей, круглая куртина перед крыльцом была заботливо укрыта лапником – город славился любовью к благоустройству и зеленым насаждениям.
Собака улеглась прямо на мягкие ветки пушистых вентанских сосен.
-- Позавидовать впору, -- вздохнул желтоглазый. – Еще немного, и я утрачу последние остатки гордости.
-- И уляжешься на клумбу?
-- И пойду к градоначальнику с протянутой рукой. Расскажу, что я сирота, сын лейтенанта Шмидта.
-- Кого?
-- Никого, -- раздраженно бросил желтоглазый. – Лучше скажи мне, друг любезный, сколь денег у нас осталось? Ага, ну, так я и думал.
-- Заплатить за ночлег хватит.
-- А есть мы что будем?! Пуговицы от штанов? – саркастически вопросил желтоглазый, и тут взгляд его уперся в грудь приятелю. – Кстати, а это что такое? Вот это самое! И не делай вид, что ты тут ни при чем… -- приговаривая так, он одною рукой вытаскивал из-за голенища сапога нож, другой же рукой продолжал удерживать приятеля за пуговицу камзола. – В общем, тебе такие сокровища ни к чему, а мне пригодятся. Сам потом спасибо скажешь.
-- Что ты собрался делать, ради всего святого?!
-- Не ори, не на базаре. Лучше скажи, ты ближайший кабак где видал?
… И ангелы неба пришли за мной, но не трепетала душа моя. О нет, Гаррэль Норра, за тобой придут не ангелы, сказал он себе. Если кто и постучит ночью в дверь твоего дома, то уж не гости с небес и не прекрасная мона, что в некотором смысле одно и то же. Недозволенные опыты с травами, минералами и зельями – это вам не детские забавы, а если приписать сюда еще и подозрительную дружбу с катангскими могильщиками, будущий приговор возникает как наяву, во всей красе и подробностях. Такого епископ Таконтельский тебе, мэтр Норра, не простит. Он бы еще рассказал, этот ренкоррский святоша, как лечить людей, ежедневно не совершенствуясь в опыте, не читая книг – как древних, так и новых, в общем, всех, какие удастся достать, -- не растирая минералы в мельчайшую пыль, которая проникает в легкие, вызывая кашель и удушье. Наложением рук и святым словом? Благодарю покорно,он не сарбинурский шаман.
И что же тогда? А вот что. Все просто, мой бедный самонадеянный друг. Или те, или другие, но дни твои сочтены. Взвешено, сочтено и отмерено, и все в руце Господней. Таконтель может быть доволен: ты неплохо знаешь Святое писание. Правда, это не помешает ему отправить тебя на костер. Или на крест – выбирай, что тебе милее. И не думай, что люди, обещавшие тебе защиту, так уж бескорыстны. Служить еретикам – все равно что мостить своими руками дорогу в ад, да и к тому же люди Консаты уже не столь всесильны, как прежде. Скажем, еще лет пять назад за предложение, подобное тому, что он получил сегодня в этой проклятой кавине, Гаррэль бы душу продал. При том, что пять лет назад он был всего лишь недоучка-травник, и никто им не интересовался, разве что родичи больных, испытавших на себе его не слишком удачное лечение. А теперь, мэтр Норра, когда пришло твое время, мессира Раймонда, графа Таргонского, а заодно и магистра ордена, скоро самого на дыбу потащат -- равно как и его приспешников. Сладок ли будет тебе поцелуй Таконтельской железной девы, Гаррэль-аптекарь?
Они нашли его в кавине, подошли неприметно, поставили перед ним кувшин с горячим, приправленным корицей вином. Он сразу понял – неспроста, и не ошибся ни на йоту. Не будет ли любезен глубокопочитаемый мэтр принять на себя управление аптекой на углу улицы Замковой, да, той самой, где лебедь в окне. Условия? Да никаких условий, мэтр, разве ж мы живодеры? Да только из уважения! Никакой арендной платы, отчисления от прибыли тоже без надобности, просто жалко, что имущество без пригляду. И ингредиенты все имеются, и весы, и тигли, и все что полагается, и они даже готовы позаботиться, чтобы мэтра не беспокоили разные особо любопытные мессиры. А клиентура богатая!.. Что вы, мэтр, помилуйте, при чем тут корысть! Ну, разве что иногда принять особого посетителя, выслушать, передать чужие слова…
Сегодня у него хватило ума отказаться, а у тех, кто предлагал – совести отступиться. Они ушли, оставив его над нетронутым вином, и еще долго он сидел, глядя, как отражается огонек свечи в вишневой черноте до краев наполненного кубка. Потом, понемногу, звуки и запахи стали проникать в сознание. Гаррэль хлебнул дармового вина, оказавшегося, кстати, сущей кислятиной, и только тогда приметил компанию, собравшуюся за соседним столом.
Там метали кости, что было, между прочим, строжайше запрещено в подобных заведениях. Однако, судя по лицам собравшихся, запрет этот никоим образом игроков не беспокоил. Тем более, что банк метали по мелочи – до тех пор, пока к столу не подсел новенький. Был он оборван, как последний бродяга, и почти так же грязен, но, поглядев в его лицо, Гаррэль испытал мгновенное и острое желание отвернуться. Уйти и вообще никогда больше этого человека не видеть и не вспоминать о нем.
Правой рукой, затянутой в кожаную дорогую перчатку, бродяга швырнул на залитый пивом стол горсть не то монет, не то и вовсе речной гальки, брызнули синие и золотые огни, компания ахнула и отшатнулась.
-- Эт-та что?
-- Пуговицы, мессиры. Пуговицы. Чистой воды. Желаете у ювелира освидетельствовать или так играть будем?
Разумеется, ему повезло—как везет только новичкам в игре или прожженным мошенникам. Хотя мошенником, несмотря на красноречивую внешность, Гаррэль назвал бы этого человека в последнюю очередь. Он также нисколько не сомневался в том, что бродяга сумеет сохранить и свой выигрыш, и собственную жизнь в целости. А раз так – чего о нем беспокоиться больше? Есть заботы и поважнее.
До того ли ему, когда род Норра вот-вот прервется? А впрочем, о чем жалеть. Выморочный род, обреченный, еще с тех самых пор, когда невенчанная жена Хорхе нэль Норры, мона Олив, высокородная распутница и святая, сложила голову на плахе – не за ересь, а за строптивость в амурных делах. Но смерть эта так напугала несчастное семейство, что сам мессир Мануэль, если не врут родовые хроники, застрелился, а шурин моны Олив, вконец потеряв рассудок от грозящей опасности, вступил в Святой Легион, завещав церкви все свое состояние и часть сокрытого от секвестра имущества незаконной невестки. С тех пор зараза святости и приверженности делу Господню накрепко засела в умах мужчин клана нэль Норра. Вот и последний из рода, Рауль – хоть и легат генерала Армады графа де Монфора, и родственник, а ни помощи от него, ни поддержки… Того и гляди, прибьют несостоявшегося аптекаря, как шавку подзаборную.
Но не мысли о скорой кончине бередят душу, вдруг понял Гаррэль. Этот бродяга, выигравший только что на его глазах целое состояние, поставив на кон горсть алмазных пуговиц.
Медикус расплатился за вино, которого не пил, и вышел вон. На улице снова мело, ветер швырял в лицо колючую снежную крупу, луна летела в мглистых тучах, зеленоватая дорожка ее света морщилась в воде канала Андер-Зее. Далеко на рейде мельтешили еще огни – сигнальные фонари суденышек береговой охраны и крейсерских лодок двух фортов, охраняющих вход в канал от незаконных негоциантов – а, попросту говоря, контрабандистов.
Гаррэль сидел на молу, свесив вниз обутые в потертые сапоги ноги, тувии пузырями топорщились на острых коленях. Рядом, придавленные камнем, чтоб не унесло ветром – рукописи. «Зелейник» Клааса Утрехтского, украденный в скриптории Бертинорского коллегиума, и родовод клана нэль Норра, принадлежащий Гаррэлю лично и не украденный нигде. Рессормский тополь с причудливыми листьями, в поледние годы слишком щедро устилавшими землю под родовым древом… Вот и ему скоро собираться в дорогу.
Ветер обнял за плечи и мягко толкнул вперед.
Гаррэль удержался на узкой каменной полоске чудом, но в эту минуту не придал знамению Господню никакого значения. Потому что внизу, у самой кромки прибоя, ничком уткнувшись в покрытый ледяной коркой песок, лежал человек, и человек этот был все еще жив.
-- С позволения мессира, я закажу глинтвейн. Вам не мешает согреться.
Кавина была почти пуста, лишь у стойки на высоких вертящихся табуретах сидели несколько посетителей, кое-кто – в обнимку с девицами. Гаррэль выбрал столик подальше, у стены, за колонной, подирающей низкий, обшитый деревом сводчатый потолок. В стену рядом со столиком был вмурован аквариум, и в подсвеченной изнутри зеленой воде сонно шевелили похожими на крылья плавниками золотые вуалехвостки.
-- Вы очень добры. – Юрген Рауль Хименес нэль Норра сидел, уткнувшись лбом в согнутые в локтях и сцепленные замком руки, и его выгоревшие на солнце волосы падали на эти руки льняной гривой. Перчатки Рауль снял, и в первое мгновение, увидев его ладони, Гаррэль, привычный ко всему, не смог сдержать вздоха. Услышав этот вздох, Рауль хмыкнул и посоветовал не обращать внимания на пустяки. Голос его был глух и почти не узнаваем. Впрочем, Гаррэлю хватило ума понять, что человек, которого он только что спас, и тот малахольный владелец превращенных в пуговицы алмазов – одно и то же лицо.
То, что он не узнал троюродного племянника сразу – это, как раз, медикуса не удивляло. Рауля он видел в последний раз года три назад. А человек – такая скотина…
Принесли глинтвейн.
-- Пейте,-- сказал медикус озабоченно, наливая родичу кубок до краев.—А то остынет.
-- Что?.. – он вздрогнул, будто проснувшись, и уставился на дымящуюся поверхность вина прищуренными желто-серыми глазами.
Гаррэль остолбенел. Раулю нэль Норра, его родичу, этой осенью должно стукнуть двадцать восемь. А человеку, сидящему перед ним, было никак не меньше сорока. Нынешняя жизнь, конечно, никого не красит, но чтоб до такой степени? И к тому же, досточтимый Рауль Хименес никогда бы не позволил себе такой небрежности в одежде – даже если его только что выловили из моря. Для этого нужен особый талант.
-- Вино пейте, -- повторил Гаррэль убитым голосом.
-- А… хорошо. – Рауль взял кубок – ребрами ладоней, – поднес ко рту. Отхлебнул и с усилием поставил питье на стол.
-- Я очень рад вас встретить, -- проговорил Гаррэль. – После всего, что мне довелось о вас слышать, мессир Рауль, это просто провидение Божье – увидеть вас живым и здоровым. Нужно известить вашу матушку.
-- Дигну, что ль? – имя прозвучало с явной издевкой. Гаррэль смущенно закашлялся. — Это еще зачем?
-- Вы запамятовали, -- сказал медикус со всей деликатностью, на которую был способен. – Вашу матушку зовут Франциска Мария Мерседес, в замужестве дез Норра.
-- Чушь собачья, -- отвечал племянник убежденно. Желтые его глаза смотрели куда-то в переносицу Гаррэлю, и от этого взгляда пробирал озноб. – И вообще, милейший, у меня такое чувство, что вы меня с кем-то путаете. Хотя за то, что подобрали – чистосердечное спасибо.
Ошибся, понял Гаррэль. Призрачная надежда на влиятельную защиту в лице свежевоскресшего Рауля таяла, как туман под мартовским солнышком. Значит, слухи о том, что Руис погиб в какой-то перестрелке в горах Миссалы – вовсе не слухи, а чистая правда.
Он повторил имя, и подбородок незнакомца вызывающе и надменно вздернулся.
-- Мало ли в Бразилии Педров, --изрек он задумчиво. – Однако… как вы сказали, меня зовут?
-- Юрген Рауль Хименес нэль Норра. А что?
Он пожал плечами.
-- Ничего. Красивое имя. Так, вы говорите, я умер?
Да потеряли ось от колеса.
Вышли мы в присядку – мундиры в оборку.
Солдатики любви – синие глаза.
Год 848, конец февраля.
Катанг.
С неба сыпалась снежная крупа, порывами налетал ветер, и мелкие льдинки, из которых, собственно, и состоял снег, стучали по стальной обшивке монитора. Однообразный утомительный звук раздражал. Берег выглядел безжизненной полосой песка, кое-где укрытого пятнами снега, и казалось невероятным, что где-то там, далеко, есть города, а в них – люди. Бесконечнрое множество людей, улицы и дома, в окнах которых горит свет, и колокольный перезвон с башен доброго десятка храмов летит и тает в сеющемся с низкого неба снежном мареве.
Монитор зарылся тупым носом в берег, сломав намерзшую по самой кромке воды ледяную корку. Было слышно, как наверху отдраивают люки. Снежинки липли к стеклам иллюминаторов и не таяли, скапливались сугробами на замерзших причудливыми соляными кристаллами подтеках морской воды. Болард вдруг поймал себя на бешеном желании разбить стекло и, высунувшись наружу, глотать ртом мокрый ветер и замирать от восторга и боли, чувствуя, как он сладок. После воздуха Ниды испытать восторг было так просто.
-- Хватит дрыхнуть! Приехали!
Дверь грохнула, отлетая к косяку, и на пороге каюты встал Ивар. С его табара ручьями стекала вода, но глаза из-под капюшона глядели весело.
-- В такую-то сырость? – Болард передернул плечами, еще глубже зарываясь подбородком в меховую опушку плаща, служившего ему одеялом. – Чего это ради? К тому же лошадей наверняка нет.
-- Лошади есть, -- возразил Ивар безжалостно. – Вставай, хватит себя жалеть. Лежит тут, понимаешь, и сокрушается о несовершенстве мира.
Болард вздохнул. Не объяснять же, в самом деле, что он просто боится выйти наружу – и увидеть перед собой пепелище.
Не дожидаясь ответа, Ивар переступил через высокий комингс, в несколько шагов преодолел тесное пространство каюты и, подхватив Боларда под руки, точно немощного старца, вынул приятеля из кресла. Поставил на ноги, встряхнул и, стараясь не глядеть в воспаленные после двухдневной бессонницы глаза, объявил, что в полумиле от берега деревня, то бишь манор, а при нем около десятка холопских подворий, и что он уже послал туда гонца.
-- И если ты собираешься дожидаться, покуда из города прибудет отряд военной полиции, дабы изловить преступников и негодяев – а мы, с точки зрения здешних властей, таковы и есть, это точно, -- в общем, оставайся, познакомишься.
Болард поглядел на него, изумленно приподняв правую бровь, и неуверенно ухмыльнулся. Ему зачем-то вспомнилось, как невообразимо давно, еще в Смарде, он ворвался к матери в покой и ледяным тоном сообщил, что во дворе крыжаки. Он был спокоен тогда, хотя внутри все обмирало от ужаса, и мать точно так же, как вот сейчас Ивар, зашипела на заходящуюся в рыданиях Наль, Майкину матушку: «Оставайся – познакомишься!». Или это было не тогда, а потом, после, уже в Тверженской крипте, когда он нашел Майку возле постели умирающего Ивара… Господи, да какая разница.
Он тяжело переступил через упавший к ногам плащ и сказал глухо, стараясь не глядеть Ивару в лицо:
-- Знаешь, о чем я по-настоящему жалею?
-- О чем?
-- Что меня не пристрелили лет двадцать назад, в семдесят седьмом.
На лице Ивара отразилось недоумение.
-- Я плохо помню, что было в тот год, -- сказал он, смутившись, и отер рукавом табара мокрое лицо.
— Был бунт, -- Болард ухмыльнулся, очевидно, понемного приходя в себя. – Самое начало твоей блистательной карьеры. Тебя вместе с Виктором разбили наголову. Мне было десять лет, и в день твоего разгрома меня приняли в Орден. Как ты думаешь, стать герольдом Консаты в десять лет – это доблесть или сумасшествие? Виктор полагал, что второе.
-- Виктор? – переспросил Ивар негромко, и взгляд его сделался далек. – Кто это?
-- Папский нунций, -- огрызнулся Болард устало и покачал головой. – Нет, ей же Богу, зажился я на этом свете, если такое вот слышу. Ну, ладно, пошли, поглядим на твой город!
Через два часа они спали, лежа вповалку на брошенных поверх сена вытертых шкурах в стайне манора «Перекресток», и лошади, наклоняясь над ними, негромко всхрапывали и хрупали ржаной соломой. Метель улеглась, было морозно и ясно, и дорога, ведущая в город, укрылась мягким снегом.
Засыпая, каждый из них вспоминал, как гудела раскаленная от огня обшивка монитора и как потом от взрыва содрогнулись земля и воздух. Они уходили берегом, так быстро, как только могли, стараясь не оборачиваться к морю, но получалось у них это плохо. Там, у кромки воды, светились во тьме малиновыми угольями искореженные взрывом куски металла. Монитор «Не бойся», вынесший их из пламени Катастрофы, перестал существовать, и Болард почти вслух завидовал ему.
И еще они вспоминали, как две недели назад монитор «Не бойся» ошвартовался на рейде Эйле – а вернее, там, где некогда был этот рейд. Теперь из моря торчали черные обугленные камни и, увидев оплавленный гранит, Болард содрогнулся. У него не достало сил обернуться и взглянуть на город. Он знал, что увидит там: в Бертинорском коллегиуме и в Таргоне в него накрепко вбили кое-какие основы истории, а долгая причастность к делу Консаты успела убедить его в том, что если какое пророчество и существует, то обязательно сбывается, причем чаще всего так, как никто не ждал и не чаял.
Они стояли, отворачивая от ветра обожженные недавним жаром лица, и каждый из них думал о тех людях, которые когда-то жили здесь – а теперь их нет. Яроша, Ниночки, синеглазого и улыбчивого Альгирдаса Вагды, и сестры Боларда доны Гретхен, и даже брата Яроша Виталя, и совершенно непонятно, как быть с этим со всем и как жить дальше. Черная пустая земля тянулась впереди на много лиг к горизонту. Ничего, даже печных труб. Снег летел на пепелище, и это было как утешение.
Они лежали вповалку в стайне манора «Перекресток», и им снились одинаковые сны. Как будто каждый из них бредил наяву. А лошади, наклоняясь, дышали влажным паром над их головами, и просыпаясь, каждый из них удивлялся, как странно, что на свете может существовать такой покой.
Утром они позавтракали вместе с хозяином манора и узнали, что команда – шесть человек, все кто уцелел – разбрелась кто куда. До города было около двух лиг, и хозяин пространно рассказывал, как объяснял матросам, что ежели поспешить, так можно запросто успеть на Восточный экспресс, который ходит вдоль всего побережья. В самом Миглосе он, ясное дело, не останавливается, но на станции легко можно нанять экипаж, а бывает, что и дилижансы ходят. Услышав про Миглосе, Ивар успокоился: он рассчитывал, что ничего не изменилось, и там по-прежнему область Ордена. Он только сомневался, не путает ли он даты, но уж в этом следовало надеяться только на удачу.
Они расплатились за ночлег и за лошадей, и хозяин проводил их на двор. День был солнечный, но не яркий, по снегу прыгали воробьи. Пестрая кошка сидела на пороге стайни и умывалась старательно и равнодушно. Болард поманил ее, кошка фыркнула и продолжила утренний туалет.
-- Где-то я видел вашу светлость, -- кланяясь и одновременно взглядывая исподлобья, проговорил хозяин. Болард принял от него поводья и ответил безразлично и холодно:
-- Вы ошиблись, милейший. Я уже две недели как умер.
Собака шла следом неотвязно, вихляющей ленивой походкой, и ее рыжие клочкастые бока тяжело вздымались – путь оказался неблизким. Всем своим видом собака выказывала крайнее возмущение двумя не очень-то благородными господами, которые, вместо того чтоб сесть где-нибудь в затишке, где не так метет, и спокойно позавтракать, грызли хлеб на ходу. Да и то сказать: хлеб! Если бы у этих мессиров был хлеб, она пошла бы за ними хоть на край света. А то горелые пирожки из кавины на углу, разносчица продает их по дюжине на медячок, а когда покупателей не находится, даром раздает уличным попрошайкам, или попросту вываливает противень в ведро для помоев на задах кабачка.
Двое мессиров, по-видомому, тоже понимали толк в дармовых пирожках, потому что были не в меру щедры.
-- И так денег нет ничерта. – вдруг заявил один из них, помоложе и пообтерханней, -- а ты еще и шавок бродячих прикармливаешь.
-- Я не прикармливаю. А просто самому жеватьэту дрянь…
-- Ну еще бы! – непонятно чему обрадовался молодой, неприятно сощурил желтые, как у филина, глазищи.—Где уж нам уж!.. мы к этой мерзости непривыкшие… после консульских куличей!
-- Заткнись.
Собака шла следом и глядела укоряющее. То ли перебранка ей эта не нравилась, то ли опасалась она за продолжение банкета.
Старший бросил псине недоеденный пирожок, а сам уселся в нише под стеной. Обтер жестким рукавом куртки мокрое от летящего снега лицо. Улица здесь заканчивалась, впереди была круглая площадь с выкрашенным охрой и известью зданием ратуши. Над невысоким позолоченным шпилем кружила стая голубей, круглая куртина перед крыльцом была заботливо укрыта лапником – город славился любовью к благоустройству и зеленым насаждениям.
Собака улеглась прямо на мягкие ветки пушистых вентанских сосен.
-- Позавидовать впору, -- вздохнул желтоглазый. – Еще немного, и я утрачу последние остатки гордости.
-- И уляжешься на клумбу?
-- И пойду к градоначальнику с протянутой рукой. Расскажу, что я сирота, сын лейтенанта Шмидта.
-- Кого?
-- Никого, -- раздраженно бросил желтоглазый. – Лучше скажи мне, друг любезный, сколь денег у нас осталось? Ага, ну, так я и думал.
-- Заплатить за ночлег хватит.
-- А есть мы что будем?! Пуговицы от штанов? – саркастически вопросил желтоглазый, и тут взгляд его уперся в грудь приятелю. – Кстати, а это что такое? Вот это самое! И не делай вид, что ты тут ни при чем… -- приговаривая так, он одною рукой вытаскивал из-за голенища сапога нож, другой же рукой продолжал удерживать приятеля за пуговицу камзола. – В общем, тебе такие сокровища ни к чему, а мне пригодятся. Сам потом спасибо скажешь.
-- Что ты собрался делать, ради всего святого?!
-- Не ори, не на базаре. Лучше скажи, ты ближайший кабак где видал?
… И ангелы неба пришли за мной, но не трепетала душа моя. О нет, Гаррэль Норра, за тобой придут не ангелы, сказал он себе. Если кто и постучит ночью в дверь твоего дома, то уж не гости с небес и не прекрасная мона, что в некотором смысле одно и то же. Недозволенные опыты с травами, минералами и зельями – это вам не детские забавы, а если приписать сюда еще и подозрительную дружбу с катангскими могильщиками, будущий приговор возникает как наяву, во всей красе и подробностях. Такого епископ Таконтельский тебе, мэтр Норра, не простит. Он бы еще рассказал, этот ренкоррский святоша, как лечить людей, ежедневно не совершенствуясь в опыте, не читая книг – как древних, так и новых, в общем, всех, какие удастся достать, -- не растирая минералы в мельчайшую пыль, которая проникает в легкие, вызывая кашель и удушье. Наложением рук и святым словом? Благодарю покорно,он не сарбинурский шаман.
И что же тогда? А вот что. Все просто, мой бедный самонадеянный друг. Или те, или другие, но дни твои сочтены. Взвешено, сочтено и отмерено, и все в руце Господней. Таконтель может быть доволен: ты неплохо знаешь Святое писание. Правда, это не помешает ему отправить тебя на костер. Или на крест – выбирай, что тебе милее. И не думай, что люди, обещавшие тебе защиту, так уж бескорыстны. Служить еретикам – все равно что мостить своими руками дорогу в ад, да и к тому же люди Консаты уже не столь всесильны, как прежде. Скажем, еще лет пять назад за предложение, подобное тому, что он получил сегодня в этой проклятой кавине, Гаррэль бы душу продал. При том, что пять лет назад он был всего лишь недоучка-травник, и никто им не интересовался, разве что родичи больных, испытавших на себе его не слишком удачное лечение. А теперь, мэтр Норра, когда пришло твое время, мессира Раймонда, графа Таргонского, а заодно и магистра ордена, скоро самого на дыбу потащат -- равно как и его приспешников. Сладок ли будет тебе поцелуй Таконтельской железной девы, Гаррэль-аптекарь?
Они нашли его в кавине, подошли неприметно, поставили перед ним кувшин с горячим, приправленным корицей вином. Он сразу понял – неспроста, и не ошибся ни на йоту. Не будет ли любезен глубокопочитаемый мэтр принять на себя управление аптекой на углу улицы Замковой, да, той самой, где лебедь в окне. Условия? Да никаких условий, мэтр, разве ж мы живодеры? Да только из уважения! Никакой арендной платы, отчисления от прибыли тоже без надобности, просто жалко, что имущество без пригляду. И ингредиенты все имеются, и весы, и тигли, и все что полагается, и они даже готовы позаботиться, чтобы мэтра не беспокоили разные особо любопытные мессиры. А клиентура богатая!.. Что вы, мэтр, помилуйте, при чем тут корысть! Ну, разве что иногда принять особого посетителя, выслушать, передать чужие слова…
Сегодня у него хватило ума отказаться, а у тех, кто предлагал – совести отступиться. Они ушли, оставив его над нетронутым вином, и еще долго он сидел, глядя, как отражается огонек свечи в вишневой черноте до краев наполненного кубка. Потом, понемногу, звуки и запахи стали проникать в сознание. Гаррэль хлебнул дармового вина, оказавшегося, кстати, сущей кислятиной, и только тогда приметил компанию, собравшуюся за соседним столом.
Там метали кости, что было, между прочим, строжайше запрещено в подобных заведениях. Однако, судя по лицам собравшихся, запрет этот никоим образом игроков не беспокоил. Тем более, что банк метали по мелочи – до тех пор, пока к столу не подсел новенький. Был он оборван, как последний бродяга, и почти так же грязен, но, поглядев в его лицо, Гаррэль испытал мгновенное и острое желание отвернуться. Уйти и вообще никогда больше этого человека не видеть и не вспоминать о нем.
Правой рукой, затянутой в кожаную дорогую перчатку, бродяга швырнул на залитый пивом стол горсть не то монет, не то и вовсе речной гальки, брызнули синие и золотые огни, компания ахнула и отшатнулась.
-- Эт-та что?
-- Пуговицы, мессиры. Пуговицы. Чистой воды. Желаете у ювелира освидетельствовать или так играть будем?
Разумеется, ему повезло—как везет только новичкам в игре или прожженным мошенникам. Хотя мошенником, несмотря на красноречивую внешность, Гаррэль назвал бы этого человека в последнюю очередь. Он также нисколько не сомневался в том, что бродяга сумеет сохранить и свой выигрыш, и собственную жизнь в целости. А раз так – чего о нем беспокоиться больше? Есть заботы и поважнее.
До того ли ему, когда род Норра вот-вот прервется? А впрочем, о чем жалеть. Выморочный род, обреченный, еще с тех самых пор, когда невенчанная жена Хорхе нэль Норры, мона Олив, высокородная распутница и святая, сложила голову на плахе – не за ересь, а за строптивость в амурных делах. Но смерть эта так напугала несчастное семейство, что сам мессир Мануэль, если не врут родовые хроники, застрелился, а шурин моны Олив, вконец потеряв рассудок от грозящей опасности, вступил в Святой Легион, завещав церкви все свое состояние и часть сокрытого от секвестра имущества незаконной невестки. С тех пор зараза святости и приверженности делу Господню накрепко засела в умах мужчин клана нэль Норра. Вот и последний из рода, Рауль – хоть и легат генерала Армады графа де Монфора, и родственник, а ни помощи от него, ни поддержки… Того и гляди, прибьют несостоявшегося аптекаря, как шавку подзаборную.
Но не мысли о скорой кончине бередят душу, вдруг понял Гаррэль. Этот бродяга, выигравший только что на его глазах целое состояние, поставив на кон горсть алмазных пуговиц.
Медикус расплатился за вино, которого не пил, и вышел вон. На улице снова мело, ветер швырял в лицо колючую снежную крупу, луна летела в мглистых тучах, зеленоватая дорожка ее света морщилась в воде канала Андер-Зее. Далеко на рейде мельтешили еще огни – сигнальные фонари суденышек береговой охраны и крейсерских лодок двух фортов, охраняющих вход в канал от незаконных негоциантов – а, попросту говоря, контрабандистов.
Гаррэль сидел на молу, свесив вниз обутые в потертые сапоги ноги, тувии пузырями топорщились на острых коленях. Рядом, придавленные камнем, чтоб не унесло ветром – рукописи. «Зелейник» Клааса Утрехтского, украденный в скриптории Бертинорского коллегиума, и родовод клана нэль Норра, принадлежащий Гаррэлю лично и не украденный нигде. Рессормский тополь с причудливыми листьями, в поледние годы слишком щедро устилавшими землю под родовым древом… Вот и ему скоро собираться в дорогу.
Ветер обнял за плечи и мягко толкнул вперед.
Гаррэль удержался на узкой каменной полоске чудом, но в эту минуту не придал знамению Господню никакого значения. Потому что внизу, у самой кромки прибоя, ничком уткнувшись в покрытый ледяной коркой песок, лежал человек, и человек этот был все еще жив.
-- С позволения мессира, я закажу глинтвейн. Вам не мешает согреться.
Кавина была почти пуста, лишь у стойки на высоких вертящихся табуретах сидели несколько посетителей, кое-кто – в обнимку с девицами. Гаррэль выбрал столик подальше, у стены, за колонной, подирающей низкий, обшитый деревом сводчатый потолок. В стену рядом со столиком был вмурован аквариум, и в подсвеченной изнутри зеленой воде сонно шевелили похожими на крылья плавниками золотые вуалехвостки.
-- Вы очень добры. – Юрген Рауль Хименес нэль Норра сидел, уткнувшись лбом в согнутые в локтях и сцепленные замком руки, и его выгоревшие на солнце волосы падали на эти руки льняной гривой. Перчатки Рауль снял, и в первое мгновение, увидев его ладони, Гаррэль, привычный ко всему, не смог сдержать вздоха. Услышав этот вздох, Рауль хмыкнул и посоветовал не обращать внимания на пустяки. Голос его был глух и почти не узнаваем. Впрочем, Гаррэлю хватило ума понять, что человек, которого он только что спас, и тот малахольный владелец превращенных в пуговицы алмазов – одно и то же лицо.
То, что он не узнал троюродного племянника сразу – это, как раз, медикуса не удивляло. Рауля он видел в последний раз года три назад. А человек – такая скотина…
Принесли глинтвейн.
-- Пейте,-- сказал медикус озабоченно, наливая родичу кубок до краев.—А то остынет.
-- Что?.. – он вздрогнул, будто проснувшись, и уставился на дымящуюся поверхность вина прищуренными желто-серыми глазами.
Гаррэль остолбенел. Раулю нэль Норра, его родичу, этой осенью должно стукнуть двадцать восемь. А человеку, сидящему перед ним, было никак не меньше сорока. Нынешняя жизнь, конечно, никого не красит, но чтоб до такой степени? И к тому же, досточтимый Рауль Хименес никогда бы не позволил себе такой небрежности в одежде – даже если его только что выловили из моря. Для этого нужен особый талант.
-- Вино пейте, -- повторил Гаррэль убитым голосом.
-- А… хорошо. – Рауль взял кубок – ребрами ладоней, – поднес ко рту. Отхлебнул и с усилием поставил питье на стол.
-- Я очень рад вас встретить, -- проговорил Гаррэль. – После всего, что мне довелось о вас слышать, мессир Рауль, это просто провидение Божье – увидеть вас живым и здоровым. Нужно известить вашу матушку.
-- Дигну, что ль? – имя прозвучало с явной издевкой. Гаррэль смущенно закашлялся. — Это еще зачем?
-- Вы запамятовали, -- сказал медикус со всей деликатностью, на которую был способен. – Вашу матушку зовут Франциска Мария Мерседес, в замужестве дез Норра.
-- Чушь собачья, -- отвечал племянник убежденно. Желтые его глаза смотрели куда-то в переносицу Гаррэлю, и от этого взгляда пробирал озноб. – И вообще, милейший, у меня такое чувство, что вы меня с кем-то путаете. Хотя за то, что подобрали – чистосердечное спасибо.
Ошибся, понял Гаррэль. Призрачная надежда на влиятельную защиту в лице свежевоскресшего Рауля таяла, как туман под мартовским солнышком. Значит, слухи о том, что Руис погиб в какой-то перестрелке в горах Миссалы – вовсе не слухи, а чистая правда.
Он повторил имя, и подбородок незнакомца вызывающе и надменно вздернулся.
-- Мало ли в Бразилии Педров, --изрек он задумчиво. – Однако… как вы сказали, меня зовут?
-- Юрген Рауль Хименес нэль Норра. А что?
Он пожал плечами.
-- Ничего. Красивое имя. Так, вы говорите, я умер?