шесть тыщ полновесных знаков. маловато для целого дня - но! такими кусками я давно ничего не делал.
спать теперь.
а оно пускай тут пока лежит целиком. как результат двухнедельного труда. чтобы я видел, что оно есть.
в дайри мне работать очевидно легче.
теперь - "ино побредем дале".

ридмор
Уж и корона


Середина апреля 1948 год.
Нида – Ургале. Мядзининкай.

-- Осторожно, паничка, ступеньки узкие…
В глаза било ослепительное апрельское солнце, над крышей длинного вокзального здания носились кругами голуби, и небо сияло умытой синевой, глубокое и яркое, какое бывает только весной.
Подобрав подол узкой неудобной юбки и опираясь на руку проводника, Юлия вышла из вагона. Поправила вуальку на смешной шляпке, щелкнула золотым замком сумочки, доставая заранее приготовленную мелочь. Ее импрессарио, как всегда, опаздывал. Еще в Мариенбурге он ее предупредил, что прибудет следующим поездом. Юлия была в ярости, но смолчала. Потому как ну что бы она могла сделать против внезапно заболевшей супруги, тещи с прострелом в пояснице и что там еще находилось всякий раз, как только она оправлялась в гастрольные туры. Давно следовало бы передоверить себя услугам местных специалистов, но все всегда менялось в самый последний момент, и она ничего не успевала. И потом, как ни странно, она привыкла.
Потому что каждая подобная поездка была – как глоток свежего воздуха. Вдруг, посреди одинаковых будней, наполненных нотами, запахом кулис, театрального грима, слегка отдающих плесенью и вечно сырых костюмов -- приключение. Тем более увлекательное из-за своей мнимой безопасности – ну что может случиться с богатой путешествующей дамой, красивой и уверенной в себе… с крошечным пистолетом в изящной сумочке и в туфельках на острых, как гвозди, шпильках.
Но в этот раз она, кажется, устала.
Предстояла еще тысяча скучных и утомительных дел: нанять носильщика и найти авто, которое довезет ее с вокзала в гостиницу… и кстати, где в этом городишке гостиница? Она не была в Ниде почти десять лет, здесь, наверное, все изменилось… хотя вот и палатка с мороженым и квасом, стоит на том же самом месте, у самого выхода с перрона, и кажется, ее ни разу не красили с тех самых пор, и продавщица там все та же… а на круглой площади столпились краснобокие автобусы, и трамваи звенят, лихо разъезжаясь на стрелках, и блестят чисто вымытые витрины модных магазинов, кофеен и кондитерских на главном проспекте. И смешной рыжеволосый юноша в строгом костюме с нарукавниками – сразу видно, банковский клерк – сидит на высокой ограде, поддернув наглаженные брюки на острых коленях, и с задумчиво-вдохновенным видом облизывает кремовую пену на пирожном...
Решено: она устроит свои вокзальные дела и тоже отправится в кофейню. А ее чемоданы пускай едут сами по себе в гостиницу. Или вообще пускай отправляются к черту.
Юлия и не подозревала, что так устала. События прошлой недели в Мариенбурге – она не могла думать об этом, и не думать тоже не могла, и сама себе была отвратительна: как у нее совести хватило вот так повернуться и уехать. На гастроли. Если бы сейчас на моем пути попался дьявол, предлагающий продать душу в обмен на свободу от оперной карьеры, я бы согласилась, не раздумывая ни мгновения, сказала она себе.
Но вокруг клокотала вокзальная толчея, шумел город, звенели трамваи и шипел, выпуская белые струи пара, готовящийся к отправлению локомотив.
-- Пани Бердар? Позвольте, я провожу вас до авто. Где ваши чемоданы? Эй, милейший! Вот этот чемодан и этот, и еще шляпные картонки… это ведь ваши?
-- Мои, -- ошарашенно согласилась Юлия. Сопротивляться и задавать вопросы не было ни времени, ни возможностей. – А вы, собственно, кто?
Короткий взгляд серых глаз, мимолетная усмешка, выгоревшие до белизны волосы треплет ветер. Замшевая куртка и кожаные желтые краги.
-- Будем считать, что я ваш импрессарио.

-- Сначала в театр, потом в гостиницу.
-- Вы уверены?
Мотор урчал, солнце било в лобовое стекло, слепя глаза, и Юлия, сидящая на заднем сиденье роскошного, обшитого кожей и красным деревом салона авто, молчала, сложив на коленях руки. Рассматривала площадь – с людской толкотней на автобусных остановках, с клочкастыми псами, дремлющими в тени у вокзальной ограды, с огромной лужей посреди выложенного мелкой брусчаткой круга. В луже сидел голубь и, кажется, спал, и даже издалека было видно, как тепло ему и покойно, и как наплевать на пыльно-рыжего котяру, щурящего желтые глазищи из сорняковых зарослей на месте предполагаемой клумбы.
-- Слушайте, -- сказала Юлия наконец. – Я не знаю, кто вы такой и знать не хочу. Мне глубоко безразлично, по какой причине вы считаете, будто я стану делать то, чего вы от меня добиваетесь. Во всяком случае, я и пальцем не шевельну в вашу пользу до тех пор, пока вы не объяснитесь. Но даже и тогда я буду делать то, что считаю нужным. А я считаю нужным встретиться с директором здешнего театра и поселиться в гостиницу наконец. Я устала, я хочу подписать гастрольный контракт, принять ванну, позавтракать и выспаться всласть. Вам ясно?
-- Более чем, -- кивнул ее спутник.
Машина тронулась.

Теперь здесь, конечно же, ничего не напоминало о пожаре. Кроме, разве что, скромной мраморной таблички сбоку у парадного входа. Дата и два неравных столбика имен. Ни единого цветка. Ощущение несправедливости было громадным, как небо. Юлия отступила в тень портика, огляделась из-под ладони. Увидела пышный сиреневый куст за парковой оградой, порылась в сумочке, отыскала серебряные маникюрные ножницы.
-- Поможете? – оберналусь к своему спутнику.
-- А нужно? Как говорят в одной книжке, пани со скалкой может разогнать целый батальон.
-- Шутки у вас дурацкие, -- сообщила Юлия. Ее спутник равнодушно пожал плечами.
Потревоженный куст обсыпал их водопадом прохладных капель – ночью, видимо, был дождь. Юлия срезала две ветки с тяжелыми лиловыми гроздьями, вернулась к крыльцу и кое-как пристроила цветы в щели между мрамором и стеной. Все это время ее спутник следил за ее действиями – серьезно, без тени усмешки, как будто оценивал.
-- Что вы так на меня пялитесь? – не выдержав, с холодным бешенством спросила Юлия. – Я веду себя непристойно?
-- Вы ведете себя так, как будто у вас здесь погибли близкие люди.
-- Я… они не близкие. Но я работала с многими из них несколько лет. Кроме того, смерть всегда достойна уважения. А вы? Вы так не думаете? Или вам все равно? Вы-то, наверняка, никого здесь не потеряли.
-- Я потерял женщину, на которой собирался жениться.
Юлия осеклась.
-- Простите, -- сказала она после долгого молчания. -- Почему мне кажется, что я вас знаю? Этого же не может быть!
Она боялась сама себе в этом сознаться, но этот человек был так похож на Анджея. Не лицом, нет, но было что-то общее в том, как он смотрел, как двигался… как будто их с Анджеем объединяло что-то, чему Юлия никак не могла подобрать названия.
Потом она поняла – и оцепенела.
-- Пани Юлия, -- сказал он, старательно отводя глаза, чтобы не смотреть ей в лицо. – Я, конечно, не вправе ни о чем вас просить. Но если вам хоть сколько-нибудь небезразличен этот человек…
-- Он мерзавец и убийца.
-- Вы в самом деле так думаете?
-- Слушайте, как вас зовут?
-- Ярослав. Яр.
-- Так вот, пане Ярославе. Поднимите глаза и посмотрите. – Отточенный алый ноготь ткнулся в траурную табличку. – Здесь более полусотни имен. В том числе и имя вашей невесты. Как ее звали?
-- Катажина Вильчур.
-- Вот она. А вот тут, слегка повыше, могли бы вписать и меня. Но мне повезло, а вашей Касе – нет. Хотя сейчас это уже не важно… Как вы думаете, пане Ярославе, кто виновен в этих смертях? Только не говорите мне о том, что пожар – случайность. Если бы ваш… ваш протеже не устроил здесь допрос, многие бы успели спастись. Но у него, похоже, такая забава – пытать женщин. Да я и пальцем не шевельну, чтобы ему помочь. Пусть подыхает, жизнь – справедливая штука.
Яр не ответил. Обошел Юлию, поправил ветки сирени, отряхнул мокрые ладони, к которым налипли мелкие лиловые лепестки. Сказал, не оборачиваясь:
-- Ревность, пани, плохой советчик.
-- Что-о?!
-- Только то, что я сказал.
-- Да кто вам позволил?!
-- В общем, никто. Но, пани, может, вы бы не были столь категоричны, если бы знали, что пан Стах… впрочем, ладно. Но Солнцеворот сегодня. И есть вещи гораздо более страшные, чем смерть.
Юлия молчала.

К полудню внезапно потемнело, с востока задул ледяной ветер, и солнце, с утра такое яркое и праздничное, увалилось за тучи. Густо-синие громады шли низко над дорогой, едва не задевая верхушки сосен. В конце-концов пошел снег.
Юлия смотрела, как быстро залепляет стекла апрельская сумасшедшая метель, как быстро заволакивает белой пеленой ярко зеленеющие пригорки, и блекнет нежная дымка одетых первой листвой деревьев. Несмотря на метель, авто шло ровно, размеренно шаркали по лобовому стеклу щетки дворников, разгоняя мутные потеки воды. Хотелось спать. Юлия подумала, что не будет ничего страшного, если она все-таки задремлет. Яр, конечно, спутник, не из надежных, но, с другой стороны, чего ей бояться теперь? Теперь все события могут идти только по изначально и не ею назначенному пути. Так какая разница, спит она или нервничает, забившись в угол салона роскошного авто, глотающего стремительные версты по дороге, ведущей от столицы к морю.
Она сто тысяч лет не видела моря…

Снега навалило столько, что когда Юлия вышла из машины, ноги почти по щиколотку утонули в сугробе. Удивительно, но холодно не было, только туфли сразу же промокли. Юлия переступила, морщась от сырости, едва не оступилась на острых шпильках, ухватилась за дверцу авто.
Здесь, на обочине, росли сосны, и снег сыпался с высоких разлапистых верхушек, оседал на волосах, на ресницах, таял, делая мир расплывчатым, зажигая между век крошечные радуги, когда меж туч пробивался неверный солнечный луч.
-- Вам предстоит нелегкое дело, пани Юлю. Но я думаю, вы справитесь. Только будьте осторожны, держитесь тропы, ну и посох не потеряйте. И не глядите по сторонам. Они… они, конечно, будут вас пугать, но вы на них не глядите. Вот тут поршни, штаны, плахта… лезьте в машину и переодевайтесь, я отвернусь.
-- Яр, вы спятили? – с веселым недоумением переспросила Юлия. Она-то думала, Яр остановил машину, чтобы она могла подышать, успокоить одолевающую ее тошноту. А он решил превратить ее в барышню-крестьянку. – Что это за маскарад, Яр?
-- Это не маскарад. Или вы собираетесь идти по болоту в этих ваших… каблуках?
-- Я вообще не собираюсь ни на какое болото! И вы мне не ответили.
-- Я позабыл, о чем вы срашивали, -- солгал Яр, отводя глаза.
-- Ну так я вам напомню. Я спрашивала у вас, пан Ярослав, какой у вас лично интерес во всем этом деле. Кроме вашего идиотского Райгарда, потому что в сказки и народные трагедии я не верю. Людьми в их поступках всегда движет… что-то более земное. Ну так что движет вами, пан Родин?
-- Зачем вам это?
-- Как зачем? Должна же я знать, во имя чего я тут подвиги совершать буду. Я-то сама – понятно, ну и Анджей тоже. Но вот вы-ы… какой ждете вы награды? Как зовут вашу корысть?
-- Варвара, -- сказал Яр и поднял голову. – Ее зовут Варвара.

Снег летел в лобовое стекло, и дороги совершенно не было видно. Машина неслась по ровной и пустой дороге, но казалось, что летит – между землей и обезумевшим небом. И полет этот может оборваться в любую секунду.
-- Остановите, Улрик. Переждем метель.
-- Разбиться боитесь?
-- Улрик.
Мягкие, по-женски округлые ладони стиснулись на руле. Анджей увидел, как осуждающе подобрались тонкие губы его спутника. Злится, но выказывать неодобрение начальству не рискует.
-- Да, пан Кравиц. Уже.
Машина вильнула, сворачивая на обочину, остановилась, зарывшись бампером в сугроб. Из-под снега торчали съежившиеся желто-зеленые головки одуванчиков. Совершенно противоестественное зрелище. Анджей распахнул дверцу салона со своей стороны, зачерпнул горстью снега.
-- Кофе?
-- Да, пожалуй.
Он смотрел, как Улрик наливает в серебряный стаканчик термоса кофе, вдыхал терпкий аромат. Он ни за что бы не сознался никому в том, как испугался сейчас. Потому что этот страх – верх глупости. Когда ты можешь умереть в любой момент… в любой, да. Но не в этот.
Улрик Людендорф, бывший куратор Мариенбурга, а теперь, после того, как высшие посты в Инквизиции Шеневальда перетасовались столь непредсказуемым образом – заместитель ее главы. То есть его, Анджея. Всего лишь заместитель. Потому что окружные кураторы располагают, как правило, гораздо большей свободой, они почти самостоятельны в своих решениях и поступках и уж тем более не обязаны тенью следовать за своим патроном. У куратора бездна возможностей. В том числе и для удовлетворения собственного честолюбия. Нынешняя должность Улрика, безусловно, почетна, но если учесть характер этого человека… словом, у Людендордфа есть все основания Анджея ненавидеть. Если бы Кравиц не согласился с предложением герцога ун Блау, Улрик имел все шансы получить этот пост. Но не получил.
Удивительно, как человек с такой внешностью может быть вместилищем стольких амбиций. Горбун с мягким овалом лица и серыми глазами, осененными густыми длинными ресницами. Любая девка бы обзавидовалась. И он бы бы, бесспорно, красив, даже несмотря на свой недуг… когда бы бы не отсвет одержимости во взгляде. Котка – шерстяные лапки… если не думать о том, как могут брызнуть когти из нежных подушечек. Такие – самые страшные. Наверное, если бы не перспектива получить во главе Инквизиции этого человека, Анджей еще тысячу раз подумал бы, прежде чем согласиться. А так – выбора ему не оставили.
Интересно, Улрик понимает, с кем в действительности он имеет дело? А если понимает? Впрочем, какая разница. Незавидная у него судьба.
Метель утихла, и уже можно было бы ехать, но Улрик не спешил вновь заводить мотор. Сидел, положив на руль руки со сцепленными в замок пальцами, молчал. Анджей медленно прихлебывал кофе.
-- Пан Кравиц.
-- Я слушаю.
-- Вот, взгляните. – Улрик протягивал толстый конверт из плотной коричневой бумаги.
-- Что это?
-- Почитайте. Я не хотел, чтобы эти бумаги вообще хоть кто-то видел в стенах канцелярии в столице. В глазах Людендорфа было такое безмятежное спокойствие, что Анджею на мгновение сделалось не по себе. Он разорвал конверт.
Там были стенограммы допросов всех, кто оказался задержанным в давке на Лукишках. А еще – копии документов. Свидетельство о рождении девицы Стрельниковой, собственные Анджея метрики. Выписки из родоводов князей Ургале. Отдельный лист – рапорт за подписью Людендорфа. О том, что оная девица Стрельникова, невзирая на ее явную опасность для общества и подозрения в причастности к трагедии в Крево, была отпущена под честное слово и личные гарантии главы Инквизиции Шеневальда пана Кравица.
-- И что? – спросил Анджей, пряча бумаги обратно в конверт.
-- В общем, ничего. Как вы считаете, следует дать ход моему рапорту?
-- Как вы сочтете нужным. Я не вправе вас ограничивать.
-- А пан Кравиц понимает, что последует за таким шагом?
-- Понимает.
-- И что?
Анджей швырнул конверт на приборную панель.
-- Улрик, чего вы от меня добиваетесь?
-- Чтобы вы перестали водить меня за нос, патрон. И сказали мне уже правду.
-- Вы думаете, вам приятно будет ее узнать?
Людендорф пожал округлыми плечами. Мягко улыбнулся.
-- Говорят, что узнавать правду в большинстве случаев легко и приятно. Но я думаю, что это заблуждение, пане. Впрочем, ваша правда способна разворошить этот муравейник. Ну так облегчите душу.
-- Что вы хотите от меня услышать?
-- Пан Стах лучше меня знает, что сказать.
Анджей допил кофе, вытряхнул последние капли в снег и тщательно завинтил термос. Вздохнул. Зажмурился от внезапно выглянувшего из рваных туч солнца. Воздух пах влагой и древесным соком, и все равно, все равно травой.
Он умрет не сегодня. И даже не завтра.
-- Вы и сами все знаете, Улрик. Я только не очень понимаю, что вы намерены делать с этой правдой. Донести свои соображения до герцога? Не думаю, что он вам поможет. Он, видите ли, пребывает в шоке от нынешних событий. А от ваших слов он и вовсе в амок впадет. Стоит ли лишать страну монарха в такой… неподходящий момент?
-- На страну мне плевать.
-- Вам так сильно нужна моя должность? Что вы станете делать, заполучив такие полномочия? Пройдетесь огнем и мечом по всему, что не укладывается в ваши представления о божественном? Улрик, это не та страна, какую вы себе в уме воображаете. Вы рискуете оказаться посреди пепелища.
-- Какое вам дело? Вы же… вы даже не литвин!
Анджей хмыкнул.
-- И это говорит мне человек, вдоль и поперек изучивший «Бархатный родословец князей Ургале»! Улрик, это смешно. И потом, скажу вам по секрету. Ваши чаяния будут услышаны гораздо скорей, чем вы предполагаете. Только радости и успеха в карьере вам это не принесет.
-- Почему?
-- Потому что Райгард – не игрушки и уж тем паче не детские сказки. И я лично костьми лягу, чтобы свернуть вам шею. Хотя это и так нетрудно сделать. Но я не воюю с калеками.
Лицо Людендорфа пошло красными пятнами.
Анджей захлопнул дверцу.
-- Поехали, Улрик. У нас мало времени.

Лошади переступали, мотали гривами, трогали новорожденные сугробы мягкими губами. Здесь, под шатром из сосновых веток, было затишно, и всадники молчали, горбились в седлах, оцепенев от долгого ожидания. Снег летел над дорогой, крутила вихри призрачная апрельская метель. Ничего не было видно. Но ветер донес звук автомобильного клаксона.
-- Дождались?
-- Еще, может, и нет.
-- Да он вообще не приедет! Вежис, неужели вы можете полагаться на слово этого человека!
-- До сих пор полагался – и ничего не случилось. Что это вы так разошлись, пане Витовт?
-- А то! – Пасюкевич скинул на плечи капюшон плаща-велеиса, обтер перчаткой мокрое от снега лицо. В желтых рысьих глазах его была такая ярость, что даже привычному ко всему Вежису сделалось не по себе. – То, что выискался тут на нашу голову! Гивойтос из шеневальдских собак…
-- Так ведь и ваша кровь, высокородный пане, говорят, с водой мешана. Или врут?
Это была старая, древняя, как мир, сплетня – о первой грабянке Пасюкевич, Альжбете, которая, как утверждала молва, а вслед за ней и скабрезные книжонки, была и душой щедра, и телом роскошна, и взошла на эшафот вслед за своим последним любовником, имевшим глупость замыслить заколот против рогатого сюзерена. С тех пор вопрос чистоты крови и наследия вообще обсуждать с кем-либо из Пасюкевичей считалось крайне дурным тоном. Но Вежису терять было нечего.
-- Все равно он не приедет. А если и приедет, посвящение не пройдет.
-- Это почему же?
-- А утонет в болоте! – отрезал пан Витовт и отвернулся.
Снег летел и летел с неба.
Они его ненавидят, думал Вежис, прикрыв глаза и чувствуя, как снежинки мягко касаются лица, трогают щеки, липнут к ресницам. В этом был такой покой, такая радость – несмотря на то, что погоду едва ли можно было назвать весенней. Просто – чувствовать запах мокрой земли, и заснувших до нового солнца березовых почек, и травы, упрямо лезущей к свету даже сквозь эти скоротечные сугробы. Живые люди так скоро привыкают, для них это – повседневность, такая же незаметная, как вдох и выдох, а он, пересекающий Черту чаще, чем это положено даже высшим чинам Райгарда, все никак не может свыкнуться с такими простыми вещами.
Они его ненавидят, и имеют все основания для этого. Мало того, что Анджей – пришлец, выросший в другой стране, но и по крови он им всем чужак, так, четвертина на половину… а уж то, чем он занимается по долгу службы, и вообще далеко от поощрения. Ведь, если отбросить всю шелуху, получается, что он, Вежис, намерен поставить во главе Райгарда человека, который пришел сюда, чтобы его уничтожить. С таким тяжело примириться. Тяжело – да практически невозможно! – поверить в то, что в один прекрасный миг в палаче взыграют все самые светлые чувства и он мало что возлюбит жертву, так еще и встанет на ее сторону.
С другой стороны, все они – не жертвы. Не бессловесные колосья под чужим серпом. И Анджей – не палач.
И как ни крути, а выбирать им не из чего. Других ветвей у рода Ургале не осталось.
И значит, Пасюкевичу и всем, кто с ним, придется с этим как-то примириться.
Вежис поднял голову: шум автомобильного мотора сделался совсем близким.

Деревянные мостки спускались с пологого песчаного берега, тянулись на два десятка шагов по темной воде, между низеньких тонких березок и осокоря, и обрывались топкой тропой, которая петляла по запорошенным снегом кочкам и пропадала в жухлых камышовых зарослях. Даже отсюда, с высоты обзорной вышки, не было видно ни конца, ни краю болота. Лес огибал его широким кольцом, снег сыпался с низкого неба, и чудилось, будто на свете не осталось больше ничего – городов, дорог, полей и далекого моря, -- только это изжелта-бурое пространство бескрайней топи.
Анджей подумал, что, наверное, за все то время, что оно существует на свете, ни человек, ни зверь никогда не достигали его сердца. Никто из живых людей понятия не имеет, что скрывается там, за этими скрюченными деревцами и болотной травой. Усыпает ли там по осени кочки клюква, или выползают на них греться ужи… а может, ничего этого там нет, и только вздыхают черные окна трясины, выпуская пузыри болотных газов… долетают ли туда птицы, чтобы присесть отдохнуть на тонких ветках берез…
И он должен пересечь это пространство из конца в конец. Один, имея при себе только посох и веру в собственные силы. Наверное, эта вера должна быть безграничной. А что делать человеку, у которого ее нет?
Я верю? -- спросил он себя. И не получил ответа.
Весь профессиональный опыт, которым Анджей располагал, твердил ему о том, что сейчас он совершает невероятную глупость. Не твердил – вопил, потрясенный бессмысленностью и невероятностью самой идеи подобного «посвящения». Услужливо подсовывал картинки того, что может встретиться на этом пути, и разум немо цепенел перед этими ужасами. А ведь наверняка, подумал Анджей, я не представляю и десятой доли того, чем может располагать Райгард. Или та часть бытия, над которой Райгард не имеет власти.
Но – делай или сдохни. Другого пути нет.
Он повернулся к болоту спиной и стал медленно спускаться с обзорной вышки.

-- И вы хотите сказать, что пойдете туда? Вы в здравом ли уме, пан Кравиц?
Анджей равнодушно пожал плечами. Разговаривать с Улриком ему не хотелось. Кроме того, его сейчас занимали другие вопросы.
-- Заодно и проверю, -- проговорил он, ступая на мостки.
-- А что сказать в столице, когда меня станут расспрашивать о вашей участи?
-- Скажите, что я благословил вас на новую должность. Вы же, собственно, этого и добивались.
-- Но не такой же ценой!
-- А какой? Подковерные интриги и мелкие подлости чем-то отличаются от доведения до самоубийства?
-- Но вы же…
-- Я всего лишь озвучиваю вам ваши же мысли, Улрик. Потому что самому у вас вряд ли достанет мужества это сделать. Только… не завидую я вам.
-- Почему?
-- Потому что, как только вы вступите в должность, вы получите в качестве главного противника – меня.
-- Но вы же… -- Людендорф бессмысленно переводил глаза с лица Анджея на бескрайнее пространство болота за его спиной.
-- Улрик, вы повторяетесь, -- сказал Кравиц печально. – Это вы решили, что я собираюсь умереть… таким экзотическим способом. А у меня еще очень много дел. И мало времени. Посторонитесь, иначе рискуете свалиться в трясину.
Огромные снежные хлопья сыпались и сыпались из низко идущих туч, оседали на камышах, на сивой прошлогодней траве, таяли, долетая до черно-бурой воды. Казалось, небо опускается на землю.
Мостки кончились. Впереди была узкая тропа – лента примятой травы, петляющая между кочек. Скрюченные березы по сторонам, трава, трава… редкие оконца бурой воды… Анджей ткнул посохом – из-под травяного покрова проступила вязкая торфяная жижа, плеснула на сапоги.
Зажмурившись, он ступил на тропу. Удивительно, но земля не ушла из-под ног. Впрочем, земли он не чувствовал.
Спустя пару сотен шагов, когда миновал первый ужас, Анджей оглянулся.
Улрик лежал на мостках ничком, свесив голову, и снег летел в светлые волосы. Сюртук топорщился на спине – как будто там были неуютно сложены два крыла. Но Анджей совершенно четко знал, что это неправда.

Тропа петляла, взбегала с кочки на кочку. С виду такая прочная, надежная – как будто идешь по осеннему лесу, и кругом мачтовые сосны, и в иглице, и в мелких кругляшках березовых листьях в частых распадках – лисички, лисички, рыжие крепкие шляпки… Но это только так кажется. И лучше не оборачиваться и не смотреть на собственные следы – узкие вмятины в траве, так быстро заполняющиеся коричневой водой.
Анджею казалось – сотни, тысячи глаз наблюдают за ним из-за деревьев. Глядят из глубины трясинных оконцев. Мелькают совсем близко невнятные тени… вот серо-зеленое змеиное тело проскользило между полузатопленных стволов… вот сквозит, тает в воздухе, холодом дышит в висок незнакомое чужое лицо… у живых людей не бывает таких лиц…
Хотел бы он знать, что увидел там, на мостках, Улрик ун Людендорф, перед тем, как умереть. А впрочем – нет, не хотел бы.
Что ты будешь делать с этой властью, когда получишь ее, спросил он себя в который раз. А рано или поздно, но, с таким упорством, ты ее получишь. И когда бы это была только власть над миром живых… но вот прямо сейчас ты лучше, чем кто-нибудь вообще, представляешь, с чем именно тебе придется иметь дело. Ты – готов?
Посох, вместо жухлой травы, ушел в вязкую топь. Анджей провалился почти по пояс. В нос шибанул острый болотный запах. Сероводород, гниющее дерево… живое, давно переставшее быть живым, но еще не ставшее мертвым.
А какая разница, ответил он себе, готов или нет. Как будто тебе есть из чего выбирать.
С трудом он выбился на тропу.
До середины болота оставалось всего ничего – наверное, он прошел только десятую часть пути.

Низкорослая пушистая сосенка раскинула ветки над сухим взгорком. У подножия спал, свернувшись клубком, серо-зеленый уж. На звук шагов – шорох травяных стеблей и чвяканье торфяной жижи под посохом – он поднял точеную голову с золотой короной. Юлии даже показалось, он глядит с веселым изумлением. Мол, надо же, куда забралась! А с виду неженка и плакса.
Но она никогда не была ни той, ни другой. Желала – много раз, а побывать не довелось. Не складывалась ее жизнь так, чтобы можно было побыть слабой и нежной. Всегда только вперед, и не думать о цене, которая будет заплачена за успех. А теперь что? Изменились только декорации, а роли в спектакле расписаны все так же.
Она упала ничком на сухую, нагретую солнцем иглицу. Удивилась теплу и запаху лета, -- морочит ее эта трясина… спустя минуту села, расстроенно оглядывая насквозь мокрые и грязные поршни, такую же мокрую – выше бедер – плахту. С низкого неба сыпал снег, а под сосновыми ветками было солнечно и сухо, но морозный ветер просвистывал по земле, и промокшая одежда быстро покрывалась ледяной коркой. Если я пролежу тут еще хотя бы полчаса, подумала Юлия, то можно навсегда проститься с мыслью когда-нибудь родить ребенка.
Впрочем, детей у нее и так никогда не будет. И вообще ничего не будет. Стоит ли себе лгать… Она пройдет до конца этот путь, потому что обещала Яру. И Анджей… его смерти она совсем не желает. Даже наоборот. И все на этом.

И совсем не важно, что будет потом.
Мы уже не увидим тьму.
Ибо северный ветер стучался в дом,
Ибо мы открыли ему.

В десяти шагах, на такой же сухой кочке, лицом вниз лежал человек. Рядом, далеко отброшенный, валялся крепкий посох.
-- Эй! – позвала Юлия.
Человек не пошевелился. Только от звука человеческого голоса вспорхнула с ветки какая-то пичуга, осыпался короткий водопад летошних листьев с березы.
Постанывая от боли в сбитых ногах, Юлия поднялась. Хромая и чертыхаясь, прошла несколько шагов. Присела над лежащим. С трудом перевернула его на спину.
-- Пан Кравиц… Анджей!.. Господи…

Он был в сознании – но не узнавал никого. Он вообще не понимал, где он и что вокруг происходит. Черные провалы глазниц, растрескавшиеся от ветра и жажды губы, ввалившиеся скулы… так выглядят люди, много дней проведшие в заточении, без пищи и воды. Однажды, давно, Юлия согласилась дать благотворительный спектакль в Кобургском равелине, где ожидают исполнения казни государственные преступники. Тогда она потребовала, чтобы в зрительный зал, наскоро устроенный в тюремной церкви, допустили всех, в том числе и тех, кто сидит в карцере. Она никогда не думала, что увидит такие лица… и совсем не представляла себе, как сможет играть при них.
Потом она нашла притороченную к поясу Анджея баклагу со старкой.
Сначала хлебнула сама. Руки тряслись, зубы стучали о медную оковку. Старка пахла травами и совсем не обжигала. Как будто дождевая вода. В странном спокойствии, наступившем после нескольких глотков, панна Бердар заставила Анджея сделать несколько глотков.
-- Ну вот… вот так… теперь вставайте. Ну проше пана, вставайте уже!
Но он был неподвижен – как тряпичная кукла.
Обессилев, Юлия опустилась рядом на землю.
Она может его оставить и идти дальше – сама. Одна. Наверняка, она справится и дойдет до конца болота. Но, скорей всего, цель ее путешествия – не в том, чтобы дойти до конечной точки пути. И она обещала Яру.
Из ближнего хмызняка почти в упор глядела страшная зеленая рожа. Не человек и не зверь, и даже не морок из страшной сказки, потому что мороки – не настоящие. А эта была – живая. Живая упырячья харя. Болотная вода стекала между гнилых зубов в приветливо ухмыляющейся пасти.
-- Вставайте! Холера вас подери, Анджей! Я не могу тащить вас на себе!
Отчаяние и страх придали ей сил – и не оставили камня на камне от приличий. Юлия никогда не думала, что может с такой яростью хлестать по щекам человека, который не может ей ответить даже словом. Но ладони горели от ударов, она задыхалась, а голова Анджея моталась от плеча к плечу, тяжелая, неживая… и кажется, она разбила ему нос, и кровь брызжет, и страшно, страшно…
-- Вы?.. что вы делаете?!
Юлия так и не поняла, в какое мгновение он очнулся и перехватил ее руки. И оттолкнул ее, так, что она отлетела, ударилась спиной и затылком о ствол сосенки, повалилась в болотную зыбь, чувствуя, как намокает на спине одежда.
-- Откуда вы здесь взялись?
-- Какая разница… -- она всхлипнула, втягивая в себя хлынувшую носом кровь. – Нельзя сидеть и ждать! Идемте!
Кружилась голова. В глазах стояли черно-багровые пятна. Отвратительно, горько и солоно было во рту. Видимо, удар оказался куда сильнее, чем Юлии показалось сначала. Но она совершенно отчетливо знала: каждая минута промедления удлиняет их путь – не на стаи даже, на годы.
Они состарятся вместе и останутся тут, в сердце этой трясины, у которой нет ни конца, ни начала. Станут торфяной водой, прорастут травою на болотной кочке, канут в зыбкую топь случайно оброненным птичьим пером.
Райгард не вспомнит о них. Незачем.
--Помогите мне встать, -- сказала она.
Анджей желчно усмехнулся:
-- Не паненка ли только что мне подмогу предлагала? А теперь что? Битый небитого везет?
-- Хватит зубы скалить. Пойдемте.

Над головой было только вечереющее ясное небо. Облака шли в сияющей глубинным светом вышине, подсвеченные закатом – золотые и оливковые, как это бывает только в самом начале весны. Ветер пах влагой и древесным соком, и мхом, и хвоей, и это значило только одно: они уцелели. Выбрались из трясины живыми.
Юлия лежала тут же, рядом. Он чувствовал плечом тепло ее дыхания. Медленного и едва слышного. Спит, должно быть.
Он повернулся, привстал на локте и поцеловал ее в запекшийся рот. Понимая совершенно отчетливо, что сейчас между ними происходит.
Но не зря же они прошли сквозь эту трясину вдвоем.

-- Смотрите, пан Витовт. А вы не верили.
Двое всадников стояли на холме под соснами и глядели вниз, в распадок – на лежащих на земле в объятиях друг друга мужчину и женщину. И лиловый вереск цвел вокруг лежащих – как будто вокруг догорал август, -- и воздух пах горечью и струился, прозрачный и золотой.
На груди мужчины, прижатый к грязной сорочке тяжелой ладонью, лежал янтарный венец.