а в дайри, оказывается, легче начать, чем просто на белом листе бумаги...))))))
читать дальше-- Слушайте, это все-таки биржа, а не консерватория, хотя бы вам и казалось, что наоборот! Это биржа, и она все равно не будет звучать! Слушайте меня, Форнетти, и не говорите потом, что вы не слышали! Вы опозоритесь, а старый Лев Исакович будет виноват.
-- Лев Исакович, помолчите.
-- Как хотите, синьор Форнетти, как скажете! Ваше слово имеет вес, вы платите мне деньги...
Пролетка катится по бульвару, блестят лаковые обводы, машут гривами лошади -- белая и каурая, и платаны льют щедрую кружевную тень на булыжник, на будто сотканные из кружевного камня фасады домов. Старенький Лев Исакович Гольденвейзер -- лучший в Альте импрессарио, -- молчит и суетливыми движениями поддергивает негнущиеся от крахмала манжеты сорочки. Как будто рукава ему коротки... в петлицах серебряные запонки с прозрачными серо-голубыми камнями, галстук-бабочка и жемчужно-голубой, в тон запонкам и выцветшим от старости глазам, атласный жилет. Льву Исаковичу под восемьдесят, он дерет за свои услуги немыслимые деньги, но концерты, которые дают приглашаемые им артисты, всегда проходят с неизменным успехом, в залах аншлаг, утренние газеты благостны, гонорары высоки... он способен сделать звезду из любой криворукой замарашки, он может устроить так, что даже деревяшка будет звучать, как скрипка, вышедшая двести лет назад из мастерской самого мессира Амари.
Лев Исакович знает подход. Джакомо хмурится и молчит, и еще крепче обнимает лежащий на коленях деревянный, обернутый в шерстяную шаль футляр. В футляре, в синем бархате, спит его скрипка -- нежная душа, спрятанная между двух дощечек вишневого дерева, заблудившаяся в четырех струнах, в дрожании и резонансе серебряной оплетки. Лев Исакович знает подход, но он глуховат на одно ухо и упрям, как сто тысяч базарных торговок. Лев Исакович умеет считать деньги и составлять контракты, но он ничего не понимает в музыке.
Лепные девичьи головки и химерьи морды смотрят вниз, на вековую серую брусчатку из вулканического камня, на плывущую в солнечном мареве пролетку, на музыканта и импрессарио -- и улыбаются почти одинаково, снисходительно и ехидно. Джакомо закрывает глаза. До самого подъезда консерватории он не будет на них смотреть, что бы там ни случилось.