[jaetoneja]

Написал вчера кусок текста, в котором два мужика ругаются, поедая при этом булочки с кремом и клубничинками сверху. А соавтор мне и говорит: "О-о, брутальные мужики у тебя едят пироженки. Нетривиальный ход!"

Я тогда сразу подумал себе в оправдание, что это реальный факт моей биографии. Однажды в парке я встретил милиционера, который лопал пирожное, сидя на заборе. Милиционер был молоденький и в фуражке, а пирожное - воздушная корзиночка с огромной шапкой крема, и ел его служитель порядка с огромным удовольствием, даже глаза прикрывал мечтательно.

А у меня герой - сладкоежка. И по утрам предпочитает какао со взбитыми сливками (ему богачество позволяет)) ). Так что все эти рассуждения про мужскую еду три кило -- правильное меню подставьте сами -- ну такоэ. К тому же, и женщины обожают макароны по-флотски, борщ, копченые ребра и вот это все, перечень широк и разнообразен. И пивом сверху полирнуть.

А еще подумал про то, что в годы моей молодости было навалом простой уличной еды. И на каждом углу в кафетерии можно было съесть пироженку со стаканом томатного сока - единственное правильное сочетание! Пирожное-корзиночка стоило 13 копеек, а эклер - 22 копейки. И дело тут не в том, что тогда было вкусно, а теперь все испортилось. Нет. Тогда было -- молодо, впечатления казались ярче, и имела значение самая мелкая мелочь. Поэтому нам вспоминать об этом так здорово, а не потому, что совок ушел (привет, совкодрочеры, вам здесь не рады).

А чтобы не быть голословным, вот вам вчерашний текст. Это отрывок из нового романа -- нулевая книга цикла "Химеры Эрлирангорда". Роман называется "Мостик", сейчас я собираю воедино уже написанное, редачу и дописываю пропущенные сцены. Не буду загадывать, когда он выйдет.

Сам текст - вот он.

На проходной хлебозавода пахло свежей сдобой – из ларька, на витрине которого красовались пышные булки и выпечка. Хальк машинально принялся рыться в карманах: пока дождется Айшу, можно слопать булочку. Вон ту, в левом верхнем углу, с клубничиной из варенья и кремом.

-- Девушка, мне две булочки и два чая. Сдачи не надо.

Хальк вскинулся. Эти слова должен был сказать он сам, но их произнес другой человек. Тот самый, который заслонил спиной в сером пальто нарядную витрину. А потом он повернулся к Хальку лицом.

-- Держи, -- сказал Александер, протягивая Ковальскому ту самую булку, с клубничиной и кремом. – Ты же ее хотел, я не ошибся с выбором?

Самым искренним желанием Халька в это мгновение было – дать Сану в морду, чтобы тот запрокинулся навзничь в мокрый снег. Чтобы кровь из носа брызнула веером. Выбить этим ударом всю показную спесь и таинственность.

Но вместо этого он с деланным спокойствием принял из рук Александера свою булку с кремом и стаканчик чая. Кипяток обжигал пальцы сквозь тонкий картон.

-- Пойдем вон туда, -- Сан кивнул в сторону беседки по другую сторону проходной. – Не хоромы, но можно поговорить.

Внутри сваренного из стальных листов и труб павильончика было мокро от протаявшего снега, из которого торчали во множестве сигаретные бычки и пивные пробки. А мы тут с пирожными, подумал Хальк со смешком, вечно у нас все не как у людей.

Он пристроил свой стакан на лавку. Булку есть тоже как-то расхотелось.

Он все глядел на снег за павильончиком – усыпанный ягодами рябины, что росла прямо тут же, и думал, как же это ненатурально красиво. И что его так тянет сегодня разглядывать алое на белом…

-- Ты меня искал, -- сказал Сан. Не спрашивая, но утверждая.

-- Искал.

-- Что тебе нужно?

-- Нет, -- немедленно взбесился Хальк. -- Это тебе -- что от меня нужно?

-- А что ты можешь мне дать?

Сан смотрел исподлобья, но с веселым прищуром, как бы говоря своей недоброй улыбкой, что на самом деле с Ковальского и взять-то нечего.

-- Ага. Мне нужны ваш кошелек и ваша одежда.

-- За одежду не благодари. – Он с удовольствием откусил от своей булки и ребром ладони утер с лица кремовые усы. – Тем более, что об этом мы уже имели счастье беседовать. Спроси конкретное.

-- А ты ответь прямо.

-- Я постараюсь. – Сан лучезарно улыбнулся. И снова впился зубами в булочный бок.

Да он просто сладкоежка, сообразил Хальк. Иногда яблоко – это просто яблоко, красное с желтыми штрихами, лишенное всякой символики и прочего, что умеют навесить на простой предмет люди. Катится себе по золотому блюдечку…

-- Помнишь, тогда я спросил у тебя, что такого в том, что мы с Алисой сочиняем и записываем истории. А ты показал мне деревянный волчок и стал спрашивать, один и тот же он во время вращения и в покое. Я так и не понял, что именно ты хотел мне этим сказать. Что у волчка две стороны?

-- И одна не равна другой. Хотя в каждом случае это все то же яблоко.

Хальк задумчиво отхлебнул из своего стаканчика. Чай все еще был обжигающе горячий. И очень сладкий. А еще Ковальскому показалось, что на вкус он – как яблочный сок.

-- Смотри, -- сказал Сан и тоже отпил чаю. Понимающе усмехнулся. Видимо, и ему примерещился в кипятке вкус яблока. – Все очень просто. То, что мы пишем, вполне может быть правдой. Одни и те же люди – здесь и там, в словах твоих – или чьих-то еще – сказок. Вот ты придумываешь историю для Всадника и его приятелей. Там, в твоих текстах, они будут жить придуманной тобою для них жизнью. А здесь, в нашей с тобой реальности, они бросят универ, Всадник подастся на вольные заработки, Борк пойдет служить в полицию и помрет от отравления паленой водкой, Айша…

Хальк скептически поморщился.

-- И откуда ты про них все это заранее знаешь?

-- Может быть, я сейчас тоже придумываю для них другую жизнь. А на самом деле…

Он вдруг представил себе, как будто абзацы печатного текста вдруг поплыли перед глазами, -- как Сан сперва поддерживает Гэлада и компанию, потому что те не собираются подчиняться воле Одинокого Бога. А потом предает их. За то, что их сопротивление выходит за рамки безопасного и рушит все установленные в мире правила.

В каком мире? Да какая разница. В мире его непридуманной сказки. Если уж отталкиваться от того, что две стороны одного волчка – все еще одно яблоко.

Но делиться этими соображениями с Саном Ковальский по понятным причинам не стал. А как знать, вдруг он ему сейчас вероятное будущее предскажет.

-- На самом деле я не понимаю одной-единственной вещи. – Хальк поставил стакан на лавочку. – Чем я вам всем так жить мешаю. Почему вы все прямо беситесь от одной только мысли…

-- Все – это кто?

-- Ты. И Клод, и девица эта его… то есть не его, а так, знакомая. Ее Даниэль зовут, Даная, но это неважно.

-- Милорда Денона я, пожалуй что, знаю.

Хальк даже не удивился. И подумал, что отчасти ждал такого ответа. В конце концов, все сумасшедшие люди-братья.

-- Представь себе, -- сказал Сан, пристально глядя Ковальскому в лицо. Глаза его меняли цвет – из серых в зеленые, и было непонятно, сердится он или напротив, спокоен и расслаблен. – Представь, что однажды ты придумаешь сказку, которая – уже чей-то мир. А ты вломишься в него со своей правдой. Со своими героями и событиями. Как ты думаешь, каково будет тем, что испытают на себе твои дары?

Меня сейчас пытаются развести на дешевое чувство вины, сообразил Хальк. Вины за то, чего я еще не совершил и, возможно, не совершу никогда. Потому что ну не бывает таких совпадений. И это все – просто наилегчайший способ заставить меня заткнуться.

Они все сумасшедшие. Твердят о множественности миров, которая не больше, чем фантастическое допущение. И Клод, и Сан вот, тоже.

Феликс Александер кто-то там еще и Мария Сорэн. Пожалуй, этого героя будут звать просто Феличе.

«Весь мир -- не больше, чем б-балаганчик со смешной об-безьянкой внутри, Джемма»… Зачем вспомнилась цитата из книги, которую Хальк больше ненавидел, чем любил.

-- Я не пророчу тебе ужасных последствий, -- проговорил Сан. –Я всего лишь пытаюсь сохранить равновесие. Пишешь ты или нет – твое личное дело.

-- Тогда давай договоримся, что моя жена – тоже мое личное дело. И ты перестанешь за ней таскаться и ее пугать.

Сан молчал, и тогда Хальк вспылил:

-- Ты не имеешь права!

-- Кто тебе сказал такую глупость? И формально вы не женаты, если уж та то пошло.

-- Не вмешивайся в ее жизнь!

Сан упрямо мотнул головой. В этом был вызов – Хальку и себе самому, так Ковальскому показалось.

-- А вот этого я не могу тебе обещать.

А вот сейчас придется бить морду, с грустью осознал Хальк. Но почему-то делать ему этого страшно не хотелось. Не то чтобы он так прямо жалел, -- еще в начале разговора это было горячим желанием.

Но в глубине души Хальк понимал: Сан по сути дела прав. В его словах есть логика, и она куда как далека от логики Клода, который верещал о не-писании из собственной трусости. Адепт «зияющей пелерины», стремящийся сохранить статус-кво своего сюзерена, чтоб ему пропасть. Как там Даная выразилась? Главного кирпича!

В том, что сказал Сан, была своя логика. Логика человека, который живет в другом мире, -- забудем на секундочку, что их не бывает! – и стремится сохранить его в этом самом проклятом равновесии. Никто не спрашивает у чаинок, когда размешивает в чашке сахар, каково им приходится в водовороте воды, что завивается вслед за ложкой.

-- Хочешь ударить? – спросил Сан, устало опускаясь на скамью. – Давай, валяй.

-- Не хочу.

-- Чего же ты хочешь?

Хальк пнул носком ботинка мокрый и грязный снег.

-- Знаешь… я, пожалуй, пойду. Можно только просьбу напоследок?

Господи, что я делаю, спросил он себя, ужасаясь тем словам, что уже возникли в голове, но еще не слетели с языка. Зачем я собираюсь об этом просить? Тем самым признавая факт физического существования пространства сказки.

-- Не предавай их.

Сан удивленно вскинул бровь.

-- Этих мальчишек. Гэлада и его друзей. Просто не предавай. Они сами наживут себе на голову все свои проблемы и потери. Но пускай они это сделают сами.

-- И почему ты об этом просишь?

-- Так честнее. Пускай в этой истории хотя бы кто-то не будет мерзавцем.

Сан поднялся. И, глядя ему в лицо, Хальк подумал, что смотрит будто на себя самого. На того, каким бы мог он стать в другом времени и при других обстоятельствах. Но слава Богу, никогда таким не станет. Потому что за всем этим напускным спокойствием и показной доброжелательностью стоит чудовище, которому не место рядом с нормальными людьми.

Тот, кто одновременно и режиссер, и актер, и зритель в спектакле под названием жизнь.

И он не хотел бы когда-нибудь становиться у этого чудовища на дороге.