[jaetoneja]

сказано - текст, и да будет текст.
продолжение прямо вот отсюда: jaetoneja.diary.ru/p220103487.htm


Дорога, до того тянувшаяся среди поля, заросшего болотным осотом, испятнанного редкими оконцами озерец, взбежала вверх и растворилась в ровном пологе опавшей листвы. На лицо упала тень. Роман узнал это место – по двум огромным дубам, растущим на взгорке. Они стояли так тесно, что почти сплетались могучими кронами.
Ракута бросил поводья, спешился. Оставил коня свободно бродить, а сам подошел к краю невысокого обрыва.
Падал на землю прозрачный вечер конца бабьего лета. Воздух пах ледяной горечью умирающих трав. Полная луна поднималась над краем далекого леса, свет ее понемногу заливал небо и землю, высвечивал каждую травинку, каждый лист.
Он увидел заросший сорными травами и лещиной овраг, по дну которого бежал невидимый ручеек – один из многих, питающих собой Волотову прорву, что лежала впереди на востоке. Бескрайние поля вековой трясины, до сердца которой не могла долететь ни одна птица, не мог добежать ни один зверь. Но до нее еще примерно день пути.
Пока же, если верить пани Любке, ему следовало переехать греблю: наполовину ушедшие под воду деревянные мостки. За ними – он ясно видел это с пригорка – был одинокий хутор. Просторный селянский дом с крепкой гонтовой крышей, хозяйственные постройки, сад, слегка на отшибе колодец. Хутор был обнесен крепким и высоким забором, сколоченным из толстых кольев. Острия угрожающе торчали вверх, кое-где на них насажены были разбитые горшки с болотными гнилушками. В быстро наступающей тьме они загорались неярким зеленоватым светом.
Все это было похоже на картинку из сказки. Лесные угодья, урочище Ягини-Бабы, охраняющей границу между миром живых и миром мертвых. Вот выйдет сейчас из дому, с кряхтением опираясь на помело, проковыляет по двору, отворит дверь стайни и выведет на двор закопченную ступу высотой в человеческий рост…
Роман всмотрелся из-под ладони.
На крыльце дома засветился одинокий никлый огонек. Приотворилась дверь. Поправляя на плечах платок, вышла девушка, прихватила в углу ведра и коромысло, стала спускаться по ступеням. Что-то в ее движениях было странное, Ракута никак не мог понять, что именно.
Но вот девушка оказалась на залитом луной пространстве двора, и стало понятно, что она – горбунья.
Лешка, понял он. Понял сразу, всем собой, и так же ясно понял и то, что ее больше нет на свете.

Женщина в темном глухом плаще сидела на стволе поваленного дерева возле гребли. Отороченный мехом его капюшон скрывал лицо, оставляя свободными только длинные пряди волос и подбородок. На плечах женщины неясным светом горели два болотных огня. Рядом с сидящей прислонен был к древесному стволу тяжелый самострел с вороненым прикладом.
-- Доброго вечера тебе на путях, пан Ракута, -- проговорила женщина, когда Романов конь поравнялся с нею. – Если он может, конечно, быть добрым.
-- И тебе доброго вечера, пани архангел. Если он вообще может быть добрым для таких, как ты.
Она откинула с головы капюшон плаща. Легко оперлась на трухлявый ствол, встала – как если бы распрямилась туго натянутая пружина.
-- Видал ли ты мою гостью?
Роман не ответил. И только смотрел на нее – высокую, с ладной фигурой, которую не скрывал длинный плащ-велеис, с маленькими изящными руками, черными волосами, не убранными в прическу. Длинные темные глаза смотрели из-под четко очерченных бровей просто на Романа, равнодушно улыбался вишневый рот. Все в ее лице было правильным, идеально красивым – и неживым.
-- Так видал ли? – повторила она. Подошла совсем близко, взялась за стремя, прильнула к лошадиному боку, и конь замер, не смея шарахнуться прочь.
-- Видал, пани архангел. Отпусти ее. Какой прок тебе в ней. Она слабая, пожалей ее.
-- Никакого, -- усмехнулась женщина. – Тут ты прав. Бессмысленное, глупое куреня. Но мне, знаешь ли, надоело самой таскать воду, готовить еду, топить печку и убираться в хате.
-- А разве таким, как ты, нужна еда и тепло? – удивился Ракута.
-- Много ты знаешь о том, что нам нужно. Еда вкусная, а тепло… ну, вот ты мог бы дать мне немного тепла. Например. Но ведь ты не станешь. Так что пускай будет она.
-- И не отпустишь?
-- Не отпущу! – Она засмеялась. – Но ты не печалься. Она тебя скоро забудет. Мроя всех равняет: и подлецов, и праведников одинаково. Один бельт – и все.
Поглядела на Ракуту внимательным долгим взглядом. Протестующее взмахнула рукой:
-- Да ты не пугайся прежде времени. Еще нет. Но уже скоро. Как луна вырастет на полную, тогда и убью. Так всем лучше будет. И ей не мучиться, и тебе свобода, потому что ты ведь ее не любишь.
Он выхватил корд из ножен. Наклонился с седла. Вспыхнувшая в сердце ненависть туманила глаза, тяжело билась в висках.
-- Убьешь меня? – вкрадчиво поинтересовалась женщина. Лицо ее было так близко, что Роман ощущал на губах ее дыхание. Оно пахло яблоками и прелью. Как если бы он ступил в облетевший ноябрьский сад.
-- Что ты понимаешь о любви, змея!
Дрогнули углы красиво очерченного рта.
-- Ничего, Романе. Ничего. Ты ведь знаешь – у архангелов нет сердца. Так что любить мне нечем.
Носком сапога он отпихнул ее руки, обнимающие лошадиное стремя так страстно, что глядеть на это казалось непристойностью.
-- Да кто ты такая?!
Она поглядела с недоумением, отстраненно.
-- А я разве не сказала? Я – Илота.

***
Сердце ныло, болезненно колотилось в самом горле. Будто чья-то рука сжимала его – тряпичный багряный мячик. А потом отпускала снова, и тогда можно было вздохнуть. Любка металась по покою, мерила его шагами от стены до стены, лицо все горело от печного жара, а изнутри поднимался озноб.
Без причины накричала на покоевок, потребовала принести горячего вина, меда и яблок, но не смогла проглотить ни кусочка. Вино горчило на губах, а яблоки пахли плесенью.
Она вспомнила свою недавнюю поездку в Омель, на угодки каденции кардинала Лотра. Принимал Омельский князь, Витовт Пасюкевич. Любка уже заранее знала, что, помимо торжественной службы в Омельской Катедре, будет еще и месса в домовой церкви, и соколиная охота, и богатое застолье, которое к концу перейдет в безобразную попойку. Знала и заранее ненавидела все это. А еще она знала, что в дворцовой крипте ее будет ждать Флориан Босяцкий, Омельский капеллан и тайный помощник кардинала Лотра.
О Босяцком она перестала думать сразу, в тот самый момент, когда их кавалькада остановилась, завидев одинокого всадника посреди пустого поля. Он подъехал; просто стоял на их пути и молчал. Не снял шапки, не перекрестился, отказался от кардинальского благословения, да и от приветствия прочих святых отцов. Глядел на Любку во все глаза. В присутствии Лотра, который был ее патроном, следовало держать себя скромно, но все же она разглядела этого человека. Молодой, загорелый и статный, с правильными чертами лица… В нем не было ничего такого, что заставляет как-то по-особенному трепетать женские сердца… Но он смотрел с сочувствием, которого Любка так давно не видела в мужчинах. Сердце покатилось в пропасть.
Гортанно закричал спущенный с повода сокол, обрушился на только ему одному видимую птицу в камышовых зарослях. Любка вздрогнула и очнулась.
Она не помнила, как вернулись во дворец. Как княжеский кравчий поднес ей, будто равной прочим гостям, кубок с нагретым вином. Вино было горьким – вот как теперь, но тогда она не придала этому значения.
Отравили? Но кто и зачем. Ни одному из тех, кто был участником празднества, не было в том никакой выгоды. Ни Лотру, которому она служила верой и правдой… если можно назвать службой согревание постели и украшение собой разнообразных компаний, в которых Омельский кардинал привык проводить вечера, а то и ночи. Любку тяготило это положение, но лучше так, чем нищета и бесприютность. С ним было… удобно. И хотя в последние месяцы она начала подозревать, что наскучила своему патрону, а взгляды князя Витовта сделались более чем настойчивы, менять господина Любка бы не хотела.
Тем более нет никакой надобности Пасюкевичу. Он желал ее заполучить, как мечтают заполучить драгоценное украшение, или соболью шубу, или парадное оружие. Какой смысл в том, чтобы сломать дорогую игрушку.
Флориану Босяцкому, с которым Любка так и не успела поговорить, тоже низачем не нужна ее смерть. Кто еще будет делиться с ним тайнами всего, происходящего в руководстве Омельской диоцезией. И хотя и Лотр, и Босяцкий из одной шайки, у каждого из этих двоих свои интересы. Два хищника не могут ужиться в одной пуще. И все это никак не касается ее, Любки.
Тогда что же это с нею?
Удержав себя от того, чтоб не швырнуть недопитый кубок в стену, Любка поднялась из кресла. Камин почти прогорел, но угли еще пылали жаром, пырхали красными искрами, меняли очертания. Она вдруг увидала в них силуэт всадника, но через мгновение он обрушился, рассыпался пеплом.
Роман, обожгло ее пониманием.
Она сказала ему править на греблю, туда, где одинокий на краю болота, стоит архангельский хутор. Захотелось помочь, и она поддалась извечной бабьей жалости, отвратительной, липкой, приносящей с собой одни только беды.
Окна еще не успели заколотить на зиму, и Любка рванула тяжелые рамы. Холодный воздух октябрьской ночи ворвался в покой, запахло сыростью и болотной прелью.
Далеко-далеко, почти у самого небокрая, горел слабый огонек. Он мог быть огнем походни какого-нибудь далекого путника, или светильни на крыльце одиноко стоящего дома… ей вдруг поверилось в последнее. На хуторе кто-то есть! Из хозяев, вряд ли они позволят человеческой девке зажигать огни.
И там Роман. Хорошо, если живой.
-- Одеваться! – крикнула Любка. – И коня седлать! Скоро, теперь!..
За порогом заворочались, затопотали сонные покоевки.