[jaetoneja]

вот почему, почему у меня всегда так? четыре с половиной выходных дня - боже, благослови еврейские праздники! - и нифига. и вдруг в последний день, половину из которого я слонялся туда и сюда и проклинал все на свете, потому что хз как вообще складывать буквы в слова и вообще кому и зачем это нужно - хренак и пятнадцать тысяч знаков, и вот уже вечер, и мама кто эти люди и где мои вещи.
кажется, на этот вопрос никогда не будет внятного ответа.
ну и, собственно, про котиков.

Новый день встал ясный и ветреный. И, Петер, проснувшись, долго лежал и бесцельно смотрел в потолок, на котором перемещались резкие тени веток ясеня, что рос перед подъездом. Трудно было поверить, что вот так, за одну ночь, кончилась осень. Что-то неуловимо переменилось в пространстве, пока он спал. Как будто по-другому падал с небес утренний ясный свет, не было больше в нем той стеклянной ломкости, которая бывает в последние дни осени, когда вот-вот мороз тронет землю и позднюю листву.
Такой же стеклянный свет, резкий и безжалостный, падал с неба в Толочине, когда Петер попал туда в первый раз и свалился с крыши тамошнего палаца культуры. Наверное, он всегда, до самых последних дней, будет помнить, как лежал навзничь на груде битого кирпича, с покалеченной спиной, и сквозь пролом в крыше следил близорукими глазами за быстро идущими по небу облаками.
Почему именно тогда он решил, что жизнь его кончилась? Почему ему никогда не приходило в голову, что эта жизнь прервалась много, много раньше. Когда в десять лет он сиганул с башни родовой усыпальницы князей Ургале, что стояла в замковом парке на берегу озера. Данковский помнил ее так отчетливо. Сложенная из розовато-серого дикого камня, стрельчатая и невесомая, будто улетающая островерхой крышей в небо, полное кучерявых мелких облаков.
А Антон разбился той же весной, спрыгнув с башни бывшего сахарозавода Витовта Пасюкевича в лунинецком парке. Тогда никто не увидел в этом совпадении ничего странного, но теперь Петеру виделась в этом некая злая ирония.
Сашка умер осенью, когда зачем-то вздумал переплыть Ислочь. Он никогда потом не объяснял собственного поступка; единственное, что Петер знал наверняка — это то, что во главе компании, вместе с которой Сашка ввязался в очень странные и детские только на первый взгляд игры, был все тот же Збигнев Морштын. Тот самый, с которым все они весной поехали на экскурсию в Ургале. Тот самый, который провожал Петера от Ярны до Толочина, где он так славно навернулся с крыши. Тогда Бысь еще посоветовал ему обратиться на ближайший регистрационный пункт. Так скоро, как это только возможно. Удостовериться, так сказать, в новом способе существования.
В новом ли?
Данковский вдруг поймал себя на мысли, что думать обо всем этом невыносимо.
Как будто все люди, которые окружали его все эти годы, с самого начала знали о том, что ему уготовано, но не говорили ничего. Хранили тайну, осторожно, но пристально наблюдая, чтобы он никуда не свернул с назначенного пути.
Ну вот, дождались.
Этот путь завершился в заброшенном костеле в Гервятах, когда он вышел навстречу Гонитве, и четыре ее всадника спешились перед ним и преклонили колена.
И что он должен со всем этим делать теперь?!

Нестерпимо хотелось курить. Решив не будить Кшысю, так сладко спящую, обнимая во сне его руку, он осторожно высвободился из ее объятий. Босиком, стараясь не скрипеть половицами, прошёл на кухню. По дороге зачем-то еще заглянул в другую комнату — ту самую, в которой когда-то был кабинет Кшысиного отца, прокурора округа Омель Юзефа Гедройца. Там, постелив на пол старые пальто, спали Антон с Сашкой. Вчера они решительно воспротивились идее идти ночевать в соседнюю квартиру — ту, которую для Петера снял хозяйственный Ежи Пионтек. Посмотрели на Данковского, как на придурошного, и сообщили, что нарушать покой панны Гедройц они не намерены, а сам Петер как-нибудь перетопчется, а после его вчерашних приключений в Гервятах никто ни в чем не уверен…
Теперь они спали вповалку, голова к голове. Сашка свернулся калачиком, потому что ему здорово поддувало из-под балконной двери, а Антон, устроившийся под батареей, наоборот, разметался во сне, как будто от ее мертвенно холодных труб и впрямь тянуло теплом.
Петер постоял на пороге, вслушиваясь в их сонное дыхание, потом побрел на кухню.
Он был в коридоре, когда услышал сопение и шумную возню. Как будто где-то в развалах мокрых башмаков и курток, сваленных как попало у вешалки, заблудилась крупная пожилая мышь.
Странно, но вообще-то в Омеле мышей не водилось. И даже крыс не было, об этом Петеру почти сразу же по приезде зачем-то рассказал Пионтек. Как будто желая тем самым подтвердить, что город и вправду сильно отличается от обычных мест человеческого обитания. В студенческие годы Петер слышал мало похожие на правду истории о том, как в том или ином городе вдруг исчезали тараканы. Вранье, конечно; Данковский, несколько лет проживший к тому времени в студенческих общежитиях, плохо представлял, как такое может быть возможным. «А когда наступит конец света, уцелеют немногие. Ты, я и тараканы», — он слышал такой анекдот и сильно подозревал, что это не шутка.
То есть, мышь под вешалкой не могла быть мышью ни при каких обстоятельствах.
Петер растерянно похлопал себя по карманам. Пусто; даже коробок спичек он забыл вчера на кухне.
-- Выходи, -- велел Данковский.
Шуршание под вешалкой стихло, но через полминуты возобновилось. Петеру даже показалось, что груда старых курток слегка накренилась. Как если бы тот, кто под ними сидел, пытался прорыть себе путь на свободу.
Он не подозревал, что свобода эта заканчивается у босых ног человека.
-- Говорю тебе, выходи, -- не повышая голоса, снова предложил Данковский.
Из-под края куртки показалась рука, отдаленно напоминающая человеческую, только с гораздо более длинными пальцами, обтянутая бледной, в прозелень, кожей. Помедлила, будто вслушиваясь в пространство.
-- Если я сам тебя оттуда вытащу, будет хуже.
Наружу медленно выбралось странное существо. У него было худое, очень длинное тело с искривленными, тонкими ручками и ножками, непропорционально огромная голова и кисти рук. Тоненький слой пуха, похожий на оперение новорожденного птенца, покрывал неровный, шишковатый череп. Существо дрожало, точно в ознобе, и прикрывало длинными паучьими пальцами лицо, как если бы взгляд человека причинял ему физическую боль.
-- Ты кто?
-- Я Игоша. Не трогайте меня, паночку! Игоша я…
Петер в сердцах сплюнул. Так вот кто, стало быть, пугал его топотом по стенам прошлым вечером, вот кто попытался устроить на кухне пожар.
Игоша. Мертворожденное дитя, или младенец, умерший некрещеным. Оно прячется под кроватями молодых женщин и выбирается по ночам, чтобы высасывать у них жизнь, а если женщина в тягости, то жертвой обычно становится плод во чреве. В некоторых монографиях Петеру также попадались версии о том, что это дитя кикимор или болотниц, которое те подкладывают в колыбели вместо человеческого ребенка. Правда, теперь такое почти не встречается. Ну, если подразумевать обычные места человеческого обитания, и даже там, где последняя из Болотных войн оставила самый яркий след.
Будь Данковский этнографом или занимайся он историей религии, он бы радовался этой встрече, словно умалишенный. Но пять лет назад он сменил специализацию.
Он думал обо всем этом, по-прежнему стоя посреди темного коридора, босиком, засунув крепко сжатые кулаки в карманы штанов, искренне желая сейчас одного. Чтобы и Омель, и все его чудеса и ужасы провалились бы сквозь землю, оставив ему простую человеческую возможность положить голову на подушку и спать. Желательно, без снов.
Существо у его ног скулило побитой собакой, прикрывало руками уродливую голову. От него волнами расходился тяжелый удушливый запах нечисти – и страх. Безотчетный ужас, и ожидание боли, смерти, конца. С внутренним содроганием Петер осознал, что источник этого ужаса – он сам.
Не выпускник коллегиума Святого Сыска, не следователь особого отдела прокуратуры Крево, и даже не обычный человек по имени Петер Данковский.
Гивойтос. Князь Райгарда, пришедший на эту землю, чтобы судить живых и мертвых.
Вот так выглядит власть, сказал Петер себе с горькой ухмылкой. Так реализуется право казнить и миловать. Когда вокруг безбрежное одиночество, и ты один посреди него. Ты – и тот, кто зависит от твоего решения.
В горле стоял горький ком тошноты. С привкусом ржавого железа.
-- Уходи, -- сказал Данковский. – Убирайся, чтоб я тебя не видел больше. Быстро, ну!..
Щенячий скулеж на мгновение прервался.
-- А как же, паночку!.. Она меня прислала!.. она велела…
-- Кто она?
-- Я не могу, не могу сказать!
Данковский присел на корточки и, превозмогая брезгливость, приподнял Игошу за шкирку.
-- Лучше бы тебе прекратить врать, дружочек.
-- Нет, не убивайте! – заверещал он тоненько.
Петер несильно встряхнул своего пленника.
-- Дважды предлагать не стану.
-- Она!.. Ох, она-а!.. Панна Катажина! То есть не сама, а эта вот, зубастая, страшная! Убери его с моей дороги, так она сказала. А не то Черта тебе выраем покажется!
Было сомнительно, чтобы это недоразумение божье когда-нибудь в своей жизни смогло бы увидеть птичий вырай хоть одним глазком. Но Петер решил не спорить. Он потом разберется, сколько правды в этом признании.
-- Катись отсюда.
Данковский разжал пальцы, и Игоша с облегченным писком откатился прочь. Паучьими пальцами подтянул подол куртки, пряча за ним залитое слезами лицо.
-- Спасибо, паночку, спасибо!
-- И помни, -- вслед ему, неожиданно для себя самого, вдруг добавил Петер. – Если когда-нибудь я узнаю, что ты даже просто поглядел в сторону хотя бы одной женщины…
-- Так помру ведь голодной смертию!
-- Ты меня хорошо понял?
-- Никогда, Пяркунасом клянусь! Только смилуйтесь, пане Гивойтос!
Протопотали по стене и исчезли где-то под потолком маленькие быстрые шаги.
Петер перевел дыхание.
Он был один в пустой полутемной прихожей, уже залитой ярким светом ноябрьского утра.
Надо же, а он сразу и не сообразил.
Солнце.
Над Омелем светило солнце.

Сигареты отсырели. Видимо, Петер все же умудрился их утопить в проклятом том болоте в Толочине. Вместе со спичками. Он все пытался прикурить, спички ломались, дымили и гасли, мокрая папиросная бумага расползалась под пальцами, да еще и ветер в приоткрытое подъездное окно задувал такой, что дыхание перехватывало. Данковский проклинал все на свете, от холода у него уже зуб на зуб не попадал, и он не сразу сообразил, что по лестнице снизу кто-то поднимается.
Этот кто-то оказался Ежи Пионтеком.
Пан омельский венатор гжечно распахнул перед носом слегка обалдевшего Петера серебряный портсигар, молча дождался, пока тот вытащит оттуда сигарету – дешевую, без фильтра, отдающую не то птичьим пометом, не то старыми тряпками. Щелкнул кремниевой зажигалкой.
-- В вашем состоянии, оно, конечно, все равно, как именно гробить здоровье. Однако же как медик, Петер Янович, я бы вам не советовал…
-- Подите вы к черту, -- равнодушно посоветовал Данковский.
-- Там гости к пану пожаловали, -- пряча за пазуху портсигар, сообщил Пионтек. – Я сейчас за хлебом выходил, так они уже подъезжают. Спуститесь к ним?
Петер пристально взглянул пану клирику в лицо. За все то время, что они были знакомы, он никак не мог научиться соображать, когда Пионтек шутит, а когда убийственно серьезен. Но его слова звучали так, как будто здесь и впрямь был самый обычный город, в котором люди привыкли покупать к завтраку свежие булки, сливки для кофе и, например, малиновое варенье.
Он бы сейчас, наверное, душу бы продал за варенье.
-- Босиком? – холодно удивился Петер. Почему-то Ежи его раздражал. – А что за гости?
-- А вон, у подъезда толкутся, -- сказал Пионтек. – Вы окно приоткройте да поглядите. Что я стану впечатление портить.
Петер едва ли не по пояс перегнулся через подоконник.
Прямо перед подъездом стояла, перебирая копытами на мерзлом асфальте, прядая ушами, запряженная цугом шестерка вороных коней. Отлитые из дутого серебра, сдержанно поблескивали в лучах холодного солнца украшения на богатой сбруе, на крыше и дверцах кареты. Они походили на изморозь на космах увядшей травы, -- еще и потому, что карета была сплошь покрыта зеленовато-коричневым узором. Как если бы болотная вода, высохнув, оставила на коже, которой были обтянуты ее бока, длинные разводы.
Это могло бы выглядеть, как красивое сравнение, если бы не было правдой.
-- Вернемся в квартиру, Петер Янович, -- предложил Пионтек. – Негоже встречать гостей на пороге.
Они были уже на кухне, куда, как оказалось, подтянулись проснувшиеся Антон и Сашка, а вместе с ними и Кшыся, когда в дверь постучали. Петер механически отметил про себя, что нежданные гости решили не пользоваться дверным звонком. Он собирался спросить у Пионтека, откуда такое странное пренебрежение достижениями цивилизации, но тот с невозмутимым видом пошел открывать.
На пороге стоял высокий статный мужчина в старинном платье – чуге и мягких сафьяновых сапогах. За его спиной маячил еще один, круглый и маленький, розовощекий, в ярком жупане, и улыбался во весь рот. Прозрачные седенькие кучеряшки облаком стояли над блестящей, как одинокое яблоко на голых ветвях, голове.
Петер взирал на гостей в молчаливом недоумении. За ним, точно с такими же лицами, столпились остальные.
Мужчина широко улыбнулся. В синих его глазах скакали чертенята.
-- Хлопцы, -- сказал он с каким-то неуловимым выражением в голосе. – А чего вы такие смурные, хлопцы?
-- Так нечему особенно радоваться, -- хмуро возразил Сашка, и незнакомец уставился на него, как будто только впервые увидел. – Как-то, пане, счастья не наблюдается.
-- Думаю, для счастья тебе не хватает котиков.
С этими словами он достал из-за пазухи своей старинной, расшитой серебряной нитью чуги двух котят. Как фокусник – кроликов из шляпы. Один котенок был белым с черными пятнами на спине, второй того неуловимого окраса, который в деревнях называют «зеленовым» -- то есть серый с черными и рыжими полосками. Сашка посмотрел, как они висят, покачивая тощими лапами, как одинаково раскрывают в беззвучном мяукании розовые рты, как-то странно изменился в лице и ушел в глубину квартиры.
-- Ты, деточка, забери котов-то, -- велел незнакомец Кшысе, которая, как и все остальные, взирала на всю эту апокалиптическую картину с немым изумлением. – Молока им там налей, что ли. Есть у тебя молоко?
-- И молоко, и парная телятина. Панна Кшыся, вы делайте, что он говорит, с ним все равно иначе нельзя. – Выступивший вперед незаметный и тактичный Ежи Пионтек осторожно приобнял Кристину Гедройц за плечи и развернул назад, в сторону кухни. – А вы, пане Владимир, всегда с такими подарками к чужим людям заявляетесь, или только нам, небаракам, счастье привалило?
-- Коты, пане Пионтек, это всегда счастье.
-- А кормить их в этом холерном городе чем?
-- Послал бог кота – пошлет и мышей на прокорм, -- глубокомысленно заметил на это пан Владимир и обернулся на своего спутника. – А ты что мельтешишь там, Адась? Вели там пахолкам нести припасы, или все по дороге сожрали и выпили, лайдаки?
-- Да Боже меня оборони! Хлопцы, вы принимайте провизию…
В следующие полчаса все только и стояли с раскрытыми ртами, немо наблюдая, как одетые в одинаковые и неприметные свитки хлопцы, приехавшие с паном Владимиром, молча таскали из кареты в дом корзины с провизией. Окороки, чисто вымытая деревенская картошка и лук, нарядные яблоки, глиняные бутыли с вином и стеклянные – со старкой, молочные крынки, глиняные горшочки с соленьями, клюква, печиво, кольца колбас, которые, для скорости передвижения пахолки вешали себе на шеи, и те свисали с могучих плеч, как ароматные огромные корали. В затхлом воздухе подъезда пахло чесноком, перцем и чем-то еще, забытым, трудно уловимым, но навевающим мгновенную истому.
Всем этим можно было бы несколько раз накормить армию Лишкявы до смертной икотки, и врагам бы еще осталось.
-- Вы там, хлопцы, на стол накрывайте. Поснедаем скоренько да скромно – и за дела, -- велел своим людям пан Владимир и почтительно тронул Данковского за локоть. – А пока они там возятся, нам бы поговорить, Петер Янович. Адась, проводи нас с паном!