[jaetoneja]

ну натурально, я же всегда знал, что Катажина ни при чем. никогда это не монтировалось в моей голове - она и зло.
но такого сурприза я, честно говоря, не ожидал.
ну то есть когда я начинал писать эту арку, я не думал, что оно вот так выкрутится. я даже сегодня, садясь с чистой головой за клавиатуру, знал очень примерно, как и что. а оно встало в пазы истории так естественно, как будто я всегда это знал, просто забыл на какое-то время. я даже схемочку начертил на бумажычьке - ну чисто проверить, не может же оно так быть, я точно где-тот ошибся. но нет. но нет.
никогда не перестану удивляться тому, как сощелкиваются эти паззлы.

Девчонка лет пятнадцати перекинула через низкий подоконник тощие ноги в огромных башмаках, села, подтянула на коленях подол мешковатого платья и протянула Катажине на раскрытой ладони горбушку хлеба.
-- Есть будешь?
-- Привет.
-- И тебе не хворать, -- откликнулась девчонка, ощерив в усмешке мелкие очень белые зубы. – Только не говори, что не голодна. У подзаборной шавки вид лучше, чем у тебя.
-- Пошла вон. – Катажина плотнее запахнула на груди кожушок.
Девчонка отщипнула от румяной корки кусок, с показным удовольствием прикусила. Шибануло кислым запахом ржаной опары. Катажина задержала дыхание.
-- В подаянии не нуждаюсь.
-- Ой, какие мы гордые! Спорим, через пару дней ты будешь готова пойти с первым встречным за миску супа?
-- Вон пошла!
-- Господи, как вы мне все надоели. – Девчонка со вздохом поднялась с подоконника, склонилась над Катажиной и насильно вложила ей в ладонь кусок хлеба. – Ешь, пока не подохла. За это можешь не платить.
-- А за что ты возьмешь плату?
Девчонка посмотрела на нее – и расхохоталась, запрокинув голову. Точно завороженная, Катажина глядела, как бьется на ее горле синяя жилка. Всей собой ощущая ток крови в чужих венах.
-- А ты не подумала о том, что ты уже платишь? И довольно давно. С тех самых пор, как на мельницу съездила. Как того недотепу звали? Адам, если я ничего не путаю…
Катажина вспомнила – Адась Даньчик, заведовавший почтовой конторой в Толочине, по вечерам играющий на органе. Гжечный кавалер, перед которым она испытывала неловкость и все пыталась сообразить, какими поступками могла подать ему повод к ухаживаниям. Так и не сообразила, а он, оказывается, вовсе не от тонкости натуры за ней волочился. Но, так или иначе, а вытащил ее из мельничного ставка, в котором она едва не утонула. И потом, в маленькой комнатке на хорах костела в Гервятах, отпаивал ее старкой. Принимая из его рук стопку, смущаясь под взглядом его серо-зеленых близоруких глаз, она почти не слышала, о чем он говорил.
А он, пытаясь оправдаться, признался ей, что на самом деле никакой он не органиста, а подмаршалок Райгарда. А еще он пытался убедить ее в том, что глава Святого Сыска Лишкявы и Шеневальда пан Анджей Кравиц – плохая пара для такой нежной паненки…
-- А потом ты вышла замуж, -- напомнила девчонка, отряхивая от хлебных крошек подол платья. – И не помнишь, за кого. Как ты думаешь, можно ли так поступить по доброй воле?
-- Что тебе от меня нужно?
-- Да, в общем, ничего. Все, что ты могла, ты уже сделала. На какое-то время… хватит. Я просто сказать тебе, дуре, хотела, что у тебя наследство осталось.
-- От кого? Родных у меня нет… разве что тетка в Толочине, но у нее свои дети…
-- Ну, муж-то у тебя есть, -- хмыкнула девчонка. – То есть, был, но в данном случае это неважно. У тебя, правда, ни паспорта, ни каких других бумаг, но с этим легко справиться.
С этими словами она достала из кармана своей чудовищной кофты перетянутый бечевкой бумажный пакет. Бросила его к ногам Катажины.
-- Адрес там внутри. Покажешь в домовой управе. Да, и скажи им, что ты не ведьма.
-- А кто?
Девчонка ухмыльнулась, зачем-то облизнула языком сахарно блеснувшие в чердачной полутьме зубы.
-- Я тебе потом скажу. Если к тому времени сама не дотумкаешь.

-- Проходите, пани Марич. Осторожней, здесь порог, давайте я вас под ручку поддержку…
-- Я сама.
Начальник жилищной конторы – пожилой дядечка с усталым и грустным лицом – одной рукой все же ласково приобнял Катажину за талию, а другой завозил по дверному косяку, нашаривая выключатель. Овчинный тулуп, в который дядечка был завернут, как похищаемая женихом двинаборгская княжна – в ковер, делал его движения неловкими. Выключатель никак не желал находиться, дядечка попытался этим воспользоваться, и уже было полез к Катажине целоваться. Она пихнула нежданного ухажера локтем в бок, попала в особо чувствительное место, и пока тот охал, скрутившись в три погибели, оказалась в противоположном конце просторной прихожей.
Под потолком наконец зажглась лампа – пятирожковая тяжелая люстра. Налились матовым светом ее плафоны-лилии, пыльный свет пролился на полосатые выцветшие обои, на ковровую дорожку, на зеленые бархатные портьеры, отделяющие коридор от гостиной. Будто отвечая на вторжение людей, оттуда, из темного, будто стоячая вода, полумрака вдруг хрипло ударили часы.
Катажина пошла на звук. Ей навстречу, будто приветствуя, зажглась еще одна люстра, такая же, как в прихожей. Панна Доманская оказалась в просторной комнате, заставленной по стенам книжными шкафами. Посередине на круглом столе, укрытом скатертью с бахромой, в хрустальной вазе стояли давным-давно засохшие цветы. Кажется, хризантемы. Фисгармония в простенке у балконной двери, два кресла и тонконогий столик между ними, в одном из кресел – раскрытая книга, по странице ползет плесневое пятно…
Если бы не явные следы тления, эта комната выглядела бы так, будто хозяева просто вышли на минуточку. Или нет, не хозяева – хозяйка. Пожилая дама, носившая давно вышедшие из моды, но невыносимо элегантные наряды, все эти шляпки с вуалями, горжетки, высокие тонконосые ботики на острых каблуках, опиравшаяся при ходьбе на костяную трость и курившая сигареты в янтарном длинном мундштуке. Или трубку.
В комнате стоял отчетливый запах табака и пряных духов.
-- Пани Марич, бумаги бы подписать, -- сказал из-за спины ее спутник.
-- Почему вы меня так называете?
-- Так как же!.. – он смутился, зачем-то потянул с головы кроличью шапку, и все лицо его пошло красными пятнами. – Супруг ваш пан Марич был, Антон Глебович, а вы вдова. А квартира эта его бабке принадлежала, но пани Ядвига как померла, все внуку отписала, конечно, он же сирота был, прости господи, она его в каком-то приюте подобрала…все говорили – совсем из ума старуха выжила. А она твердила, мол, точно внук, ну а кто с ней спорить станет, она женщина строгих правил была…
Слушая вполуха это бормотание, Катажина подошла к окну, раздернула портьеры. В пыльные стекла ударил холодный свет октябрьского дня.
Как странно звучит имя этого мальчика в приложении к ней самой. Непривычно… но правильно. Как будто так и должно быть.
Из всех толочинских девиц он выбрал ее. Как будто только она и существовала на свете, и не было вокруг никого больше, ни записных поселковых красавиц, ни деревенских дурочек, в которых если и влюбляются, то исключительно из милосердия. Катажина хорошо запомнила его лицо во время их первой встречи: на нем был написан ужас, как если бы Антону вдруг показали его будущее, и оно выглядело кошмаром.
Ты то, что предначертано, Катажина Доманская, и ты – чудовище.
Кася так глубоко задумалась обо всем этом, что на несколько мгновений будто выпала из настоящего, в котором вместе с дядькой из домовой управы все еще топталась в коридоре странной чужой квартиры. И пока она, стояла, оцепенев, дядька вдруг скинул на пол свой чудовищный тулуп, переступил через него, споткнулся, чертыхаясь, и повалился прямо на Катажину, одной рукой обнимая ее за талию, а другой пытаясь задрать на ней юбку. От него пахло каким-то на редкость противным одеколоном, кислой овчиной, застарелым табачным дымом.
-- А ты не ломайся, паничка, не в театре!.. Кто на тебя еще глаз бросит…
-- Вы с ума сошли?!
-- А ты думала все задаром получить? Шлюха столичная. Вдова она, ты ж погляди на нее…
Сползла на пол бархатная скатерть со стола. Со звоном обрушилась хрустальная ваза. Но не разбилась, просто покатилась по половицам, боковым зрением Катажина видела, как она замирает в своем движении, остановленная краем ковра.
Стеклянный солнечный свет бил в окно, прямо в висок, делая все происходящее невыносимо реальным.
Это все – со мной, вдруг осознала она. Здесь и сейчас. И закончится скверно, если позволить событиям идти своим чередом.
Никто и никогда не смел ни к чему ее принудить. Удивительно, но это была правда. И она никогда не смогла бы никому объяснить, как ей, приютской крысе, взятой из милости сперва в коллегиум на учебу, а после – на работу в антикварную лавку смешным стариком, похожим на рождественского волхва, удалось пройти через это все, ни разу не поступившись собой. Пытались многие, и не единожды, какой смысл врать. Но ни в одном случае это не заканчивалось так, как обычно случается с юными девицами. Разбитым лицом, разорванным лоном, ножом в горле, если сопротивляться особенно сильно. Что их всех останавливало? Что они видели в ее глазах? Катажина никогда не задумывалась.
Чужие горячие пальцы шарили под бельем, путались в подвязках чулок. С силой дернули на груди платье, отлетели с лифа, запрыгали по полу крохотные пуговки.
Разрешить себе упасть. Просто скользнуть бедром по краю стола, не думать о том, что со всего маху падать на пол – больно.
Граненое узкое горло хрустальной вазы неожиданно удобно легло в ладонь.

Из крана в кухонную раковину размеренно капала вода. Крупные капли, ударяясь о жестяное дно, рикошетили, скатывались по кафельной плитке на стене, оседали на руках, на груди. Из открытого окна дуло, шее было холодно в разорванном вороте платья.
Та самая девочка, которая нашла Катажину на чердаке дома в одном из бесчисленных переулков привокзального квартала, теперь сидела за столом в кухне. Горбилась на табурете, натянув рукава шерстяной кофты до самых кончиков пальцев. Смотрела в лицо Катажине – оценивающе, исподлобья. Потом спросила деловито и спокойно:
-- У тебя еда какая-нибудь есть?
-- Не знаю. Наверное, нет. Здесь же никто не жил столько времени.
Девчонка с красноречивым вздохом поднялась со своего табурета, шаркая тяжелыми башмаками, пересекла кухню, распахнула морозильный шкаф и уставилась в его освещенное желтым светом ледяное нутро.
-- И вот зачем врать было…
Она принялась выкладывать на стол какие-то пакетики и свертки из промасленной пергаментной бумаги, литровую бутыль с молоком, запечатанную бело-голубой шапочкой из фольги, хрустальную масленку с крышкой. Последним на свет из холодильника явилось желтое антоновское яблоко, прозрачное, до краев налитое соком. Только при одном взгляде на него Катажина ощутила, как рот наполняется горькой слюной.
У слюны был привкус железа.
-- Привет из Толочина, -- сказала девчонка и с хрустом надкусила яблочный бок. – Салфетку поменяй, эта уже вся в крови.
Катажина машинально бросила в раковину промокший кусок марли, так же машинально взяла следующий, прижала к разбитой губе.
-- Откуда ты взялась?
-- Это именно то, что тебя интересует больше всего? Прямо сейчас – ты хочешь знать, зачем я сюда пришла?
-- Можешь еще сообщить, как тебя зовут.
-- И чем это тебе поможет?
-- Ничем. Но у всех людей, так или иначе, есть имя.
-- Хорошо. Предположим, меня зовут Мария.
-- Марыся.
-- Сиротка Марыся, -- хихикнула девчонка и снова впилась в яблоко своими мелкими зубами.
-- Пресвятая Дева мне нравится больше, -- возразила Катажина задумчиво.
Девчонка фыркнула в ответ:
-- Только я-то не святая.
Яблочный сок пузырился на губах; Кася не могла отвести взгляда от ее лица. Ничего примечательного, она едва бы узнала ее в толпе; и вместе с тем было в нем что-то неправильное. Как сделанная бездумно копия: вроде бы все на месте, глаза, нос, губы и скулы, но чего-то не хватает, чего-то главного, что отличает человека от прочих живых существ. И от неживых в особенности.
-- Ты придумала, что собираешься делать дальше?
Катажина в странном оцепенении рассматривала следы крови на белой марле тампона. Почему мужчины всегда, если бьют женщину, норовят ударить в лицо? И запястье, кажется, вывихнуто. Еще очень сильно болел правый бок: она здорово приложилась об угол стола при падении, и этот урод еще, кажется, добавил в пылу драки. Она зачем-то вспомнила, как хрустнула его голова, когда она саданула со всей силы хрустальной вазой. Длинное граненое горло, похожее на журавлиную шею. И как брызнуло красным.
Она задышала часто и глубоко, пытаясь справиться с внезапным приступом тошноты.
-- Ты о чем?
-- У тебя мертвый мужик в гостиной. Как полагаешь, через какое время его хватятся? Ну, я не знаю, кто. Родственники, друзья. Коллеги. Ты же не думаешь, будто кто-то поверит в то, что это он сам упал и расшиб себе башку вдребезги.
Она вскочила, метнулась в коридор. Увидела сквозь щель в портьерах развороченную гостиную, широкое темное пятно на ковре, откатившуюся под диван вазу – все еще целую, надо же, а она думала, от нее только осколки и остались.
Входная дверь была распахнута и слегка покачивалась от подъездных сквозняков.
-- Ушел, -- сказала за спиной Марыся. – Слушай, ведь ты могла его убить. Легко. Тебе и ваза бы не понадобилась. Как же ты так промазала, а?
В ее голосе было столько всамделишней, искренней жалости к Катажине, столько разочарования ее бестолковостью, что на какое-то мгновение панне Доманской сделалось жутко.

На столе горела принесенная из комнаты лампа; Катажина сама принесла ее, когда выяснилось, что светильник в кухне не работает. Пламя свечки металось за матовым, с цветочными узорами, стеклом плафона, и мир вокруг казался уютным и нестрашным. За окном угасали прозрачные октябрьские сумерки, яростное рыжее солнце валилось за кроны деревьев в ближнем парке, обещая назавтра ветреный и холодный день. Катажина знала: там, в парке, если пройти сквозь путаницу тропинок, можно выйти на обрыв Ислочи. За спиной у тебя останутся пригорок и растущие на нем несколько прямых, как струны, сосен с черной иглицей. Чуть поодаль будет старое здание сахароварни с высоченной башней-трубой, с которой, если взобраться по винтовой лестнице на обзорную площадку, можно увидеть не только панский палац и заброшенный железнодорожный мост, и Лунинец – на другом берегу.
Всю свою жизнь она смотрела на Омель оттуда, с такого же обрыва над Ислочью, и могла только догадываться о том, что скрывает под собой густой туман, всегда стоявший над поплавами.
Где-то там, на другом берегу, остался Толочин, и мельница, сгоревшая дотла на ее глазах. И могила Антона Марича, который теперь мог бы прийти и спасти ее. Если бы она не была такой дурой.
Марыся, повязав поверх своей чудовищной шерстяной кофты льняной фартук с кружевными оборками, резала на деревянной доске хлеб и твердую, как камень, копченую колбасу. Красиво раскладывала на тарелке тоненькие до прозрачности ломтики. Потом соорудила для Катажины многослойный бутерброд. Села напротив, подперев кулаками острый подбородок.
-- Ешь.
-- Почему ты все время меня кормишь?
-- Кто-то же должен. – Девчонка вздохнула. -- Раз ты не в состоянии сама о себе позаботиться. А вообще, если честно. Знаешь, я устала. Я думала – ну, хоть на этот раз повезет. Ты не выглядела слабонервной идиоткой, которая падает в обморок, если уколет палец и пойдет кровь.
-- Я выглядела как та, которая способна пройти по головам во имя собственной цели?
-- Ну, на панну Раубич ты мало похожа. Вот она могла. А ты – нет.
-- На кого? – удивилась Катажина, откусывая от бутерброда. Хлеб был мягким, теплым еще, как будто его только что вытащили из деревенской печи. И не хотелось думать о том, откуда может взяться такое чудо в мертвом городе.
-- Жила такая паненка. Михалина Раубич. Майка. Много лет назад. Мне сейчас лень подсчитывать, сколько времени прошло. Любила человека по имени Анджей Кравиц. Знаешь такого? По глазам вижу, что знаешь. А он убил ее. Замучил насмерть.
-- За что? Почему?
-- Потому что у него работа такая. Потому что он глава Святого Сыска Лишкявы и Шеневальда. А еще он – Гивойтос. И ты могла бы стать Эгле, если бы ртом не хлопала. Но ты все проворонила, ты позволила этому щенку… как его звали, я забыла… Ах да, Антон Марич, ты же его вдова!.. И ты, и Ольга Завадская – мамаша его, святая коза… вы все. А Михалине просто не повезло. Почему ты его не прикончила, мужика этого? Он же тебе никто, и он тебя чуть не изнасиловал. А ты вот так просто… тебе нравится, когда с тобой так поступают? Тогда зачем ты сбежала из Лунинца? Пускай бы пришли за тобой, как пришли за всеми остальными…
-- Потому, что единственным и неистребимым стремлением ведьмы есть стремление к свободе, -- проговорила Катажина. Она понятия не имела, откуда пришли эти слова.
Девчонка расхохоталась. Толкнула лампу, та опрокинулась на столешницу, покатился и разбился на тысячу осколков стеклянный плафон, свеча погасла, зашипев фитилем в лужице расплескавшегося чая. Упала прозрачная синяя тьма. Огненный краешек солнца на секунду, прежде, чем скрыться за деревьями, прошил ее яркой искрой.
-- Ты – не ведьма, -- сказала из темноты Марыся. – Ведьма – это та, которая пересекла Черту и живой вернулась обратно. А ты никто. Хотя могла бы стать всем. Хочешь, я покажу тебе, что именно ты потеряла?
Катажина подняла взгляд и увидела, как из темноты, сгустившейся под потолком, будто из омута, выплывает огромная рыбина. Не морок, не призрак, порожденный игрой теней и закатного света. Она была живой и настоящей, она распространяла вокруг себя запах рыбьей чешуи и стоялой речной воды, и песчинки, налипшие на ее брюхо, осыпались вниз, крутясь в водяных струях. Как крылатые ясеневые семена, как тополиный пух.
Перед рыбиной, подвешенный на изогнутом усе-удилище, светился зеленый огонек.
-- Вот такой ты могла бы быть, -- произнес в темноте печальный голос Марыси. -- Мне даже подумать страшно, что стало бы с любым, кто посмел бы тебя обидеть.
-- Зачем?
-- Что – зачем? – не поняла она.
-- Зачем это нужно тебе самой?
-- Потому что ты – это я. Эгле, королева ужей. Такая, какой должна была быть всегда, но никогда ею не ставшая. Потому что так неправильно: Черта и весь остальной мир. Никакого остального мира нет. И рано или поздно, но тебе придется в это поверить.
-- Пошла ты к черту! – крикнула Катажина. Ладонью она беспорядочно шарила по столу. Где-то здесь должен быть нож, она помнила, как Марыся резала им колбасу и хлеб.
Пальцы наткнулись сперва на деревянную доску, потом – на неровный край лезвия. Почему-то он показался Катажине очень горячим.
-- Ее будут звать Гелена, -- сказала девочка в темноте. – И лучше тебе согласиться с тем, что она умрет.
-- Почему?!
-- Потому что за эту смерть отвечать будешь ты. И хорошо бы, чтоб не напрасно.
Катажина метнула нож наугад. Зазвенело разбитое стекло. В кухню ворвался ледяной октябрьский ветер.