[jaetoneja]

7 ноября 2009 года.
Лунинец, округ Омель.

Когда они приехали в Лунинец, шел снег. Валил и валил с низкого неба, будто ватой, обложенного серыми тучами. Холодно не было, и над улицами, полого спускающимися от центра к набережной , стоял густой туман.
Пионтек оставил свою “Ярну” в каком-то переулочке возле Ратушной площади, в местрое отделение Святого Сыска не то что заходить не стал – даже смотреть в его сторону отказался. Вы же хотите вернуться в Омель, Петер Янович, сказал он – не спрашивая, но утверждая. Отвечать Петер не стал, как не стал и уточнять, как визит к здешним венаторам может повлиять на возможность этого возвращения.
Понимаете, помолчав, задумчиво добавил Пионтек, то, что из Омеля нельзя уехать – это общественное заблуждение. То есть да, уехать навсегда действительно нельзя, но можно отлучиться на время. Главное, чтобы там – он махнул рукой куда-то в неопределенность, -- были уверены в том, что ты вернешься. Что в месте, куда ты отпавился ты не успел стать… частью пейзажа, что ли. Так что чем меньше народу тебя видело и с тобой говорило, тем шансы выше.
Все это больше всего походило на какие-то местные суеверия, бабкины забабоны, но за время своего пребывания в Омеле Петер навидался такого, чему не было рациональных объяснений. Поэтому вопросов лишних он решил не задавать. Тем более он не стал спрашивать, как это сочетается с тем фактом, что Пионтек неоднократно ездил и в Лунинец, и в Толочин по своим кураторским делам. Так хорошо было просто идти по этим улицам, несмотря на скользкие “кошачьи лбы” брусчатки, смотреть на дома, на превращающиеся в сугробы деревья.
Полуподвальчик антикварной лавки “Каспер и Бальцер ” помещалс по соседству с книжным магазином, и конечно же, никакого другого имени, кроме как Мельхиор, у хозяина-букиниста быть не могло. И Петеру снова почудилось, будто он оказался внутри музыкальной шкатулки, в самом сердце рождественской сказки. Стеклянный ангел, подвешенный на золоченую нитку к еловой лапе, распростер радужные крыла…
-- Нам сюда, -- из невозможного далеко сказал Пионтек, и спустившись вниз по расчищенным ступенькам, толкнул дверь.
Нежным звоном отозвался привешенный к косяку колокольчик. Петер уже был готов войти внутрь, когда с карниза над крыльцом прямо ему за шиворот обрушился целый сугроб. Досталось и Ежи Пионтеку, который шел за Петером следом.
-- Вот же холера! – высказался дипломатичный пан клирик, распахивая свое пальтецо, чтобы стряхнуть попавший за шиворот снег. – Панове хозяева, не в лесу ведь живете!
В жарком и тесном пространстве магазинчика нечем было дышать. Стекла очков тут же заволокло испариной, весь снег, насыпавшийся в волосы и на лицо, немедленно растаял, и Петер принялся рыться по карманам в поисках носового платка. Такой роскоши у него не водилось черт знает сколько лет… наверное, с выпускного класса школы, но сейчас он как-то об этом позабыл.
-- Вот, возьмите, пане.
Он наощупь принял из чьих-то рук рушничок, прижал к лицу. От накрахмаленного льна пахло сушеной лавандой и немножечко – валериановым спиртом. Дымный пар, рассеявшись, чудным образом соткался в невысокого щуплого старичка. Седые волосы облаком стояли над его головой, и смотрел он на Петера поверх съехавших на нос очков неодобрительно и сурово.
-- Чему обязан, молодой человек? – спросил он и покрепче оперся на крепкую трость с костяным набалдашником. Петер зачем-то подумал, что если такой тростью засветить человеку в лоб, то всякие разговоры сами собой очень быстро могут завершиться.
-- Если пан Каспер – это вы, то у Святого Сыска по округу Омель и Ликсна есть к вам несколько вопросов.

-- Кофе?
-- Не откажусь.
-- Больцусь, налей пану кофе. Сахар, сливки?
-- Черный, -- сказал Петер, пристраивая свою куртку на обитый зеленым штофом стул и думая только о том, как бы не своротить какую-нибудь финтифлюшечку. Странные вещи окружали его. Разлапистые канделябры тянули бронзовые и мельхиоровые лапы. Улыбались с портретов незнакомые дамы и кавалеры. Вылепленные из бисквитного фарфора пастухи и пастушки вели хороводы на мраморных столиках, на каминной полке. Вразнобой тикали на стенах старинные часы. В воздухе стоял запах пыли, старых духов, нафталина и почему-то машинной смазки.
Пан Бальцер наклонил над круглой, похожей на розовый бутон чашечкой серебряный носик кофейника. Высокий и сутулый старик, гладко выбритый, в массивных, в костяной оправе, очках, он нисколько не походил на старшего брата. Они и одеты были совсем по-разному. Пан Каспер – в костюме-тройке, пан Бальцер – в меховой кацавейке поверх фланелевой в клетку рубахи и в мятых домашних брюках. Но несходство их лишь странным образом усиливало ощущение родства.
-- У пана хороший вкус.
-- Я знаю. – Петер поднес к губам чашку.
Сидящий напротив пан Каспер внимательно взглянул на него поверх очков. Зачем-то вынул из жилетного кармана часы-луковицу, щелкнул крышечкой, вздохнул с видимым сожалением.
-- Видите ли, молодой человек. Не хотелось бы вас огорчать, но мы с паном Бальцером полагаем, что Лунинец – это несколько за пределами вашей, скажем так, юрисдикции.
Петер молчал. Кофе в его чашке был горячим и сладким, снег за окнами валил и валил, и лица фарфоровых пастушек расплывались в тумане. Думать о делах не хотелось.
-- В таком случае, пан Каспер, -- Данковский одним глотком допил свой кофе и очень аккуратно поставил на блюдечко пустую чашку, -- я вас с паном Бальцером тоже огорчу. Отвечать на мои вопросы вам придется. И дело не в том, что мне наплевать на вопросы юрисдикции. Пять лет назад у вас работала одна панна. Ее звали Катажина Доманская. Что с ней случилось?
-- Вы сказали “работала”? – спросил пан Каспер и осторожно снял очки. Глаза его, теперь не защищенные стеклами, утратили старческую голубизну. Это было все равно как смотреть в револьверное дуло. – Она… умерла?
-- Смотря что понимать под этим словом. Но есть все основания думать, что да.
-- Бедная деточка. Как же так. Как же так.
Он все протирал и протирал мягкой замшевой тряпочкой стекла очков, и никак не мог остановиться.
-- То есть, вы подтверждаете, что ее знали? – осторожно вклинился в разговор Ежи Пионтек.
-- Мы настояли, чтобы она уехала, -- сказал пан Бальцер. -- Тут было опасно. Нехорошо. Нам всем казалось, что так будет лучше. Что здесь мы не сможем ее защитить.
-- От чего ее следовало защищать? – спросил Петер.
-- Разве они стали бы разбираться… -- пан Каспер вздохнул. -- Они же не люди. Так нельзя говорить, пане, особенно с вами… и с вашими коллегами, но как правильно – я теперь не знаю… Они сочли бы ее ведьмой. Пан же лучше нас знает, как ужасна участь тех, кто попадает в эти жернова.
Наверное, до этого момента Петер честно считал, что – знает. Но глядя на этих двух стариков, искренне горюющих по чужому,в общем-то, человеку, он усомнился в этом.
События пятилетней давности всегда казались ему не заслуживающими пристального внимания. В конце концов, в истории Лишкявы были моменты и пострашнее. Но почему-то именно теперь стало понятно, что пренебрежение, которое все они, каждый человек, живущий в этой стране, испытывали, думая о страшных временах, -- это просто страх. Предчувствие, что, повернувшись к тем событиям лицо, ты разглядишь в них нечто такое, от чего навсегда утратишь покой.
Пять лет назад князь Райгарда Анджей Кравиц, непостижимым образом вернувшийся из-за Черты, испугавшись неслыханной и ничем не объяснимой активности ведьм, отдал приказ поставить на учет всех и каждую. Принятое более полувека назад положение об обязательной инициации по достижении полнолетия и санкции за отказ от нее или укрытие от органов Святого Сыска вдруг обрело невиданную силу. А тем из ведьм, кто хоть раз был замечен в ведьмовстве или только в попытках к оному, оставалось только посочувствовать.
По статистике, Петер помнил, в ведьмовских способностях можно было смело заподозрить каждую десятую женщину детородного возраста. С учетом того, что в то время с поиском и рассмотрением доказательств вины никто особенно не заморачивался, реальное количество… пострадавших даже осмыслению не поддавалось.
Святой Сыск уничтожил десятую часть женского населения страны. Наплевав на возможные последствия. И не добился никакого результата.
Ну, то есть, Данковский не слишком понимал, на какой именно результат они все рассчитывали. Какое чудовище надеялись уничтожить.
Неудивительно, что в итоге они вырастили такое чудовище, при столкновении с которым нормальный человек просто теряет разум и предпочитает рассказывать себе сказки о том, что все прекрасно и ничего страшного никогда не случалось.
-- Она проработала у нас чуть больше года, -- негромко проговорил пан Каспер. – Возможно, вы удивитесь… но мы с Больцусем любили ее. Как могли бы любить собственную дочь или племянницу. Но детей нам господь не дал. А она была сирота. И мы никогда не спрашивали, правда ли, что она… ну, вы понимаете.
Данковский понимал.
Минувшим вечером Пионтек ушел и вернулся почти к полуночи. Когда Кшыся Гедройц открыла ему двери, он, как был, в мокром пальто и грязных ботинках, молча прошел в кухню и положил на стол перед Петером картонную папку с бумагами.
-- Вам следует это посмотреть, Петер Янович, -- сказал Пионтек и поглядел на Данковского так, что возражать сразу расхотелось.
Внутри папки, под обложкой с наивными тесемками-завязочками, лежало несколько листов бумаги. Отпечатанные на машинке справки, выписки из Нидского дома призрения, из Лунинецкого детского интерната, тамошней приходской школы, фотокопии свидетельств об окончании каких-то коллегиумов и курсов… он увидел выписанные круглым почерком паспортистки слова “бухгалтер-делопроизводитель” и ощутил, как изнутри поднимается волной истерический смех.
И еще там была выписка из Лунинецкого налогового управления – о последнем месте работы. Магазин по продаже подержанных товаров, площадь Рынок, строение 2, на которую Петер поначалу и внимания не обратил, а вспомнил только когда они вместе с Пионтеком приехали в город.
-- Ежи, вы ограбили местный архив?
-- Я всего лишь делал свою работу, -- обиделся Пионтек и, вытащив из-под стола табуретку, уселся напротив. Не спрашивая, отхлебнул из оставленной на столе чашке холодного кофе. – Вы, конечно, можете смеяться сколько угодно, Петер Янович. Но все, чего я хочу, это чтобы вы знали. Катажина Леонгардовна Доманская, которую вчера в госпитале опознал ваш друг – вполне реальный человек. С биографией, с документами, подтверждающими ее существование. И она никогда не была задержана Святым Сыском по подозрению в ведьмовстве. Впрочем, и инициирована никогда не была тоже.
-- Это все, что мне нужно знать? – еще раз просматривая содержимое папки, спросил Петер.
-- Теперь – все, -- сказал Пионтек, вынимая из самого конца жидкой стопки бумаг серый лист почти слепой фотокопии.
Петер взглянул.
Это было свидетельство о смерти панны Доманской, выписанное отделом регистраций гражданского состояния Толочинской городской управы. Там же отмечалось, что выдан документ заочно, на основании протокола пожарной службы и по настоянию Толочинских оганов дознания, и проставлена дата – 8 октября 2004 года.
Петер держал эту бумагу в руках и с отстраненным изумлением глядел на то, как дрожат его собственные пальцы.
Пожар на сельской свадьбе пять лет назад.
Воздух в жарко натопленной кухне до отвращения отчетливо пах гарью и речною тиной.
-- Вы ошибаетесь, панове, -- сказал Петер двум старикам, смотревшим на него с одинаковой надеждой и опасением. – Панна Доманская никогда не была ведьмой. Собственно, и навой она не была тоже.
-- А кто же она тогда? – спросил Пионтек.
-- Если бы мы знали, -- вздохнул Петер. – Если бы мы только могли знать.
Тогда, на берегу Ислочи, когда они увидели Катажину – а никто из них ни секунды не сомневался, что это была именно она, -- Антон долго не мог прийти в себя. Смотрел в одну точку – куда-то Петеру за плечо, и лицо его было белым, и мелко вздрагивал край рта. Только что утвердительно ответив на вопрос Пионтека, он как будто не мог себе этого простить. И, Петер знал совершенно точно, так же, как и все они, непрестанно задает себе один и тот же вопрос.
Как могло так случиться, что панна Катажина Доманская, сгоревшая в пламени пожара на мельнице пять лет назад, теперь стоит перед ними.
И что она здесь делает.
-- Навы всегда возвращаются на место убийства, -- сказал тогда Пионтек.
А Петер покачал головой.
Неведомым странным чувством он в тот момент твердо знал: эта женщина никогда не пересекала Черты, чтобы вернуться.
Потому что она и была – Чертой.
И все, что ему оставалось, это просто убедиться в этом. Получить право назвать эту догадку вслух.
Петер достал из-за пазухи и положил на столик перед паном Каспером пластиковый пакет с бабочкой-брошью.
-- Вам знакома эта вещь?
Так хотелось верить, что сейчас пан Каспер примется близоруко всматриваться в переливы синего перламутра и завитки серебра, потом станет качать головой, отрицая, и тогда можно будет разрешить себе наплевать на подозрения, и вернуться домой, и сказать Антону, что все это – глупости, просто страшный сон.
-- Это Касечки, -- проговорил пан Бальцер. – То есть, панны Доманской. Она… забрала эту вещь, когда уходила. Мы бы никогда не подумали, но потом явилась пани, которая ее заложила, попросила отдать… а мы не смогли. А пан ее где нашел?
-- Да на улице, -- сказал Петер и с вызовом поглядел пану Касперу в лицо. – Обронил, наверное, кто-то.
Он честно ожидал, что старик ему не поверит, примется возражать, но тот как будто обрадовался. И вздохнул успокоенно.
Можно было уходить. Петер поднялся, сгреб со стула свою куртку, тяжелую от сырости.
-- А где панна Катажина жила, пока у вас работала? – не надеясь на ответ, спросил он уже от порога.
-- Она комнату снимала, -- заторопился пан Каспарек. Поднялся, едва не обернув шаткий столик, и принялсясуетливо рыться в ящике конторки. – Одну секунду, молодой человек, я найду вам адрес... Кстати, а вы знаете, что Касечка в наследство квартиру получила? Она ведь замуж вышла, а муж погиб прямо в день свадьбы, такое несчастье…
-- Что? Как вы сказали?
-- Ну да. Чудовищный пожар… и в газетах писали…
Петер ничего не понимал. Пионтек тоже стоял с потрясенным видом, и в ответ на вопросительный взгляд Данковского только беспомощно развел руками.
-- А как пан узнал об этом?
-- Так Касечка же заходила, -- пан Каспарек виновато улыбнулся. – С месяц тому назад. Я разве не сказал пану сразу?