мозги мои устроены странным образом. вечно в них крутится какое-то бесконечное кино, без сюжета и без названия, обрывочный видеоряд, камера перескакивает, выхватывая какие-то кусочки чужой жизни, причем чтоб я знал всех этих людей - так нет, но протестовать бессмысленно. потому что потом, в конечном итоге, из этой сумятицы и бессмысленности, и возникают тексты.
вот
Летняя терраса ресторанчика, за белыми зонтиками, за полосатыми маркизами видна полоска песка и вздыбленное штормом море. ветер срывает салфетку, на которую сидящая за столиком молодая женщина не успевает поставить чашку с кофе - такую тяжелую, с толстыми стенками, из белого фаянса, типичная ресторанная посуда. на салфетке коричневый след от мокрого дна чашки. напротив женщины - ее собеседник, мужчина средних лет, в костюме, но без галстука, ворот рубашки небрежно распахнут. лица этого человека я не вижу, но вижу его руки - он курит, стряхивая пепел в круглую стеклянную пепельницу, рядом с ним на столике тоже кофе, но это большая стеклянная кружка на ножке, в нее налит латте, и видно плотную сливочную пену, на которую щедро налита карамель.
-- вы его любили? -- спрашивает он у женщины. -- только без всех этих красивостей. да или нет?
женщина замирает на секунду, как будто решает, как следует это расценивать: как бесцеремонную прямоту или просто как наглость. натянуто усмехается. подносит к губам свою чашку с кофе.
-- Хильдур Бок, перестала ли ты пить коньяк по утрам? -- говорит она, смотря поверх чашки в лицо собеседнику. -- Отвечай честно, да или нет!
он молчит и смотрит без улыбки, ясно показывая всем своим видом, что не собирается подыгрывать своей собеседнице.
она со стуком ставит на стол чашку. взгляд делается тяжелым и темным.
-- Он вскрыл мою душу, как вскрывают ножом устрицу, и я думаю, что в процессе он испытывал по отношению ко мне не больше чувств, чем к еде на своей тарелке. Такой ответ вам подходит?
или вот.
деревенская улица, заросшая травой, по которой гуляют куры - белые, и пестрые, и рыжие, всякие. весна, и за заборами цветут сады, и в полисадниках сирень, в просвете улицы видно склоняющееся к закату солнце, небо опаловое и золотое, глубокое, как бывает только в мае.
у домов на лавочке сидят несколько старух, в праздничной одежде. белые намитки плотно обхватывают морщинистые, темные от вечного солнца, сухие лица. глаза смотрят недружелюбно, рты поджаты курьими жопками, руки чинно сложены под фартуками из беленого льна, расшитыми красно-черной вышивкой.
по улице, не слишком обращая внимание на все, что вокруг, идет девица. босая, но в цветастом андараке, в вышитой рубашке, выбивающейся в прорези кабатка пышными складками, в толстенной косе ленты. за девицей на некотором расстоянии по траве прыгают жабы. много. сколько хватает глаз, видно, как вся трава между колеинами улицы подпрыгивает и шевелится.
старухи смотрят.
-- Вот же шлендра, -- наконец говорит одна. -- Всех жаб уже перецеловала, а прынц все нейдет.
-- Видать, не всех.
-- Или сама не королева.
и что со всем этим делать...