[jaetoneja]

Страто почти засыпал за рулем, и Анджей, жалея ординарца, давным-давно отправил его отдыхать на заднее сиденье. Что правда, через пару часов он и сам начинал сомневаться, что справится. Под веки будто песка насыпали, от света фар слезились глаза. Наплывали и наплывали, почти смыкаясь верхушками в черном небе, такие же темные сосны, и мерное дыхание Страто, и тепло старательно дующей в ноги печки делали мир вокруг ненастоящим. В таком состоянии помогали только разговоры, но разговаривать с Мартом он не хотел.
Ночь перевалила за половину, когда въехали в границы округа.
-- Тормози, -- вдруг сказал из мягкой тьмы голос Марта. – Там впереди шлагбаум.
Оказалось, что это посты, выставленные местным отделением Святого Сыска. Слава Пяркунасу, они доехали. Анджей как попало приткнул машину к обочине, вывалился наружу – ноги онемели, от бессонницы и усталости его тошнило.
-- Кофе, ясный пане? – Глава окружного отделения Омеля пан Цыприан Кульша подошел неслышно, протянул стальную крышку от термоса. Над поверхностью налитой в нее жидкости, густой и черной, как деготь, шапкой стоял пар. Анджей глотнул. Кофе был крепкий и до отвращения сладкий.
Кульша кивнул куда-то назад, за спину. Там была просто темнота, и откуда-то из нее бил невыносимо яркий белый свет фар. Тени людей двигались в этом свете, призрачные, будто навы.
-- Садитесь назад, панове, хлопцы поведут сами.
Оказалось, что куратор Омеля прислал за начальством машину – видавшую виды темно-зеленую «нивку» с брезентовой крышей и огромными широкими колесами, на такой впору по болотам кататься да грязь месить. И, садясь в ее тесное, пропахшее куревом и машинным маслом нутро, Анджей в душе ужаснулся.
Тронулись.
Темнота сомкнулась позади, сглатывая только что освещенную ярким светом автомобильных фар поляну, и ветки орешника, все в мелком дыме новой листвы, с шорохом проехались по крыше «нивки», осыпав лобовое стекло водопадом капель. Когда выехали на шоссе, оказалось, что тучи разошлись, и в зените дороги, нестерпимая и ослепительная, взошла Волчья звезда.
-- Господи, пане, это невозможно себе представить, -- в ответ на красноречивое молчание сказал наконец Кульша, до того разбавлявший молчание только тяжкими вздохами. -- Такой ужас. Кто бы мог подумать.
-- И кто?
-- Простите, патрон?..
-- Вы спросили – кто бы мог подумать. Вот я и любопытствую – кто. Вторая бессонная ночь, знаете ли, не оставляет сил для догадок.
Глава окружного отделения Святого Сыска по Омелю наконец смутился. И густо, как девушка, покраснел.
Он был чем-то похож на Квятковского, такой же невзрачный и квелый, с тонкими пальцами и прозрачным лицом; поговаривали, что он болен чахоткой, но годы шли, а умирать пан Цыприан Кульша не собирался и даже не очень-то слабел здоровьем. Он занимал этот пост без малого два десятилетия, и пережил не одного патрона, что позволяло надеяться, что дело свое отец Кульша знает. Еще прошлой зимой слухи о его болезни сделались особенно упорными, и уже после Койданово Анджей все ждал, когда тот запросится в отставку, но этого не происходило. Дела в округе после Койданова шли ни шатко ни валко -- хотя, справедливости ради, они и везде так шли, -- особых претензий или поводов для беспокойства не возникало, и Анджей счел, что пока можно повременить. Наступит осень, и он попросит Цыприана с должности. Пускай едет в Двинаборг, там тепло, там море, имеет же человек право хотя бы последние годы провести в покое.
Ему стыдно было себе признаться, но этот человек его раздражал. Бесил до дрожи душевной. И дело было вовсе не в том, что пан Цыприан, считающий себя старожилом и профессионалом, позволял сомневаться в компетентности собственного начальства. Как будто была в нем какая-то червоточина, незаметная глазу, но от этого не перестающая бередить. И эта вечная гримаса умирающего на лице, когда любое твое жесткое решение или слово превращает тебя в чудовище, жаждущее смерти близкого.
И когда в конце зимы положение дел вдруг стало меняться, а пан Кульша продолжал вести дела старым порядком, Анджей счел, что пора что-то менять.
Не успел. А теперь до того ли.
Полночный звонок, заставивший Анджея бросить все дела в столице и ехать в Омель, был полной неожиданностью, но не потому, что там действительно происходило что-то страшное. Непонятное и от того еще более пугающее. В том, что Кульша рассказал Анджею по телефону, не было ничего необычного. Если учитывать реалии последнего времени. Да, шабаш, тринадцать ковенов; это несколько больше обычного, и пора бы уже привыкнуть, что теперь будет вот так – если не всегда, то еще довольно долго. Пока они не поймут причину и не определятся, что с ней делать.
Неожиданность состояла в том, что куратор Омеля вдруг попросил помощи. Человек, даже в самые худшие времена уверенный в том, что сумеет справиться своими силами.
И вот теперь он сидит, нахохлившись, будто воробей под стрехой во время дождя, втягивает в воротник пальто тощую шею, заливается румянцем и мнет слабые тонкие пальцы.
-- Пан Кульша, -- сказал Анджей после долгого молчания. – Давайте уже к делу. Без заламывания рук и всех этих спектаклей. Я когда в театр соберусь, супругу спрошу.
Цыприан молчал. Сидел, напряженно сцепив в замок пальцы, так что даже костяшки побелели. Было в его жестах что-то неприятное, паучье.
-- Вы ясно дали мне понять, -- неприятным голосом продолжал Анджей, -- что даже представить не могли, что у вас в округе может происходить… такое. После стольких лет службы. Я должен расценить это как повод для вашей отставки?
-- Так… пане Гивойтос!..
-- Или я чего-то не знаю?
-- Да никто не знает, ясный пане! И пока своими глазами не увидим, и знать не будет. Вот у вас есть ответ на вопрос – зачем собираются только главы ковенов? Всех ковенов страны, пане.
-- Что?! – переспросил с заднего сиденья молчавший до этой минуты Март.
Анджей не ответил. Он все пытался подсчитать в уме, сколько ведьм в реальности стоит за этим сборищем, а потом бросил, потому что это было бессмысленно.
Каждая ведьма, возглавляющая ковен, по своей силе превосходит всех своих товарок по нему. И если Кульша знал, что все так, как есть, почему он не сказал об этом сразу? Сколько людей наберется в Омеле?
А с другой стороны, что бы Анджей сделал, если бы знал? Невозможно за несколько часов перебросить в Омель из Крево всех действующих венаторов. Чтобы справиться с ситуацией, ему понадобилось бы собрать весь штат Лишкявы, да и то никаких гарантий, что этого было бы достаточно.
Пяркунас, это будет мясорубка. Кровавый котел.
Но почему? Почему?!

Городской поселок Ликсна за те два года, что Анджей был здесь в последний раз, нисколько не изменился. Все та же автобусная станция – круглая площадь с изрытым разнокалиберными ямами асфальтом, как будто по ней лупили шрапнелью без перерыва – встречала их пустым павильоном остановки и уже поднявшимся в человеческий рост бурьяном на берегу речушки, которая за поселком впадала в Ислочь. Через речушку был перекинут горбатый мостик, за ним убегала по горушке вверх улица поселка. Щербатые кирпичные пятиэтажки, здание поселковой больницы по правую руку, кажется, за ним – школа… Глядя из окна машины на выступающие из сумрака дома, на деревья, на казавшиеся призрачными черемуховые кусты, Анджей рассеянно думал, что до сих пор мог бы пройти по этим улицам с закрытыми глазами и не ошибиться ни на йоту.
Странно, что все это происходит здесь. Как будто кому-то неизвестно зачем понадобилось повторить все, что случилось с Варварой. С тех пор, как ее не стало, он ни разу не был на Валмиере, и можно сто раз назвать это малодушием, но его всякий раз охватывал кромешный ужас от одной только мысли, что надо будет взглянуть в глаза ее фотографии на гранитном памятнике оставшейся там могилы.
Но и теперь Анджей был уверен: никак иначе поступить он не мог. И знал, что даже если бы тогда ему оставили выбор, он сделал бы то же самое. Она не могла стать Гиватэ, никакими усилиями. И все, что с ней случилось, просто дурацкое стечение обстоятельств. Которое, в сущности, ее и убило.
Господи, лучше бы они с Варварой вообще никогда не встречались.
Вот ее дом на краю оврага, по дну которого тянется линия электропередачи, и все так же гудят, слегка потрескивая, провода, и в небе, полном наползающих грозовых туч, проскакивают едва заметные синие молнии разрядов. Анджей помнил, что прямо от дома начинается идущая по краю леса дорога. Она перебегает через распадок и скрывается в чаще, дальше там только болото, но если пройти по самой его кромке, нескоро, но выйдешь к бескрайнему заливному лугу. Луг рассекает грунтовая дорога, которая долго тянется среди ивняка и наконец выходит на берег Ислочи. И если в этом месте обернуться назад, взгляду откроется мост через Ислочь и заброшенный Омельский дворец на другом ее берегу, и купы старого парка, над которыми выстреливает в небо высоченная башня старого сахарного завода.
Дорога обрывается аллеей старых тополей. В этом месте в Ислочь впадает та самая речушка, что журчит под мостом на автобусной площади. Когда-то Анджей разговаривал там с отцом Яном, священником из Ликсненского костела, о судьбе Варвары. Тогда он еще понятия не имел, как обернутся события.
У пятиэтажек на краю леса пан Кульша велел остановить машину.
-- Не взыщите, пане Гивойтос, но дальше только пешком.
Ноги путались в мокрой траве. Из леса тянуло сыростью, где-то далеко скрипуче и протяжно вскрикнула ночная птица, и ветки орешника осыпали на плечи, на лицо и руки крупные капли уже выпавшей росы. Волчья звезда, ослепительная и холодная, снова стояла над горизонтом, как будто не было целого дня пути из Крево до Омеля, и время замерло в той точке, где их встретил у выставленных постов пан Цыприан.
Вековые тополя смыкались над головой крючковатыми ветками, пахли холодно и горько, ноги путались в мокрой траве, которой заросла аллея.
Очень скоро в жерле аллеи сделалось светлее – это там, на поляне, на высоком обрыве над огромным пространством текущей воды, горели костры. Анджей насчитал ровно тринадцать: дюжину поменьше и один большой в центре. У костров разрозненными группками стояли женщины, их фигуры рисовались отчетливыми темными силуэтами на фоне разгорающегося пламени, и каждый был объят огненным ореолом. Это было так красиво, что в первое мгновение даже дыхание занялось.
-- Сколько людей вы взяли с собой? – не оборачиваясь, просто на звук дыхания Кульши, который держался на пару шагов позади, спросил Анджей.
-- Всех, кого мог, пане. Весь штат. Тридцать человек.
Анджей горько хмыкнул. Три десятка венаторов, да сам Кульша, да они с Мартом вдвоем. Против сотни с лишним ведьм, каждая из которых объединяет в себе силу целого ковена.
Но пан Цыприан даже на первый взгляд никак не походил на сумасшедшего.
-- Пан Кульша, -- спросил Анджей, заглядывая омельскому куратору в лицо. – Вы умереть не боитесь?
-- А кто ж не боится, ясный пане, -- вздохнул тот, но глаз не отвел.
-- И как, по-вашему, я должен с этим справиться?
Он помолчал какое-то время, теребя в пальцах пуговицу от пальто. Почему-то это выглядело завораживающе. Анджей смотрел и никак не мог оторваться.
-- А помните, пане, как в Тестаменте? «Ныне сидит одесную Бога отца своего; оттуда придет судить живых и мертвых». Разве это не о вас сказано?
Анджей хмыкнул. Услышать такое от священника, с трудом воспринимающего Райгард, который далек от святого писания, как черт от ладана, было дико. Наверное, он никогда не привыкнет к тому, что официальная Церковь не только с трудом примиряется с существованием Райгарда, но и поддерживает его.
-- Я есть воскресение, истина и жизнь, -- проговорил он с неприятной усмешкой. -- И всяк, верующий в меня да пребудет жить вечно, и если умрет – оживет. Вы это хотели мне сказать?
Цыприан Кульша не ответил.
Анджей пожал плечами и шагнул на свет.

-- Досточтимые панны! Всем доброго утра, и всех вас я прошу оставаться на своих местах.
Он говорил негромко, не повышая голоса, но как-то так, что все они, бывшие на поляне в эту секунду, прервали разговоры и замерли, обратив к нему лица.
Его фигура казалась огромной, выше обычного человеческого роста, облитая светом от костров, и отражения пламени лежали на плечах и стекали за спину, так что казалось, будто он весь объят огненным плащом. Янтарь и серебро венца Райгарда обнимали виски.
Март сморгнул, и наваждение исчезло. Остался обычный человек. Он шел к кострам через поляну, по колено в высокой и мокрой траве, с чуть разведенными в стороны руками, чтобы они видели – ни оружия, ни распятия, которое в этой ситуации много хуже любого меча, в них нет.
-- Каждая, кто хотя бы шевельнется, будет признана виновной. Вы меня знаете, я умею заставить пожалеть о последствиях.
-- Ты сдохнешь, собака! – выкрикнула одна из них ему в лицо. Молоденькая, не старше двадцати, что само по себе было удивительно – мало кто в таком возрасте способен возглавить ковен. Или Цыприан ошибся?
Наверное, она была бы красивой – в других обстоятельствах. Но гримаса ярости делала ее фарфоровое личико страшным. Губы были черны от сажи, как будто она наелась головешек из костра, и сажей же вымазаны глазницы, и рыжее пламя плясало в расширенных на всю радужку зрачках.
Когда-то очень давно, еще в Мариенбургском коллегиуме, они, студенты-первокурсники, взахлеб заучивали наизусть выдержки из трактата Шнейнера «Об истоках и истине навьей сути». Тогда Анджей искренне недоумевал, как светило Шеневальдской Инквизиции умудрялся видеть в каждой из них женщину и относиться к любой из подследственных с уважением и восторгом, невзирая на то, что он делал с ними потом… теперь, кажется, он начинал понимать – как.
«О сударыни мои святые, Екатерина и Маргарита!..» Да, в этих словах было много правды. Потому что, несмотря на весь ужас и абсурд ситуации, все они, стоящие перед ним у костра, были – прекрасны.
В одном только Штейнер ошибался. Нельзя, невозможно определить мощь ведьмы, только лишь заглянув ей в глаза. Потому что каждая из них – совершенное оружие; сила действия равна силе сопротивления, и первым и единственным стремлением этого оружия есть стремление к свободе.
Ударь -- и умри.
-- Я, разумеется, сдохну, -- сказал Анджей, глядя в лицо той, молоденькой и прекрасной, и остановился в нескольких шагах от нее. Он знал, что в любую секунду она может броситься, и ему очень повезет, если ее руки будут пусты. Силу простого удара он отразить сумеет, но если она вооружена, что он готов этому противопоставить, обычный человек из плоти и крови – именно так, невзирая на венец Гивойтоса и свою венаторскую должность. – Сдохну, но сперва заберу с собой тебя. Ты знаешь, что для ведьм существования после Черты не бывает?
-- Подонок. Мразь.
-- Я хочу видеть матерь-ведьму. И не говори мне, что здесь ее нет.
От нее пахло яростью, огнем и злом, и ржавой болотной водой, и разрытой землей – как пахнет от любой нечисти, и не важно, жива она формально или мертва. Тяжелый, пригибающий к земле, как каменная плита на плечах, невыносимый дух.
Ведьму делает ведьмой то, что она успела принять в себя, совершая во время инициации свой путь за Черту и обратно. То, как она проявит это, зависит только от тебя самого.
Значит ли это, что все они должны стать ангелами при жизни, чтобы уберечь себя и весь мир от этого зла?!
-- Малгося права, венатор. Ты умрешь.
Эта ведьма, вдруг оказавшаяся перед ним, была много старше той, самой первой. Невысокая и щуплая, с узкими плечами, она была одета в мешковатое платье и коричневую вязаную кофту; хлопчатые чулки в резинку морщились на щиколотках, неряшливо наползая на шнуровку тяжелых и грязных ботинок. Присмотревшись, Анджей с удивлением узнал в ней ту самую девочку, которую видел рядом с Михалиной Раубич в сквере возле Кревского педагогического училища.
Только теперь Анджей затруднился бы сказать, сколько ей на самом деле лет. На ее лице, остром, почти треугольном, с резко выступающими скулами и слишком большим ртом, не было старческих морщин или каких-то иных примет возраста, но и на девочку она тоже не походила.
В ее фигуре было что-то неправильное, он не сразу понял, что именно, потом догадался: она была горбуньей.
За ее спиной пылал огромный костер, и волосы ведьмы, прежде собранные в две хилые косицы, теперь огненным ореолом стояли вокруг головы.
Как пылающий нимб. Как цветок.
-- Каждая, кто шевельнется, будет признана виновной, -- опять сказал он. – Ты знаешь, что будет дальше. Тех, кого не уложат на этой поляне, будет ждать суд и яма с вапной. Никакой каторги, даже не надейся. Сдадитесь – получите свободу.
-- Вранье! -- выдохнула она.
-- Ты хочешь проверить? Скольких своих сестер ты готова положить, чтобы мне это доказать?
-- Почему я должна тебе что-то доказывать?
-- Потому что пока я разговариваю с тобой как глава Святого Сыска. Не как Гивойтос. Разница тебе, полагаю, известна.
Боже мой, вдруг подумал он, глядя, как что-то неуловимо меняется в ее лице при этих словах. Неужели Цыприан Кульша был прав?! И ему достаточно просто приказать, и они все подчинятся? Потому что – это действительно о нем, вот это «приду судить живых и мертвых»… и что тогда делать со всем этим той части его души, которая привыкла ходить в костел и класть поклоны перед распятием?
Она засмеялась, скаля мелкие острые зубы. Если предположить, что инициация не преобразила ее до неузнаваемости, после смерти, за Чертой, она стала бы мавкой. Или стрыгой. Неважно.
-- Зачем это все? Чего вы хотите? – Анджей говорил отрывисто и резко, и старался не смотреть ей в глаза.
-- Эгле. Мы хотим другую Эгле.
-- Это невозможно, и ты отлично об этом знаешь.
-- После того, как ты, Гивойтос, сломал чин наследия, ничего невозможного нет.
Они говорят о панне Раубич, которая, назло Витовту Пасюкевичу, сиганула в дрыгву под Толочином, но почему-то не утонула, вдруг понял Анджей. О Михалине Раубич, совместившей инициацию и дорогу через болотную прорву, ту самую, которую когда-то ради него самого прошла прима Мариенбургской оперы панна Юлия Бердар.
Это могло бы быть смешно. Если бы не было так страшно.
-- Ведьма, ставшая навой, и венец Гиватэ? Скажи мне, что ты не спятила.
Она смотрела ему в лицо и смеялась. Языки огня стояли над ее головой. Багровые искры летели в небо.
Ударь и умри, думал Анджей с отрешенной безнадежностью. Потому как – а что еще ты можешь сделать.
Только бы они не догадались, сколько на самом деле венаторов стоят там, под старыми тополями, не решаясь двинуться с места, бормоча про себя слова молитв, больше всего на свете боясь сломать это хрупкое равновесие.
-- Ты сказал, что каждая, кто сдастся, получит свободу.
-- Свобода – это слишком растяжимое понятие. Помилование – да. Ни следствия, ни суда не будет. Но Уложение о мерах допустимого зла никто не отменял. Ему подчиняться придется. Это все, что я могу предложить, и предлагаю в последний раз.
Она отступила на шаг. Вскинула руки, и между ладонями расцвел огненный цветок.
-- Именем Пяркунаса!
-- Сдохни, мразь!.. – крикнула она.
А потом ударила.

Он упал и успел увидеть, как высоко в небе, над запрокинутыми в черные быстро летящие тучи кронами тополей, расцветают диковинные цветы. Нестерпимо яркие, такие, что глазам было больно смотреть. И тонкая, как девочка, фигурка матери-ведьмы, которая только что стояла против него, вдруг делается огромной и прекрасной, и исчезает, как будто никогда не существовал, уродливый горб за ее плечами. Она вырастает, становится центром воронки, засасывая в себя и эту поляну, и мрачную громадину дворца на другом берегу реки, и весь мир.
Тринадцать костров взметываются пламенем выше тополевых крон, готовые слиться с небесными огнями. Осыпаются и снова взлетают, подхваченные ураганом, бесчисленные пылающие травинки, ветки, поднятые с земли ночные мотыльки – ветер крутит на поляне сверкающий огненный смерч, в центре которого неподвижно застыла женская фигурка.
Панна Михалина грабянка Раубич.
Бурштыновый венец пылает на ее голове. Как будто собрались воедино те осколки, которые Анджей нашел когда-то на пороге брошенного дома Варвары.
Откуда-то из невозможного далека кричит, надсаживаясь, Март.
Вы все, святоши и праведники, думал Анджей, так долго твердившие о милосердии – что вы можете знать о смерти. «Я есть воскресение, и истина, и жизнь, и всяк верующий в меня не умрет, а если умрет -- оживет». Какое удивительное, беззастенчивое вранье.
Но если сила действия равна силе противодействия, и ведьма ударила первой, значит ли это, что Анджей сможет ответить хотя бы вполовину так же? Но это ведь сказка, придуманная в утешение, чтобы умирать было не так больно. Чтобы собственное поражение не казалось столь сокрушительным.
Господи, что я должен сделать?!

Наконец-то пошел дождь.

Когда он пришел в себя, дождь все еще не прекратился, хотя и сделался слабее. Небо уже не вспыхивало поминутно молниями, и лишь иногда пространство над тополевыми кронами озаряли беззвучные сполохи. Гроза уходила на запад, оставляя после себя залитую водой поляну, вспухшее пространство реки, черные ямы кострищ.
Уже почти рассвело.
Анджей повернул голову. Между деревьями, размытые в дождевых струях, двигались фигурки людей в темных монашьих хабитах – от одной группки женщин к другой. Почему-то было очень тихо. Как будто в мире исчезли все звуки и все краски, остался только невзрачный рассвет, сочащийся меж тополевых стволов. Эти бледно-розовые лучи солнца… так выглядит кровь, многократно растворенная в воде.
Волоча по мокрой земле край хабита, небрежно наброшенного на плечи, подошел Март. Присел на корточки, заглядывая Анджею в лицо.
-- Это контузия, -- сказал он, Анджей скорей прочел по губам, чем услышал. – Сесть можешь? Давай, помогу.
Очень сильно кружилась голова, и тошнило, и еще какое-то время он просто сидел на земле, ощущая, как жесткие стебли травы колют ладони, как дождевые струи касаются лица и пахнут почему-то не травой и речным песком, а железом.
Март молча сунул ему платок – такой же мокрый, как и все вокруг, и что-то сказал; губы его шевелились, как у утопленника, и почему-то вспомнилась та огромная рыбина, которая висела под потолком его спальни в Крево, когда Михалина…
Он зажал ладонью рот и боком повалился на землю, содрогаясь в приступе тошноты.
Болели глаза. Болело все тело. Казалось, что весь мир обернут толстым слоем ваты, как елочный шарик, и по этому шарику вдруг шарахнули кувалдой. Радужное хрупкое стекло лопнуло, но осколки не брызнули, остались внутри, и теперь невозможно ни дышать, ни смотреть, и кровь идет и горлом, и носом, и кажется, что это никогда не кончится.
Потом он все же заставил себя сесть снова. И будто другими глазами увидел поляну, прогоревшие до черных головешек костры, замерших в неподвижности женщин.
-- Гивойтос?
Кто-то тронул его за плечо. Анджей скосил глаза – это подошел Цыприан Кульша.
-- Все закончилось, Гивойтос, -- сказал омельский куратор. – Скоро из Ликсны будет доктор, я послал туда пару хлопцев. Посмотрит вас, и можно будет сворачивать здесь. Только… вы бы распорядились относительно женщин.
Почему он не сказал – ведьм, подумал Анджей, но не было сил ни удивляться, ни спорить, ни задавать вопросы.
-- Пусть задержат всех, кого удастся задержать, -- сказал он, не узнавая собственного голоса.
-- Гивойтос, -- по лицу омельского главы прошла странная тень. Или это Анджею показалось? – Но вы обещали каждой из них помилование.
Он не различал слов, угадывал смысл сказанного по движению губ. Почему-то это было очень больно.
-- Вы чего-то не поняли, пан Кульша? Я сказал – всех.
Цыприан кивнул и ничего не ответил, и еще минуту Анджей просто сидел на земле – в полной неподвижности, ощущая, как сквозь слой ваты понемногу, очень медленно, начинают проникать звуки.
А потом они обрушились на него лавиной.
Треск оставшихся от костров головешек под подошвами тяжелых ботинок. Молитвы и проклятия. Шорох дождевых струй. Урчание автомобильных моторов. Плеск речной воды, мелкими волнами набегающей на песок и откатывающей назад.
И голоса женщин, полные отчаяния и боли.
Хотелось заткнуть уши и перестать быть.
Но он отлично знал, что это только начало.
-- Кульша, помогите мне встать.
Его плечо было худым, слабым, и Анджею все казалось, что сейчас хрупнут под тяжестью его ладони эти воробьиные косточки. Но пан Цыприан выстоял, только виски покрылись испариной.
-- Вам не нужно туда ходить, Гивойтос, -- сказал он, заметив, что Анджей напряженно всматривается в начало аллеи. Там, под тополями, было сумрачно, и несколько тел, накрытых плащами, лежали в траве, вплотную, так что он не мог разобрать, сколько именно.
-- Четыре человека, -- отвечая на невысказанный вопрос, проговорил Кульша, и голос его, такой спокойный даже в самые страшные минуты, дрогнул. – Ужас, какие травмы. Не знаю даже, как хоронить будем. Молодые хлопцы… как жаль. Но честное слово, пан Гивойтос. Если бы не вы – мы бы сейчас все там лежали, поверьте мне, я знаю что говорю. Им ведь на людей плевать, ясный пане. Потому что сами они – не люди.
Пожалуй, в другое время и при других обстоятельствах Анджей бы рассказал, какими могут быть люди. Но смысла в этом все равно не будет никакого.
Все так же опираясь на плечо Цыприана, с трудом переставляя ноги, поминутно оскальзываясь на мокрой траве, он все-таки дошел от центра поляны до тополей. Здесь дождь ощущался не таким сильным, и пахло молодой листвой. По крайней мере, этот запах, горький и пронзительный, наглухо забивал идущий от ведьм тяжелый дух.
Они стояли двумя группами, держа друг друга за руки, как будто вели хоровод и позабыли расцепить ладони, и только присмотревшись, Анджей понял: это венаторские заклятия. Невидимые обычному человеческому глазу, они удерживают ведьм вместе – прочней кандалов и цепей, не позволяя им не только применять свою силу, но и просто сдвинуться с места. Со времен Стаха Ургале никто не пользовался этой мерой – в основном потому, что причинять подследственным неизъяснимые страдания считалось излишней жестокостью, а жестокость без нужды и сверх меры Святой Сыск никогда не приветствовал. Как бы парадоксально это ни звучало.
Всем им было очень больно. Для ведьмы и в обычной ситуации присутствие рядом венатора – отнюдь не санаторий, и чем больше последних, тем сильнее боль, а тут еще это…
-- Простите, Гивойтос, -- сказал из-за спины Кульша. – Я знаю, что вы не одобряете, но другого способа удержать их…
Другой способ есть всегда, думал Анджей, вглядываясь в лица женщин, стоящих перед ним.
Любая из них, встреченная им в обычной жизни на улице, никогда бы не показалась ведьмой. Старухи и молодки, и статные кобеты в расцвете своего возраста и красоты, и совсем девочки. Светловолосые, рыжие, с темными косами. Серые, зеленые, голубые, как река, отражающая апрельское небо, глаза. Полные отчаяния и боли.
И надежды.
Которую он никогда не сможет им дать. По крайней мере, всем.
-- Скольких задержали?
Кульша помедлил, что-то подсчитывая в уме.
-- Не могу пока сказать в точности. Больше десятка сбежали, кто-то еще остался там, на поляне…
-- Хорошо. Отчет мне потом подадите. Я могу посмотреть на убитых?
-- Господи, пане, да зачем это вам? – простодушно изумился Кульша, и в эту минуту Анджей был убить его готов. За вот это напускное удивление, за небрежение к чужим жизням, которые закончились, как ни крути, при его самом прямом участии. Так легче, что ли?
-- Март Янович, -- сказал он, не оборачиваясь, потому что знал, потому что был уверен – Рушиц стоит за спиной, как стоял и всегда, и очень часто его присутствие было единственным, что спасало. – Март Янович, сделайте одолжение, распорядитесь. Пускай всех задержанных доставят в Омель и допросят. Тех, чья непричастность будет установлена и доказана, отпустите, прочих – в Крево. И… примите у пана Кульши прошение об отставке, а заодно и дела в округе, до назначения нового его главы.
Напоследок он все же не выдержал, оглянулся.
В глазах Цыприана стояли изумление и обида, жгучая и необъяснимая, как у ребенка, у которого внезапно отняли игрушку.

Стах… Стах…
Травы стояли в воде едва ли не по самые метелки, и реки наползал туман. Густой и белый, он стелился над поляной, милосердно укрывая язвы кострищ, лежащие тут и там тела женщин, кровь, грязное месиво земли.
Стах!..
Хотелось зажать уши руками, чтобы не слышать этого тихого голоса. Он звучал на самом краю сознания, он вынимал всю душу, шептал и насмехался, и гремел, как церковный хорал, и шелестел едва уловимым дождем.
Людажэрца, выкрикнула ему в лицо одна из ведьм там, под тополями, и резко шагнула вперед, выламываясь из шеренги, будь ты проклят!.. А он смотрел на нее и не видел ни лица, искаженного ненавистью и болью, ни фигуры… Только запруженную людьми площадь, белую-белую от домотканых рубах, и метущееся по ветру пламя от чьей-то походни, и сквозь языки пламени – человека на помосте, бросающего в толпу страшные, тяжелые слова, лишающие всякой надежды.
Юрген Ургалис, почти два века назад.
Казалось бы, так давно это было – а не изменилось ровным счетом ничего.
Девочка сидела на мокрой земле, поджав под себя ноги, низко опустив голову. Из одежды на ней была только льняная камиза. Босые ноги, всклокоченные темные волосы, все еще собранные в две косы у висков, худые руки, остро выпирающие лопатки.
Подошедший неслышно Март без слов накинул паненке на плечи монаший хабит.
-- Панна Михалина?
Она подняла голову.
В первый момент, увидев ее лицо, с пятнами сажи на лбу и щеках, с царапиной через всю правую щеку и разбитым ртом, Анджей подумал, что панна Раубич тронулась рассудком. Потому что ничего человеческого не было в этих глазах. Черные зрачки, огромные, до краев заполнившие радужку, как будто Майка напилась отвара бешеницы, они не отражали свет.
-- Панна Михалина, вы меня слышите?
Она медленно отвела от лица спутанную, мокрую прядь волос.
-- Я… я не хотела!..
-- Вы поедете в Крево, -- проговорил Анджей. – Там вам предъявят обвинение, потом вас ждут допросы, суд. Сомневаюсь, что вас оправдают.
-- Я не хотела! – опять выкрикнула она и заплакала. Слезы потекли по щекам, оставляя светлые дорожки. -- Простите меня! Я больше не буду!
-- Мне жаль, -- сказал Анджей и отвернулся. Глядеть на нее сейчас – это было выше его сил.