[jaetoneja]

ну, и текста напоследок. чтобы я не вздумал даже сомневаться, что пропущенный сегодня рабочий день прошел не зря.


В Гервятах шел дождь.
Забившись на сиденье в самом конце салона и часто вздрагивая от промозглой сырости, Алиса во все глаза смотрела в окно. Косые струи дождя методично заштриховывали стекло, и мир за ним казался ненастоящим. Потому что никак не могли быть реальными вот эти на первый взгляд одинаковые дома с одинаковыми наполовину облетевшими садами за покосившимися штакетниками, тусклыми «золотыми шарами» и вяргинями в палисадниках, эти бескрайние, как моря, лужи, которые старенький автобус стойко преодолевал, хотя мотор и грозил заглохнуть всякий раз.
Первое, что бросалось в глаза – это бедность. Не та беспощадная, безысходная нищета, не ужасы многолетнего неурожая и войн, когда по обочинам дорог тянутся к небу остовы печных труб, и тучи мух вздымаются в воздух с коровьих и лошадиных трупов – с торчащими ребрами и вздутыми от бескормицы животами. И если долго ехать через безлюдную, пустую деревню, рано или поздно к тебе выйдет шатающаяся от слабости тетка с ребенком на руках, и глаза на их лицах будут огромны и безжалостны.
О таком она только читала в книгах и исторических хрониках, но никогда не видела сама. И никому бы не пожелала столкнуться воочию.
Здесь было другое. Вот эта поселковая площадь, на которой так медленно, так натужно разворачивался автобус, заваливаясь на один бок и с трудом преодолевая очередную бескрайнюю лужу. Выбитое до мертвого суглинка пространство, которое не сумел смягчить даже ливень. Клочкастые, с ввалившимися боками псы под навесом остановки, облупленной и покосившейся, и сидящий там же, рядом с ними, ребенок – в драных штанах и свитке, в прорехи которой проглядывало немытое тощее тело. Совершенно безучастный к происходящему. Женщина, прячущаяся от дождя под стреху вокзальной будки – а если честно, просто сарая, с треснутыми стеклами в крошечном оконце под самой крышей и распахнутой настежь щелястой дверью. Судя по одежде, по заплетенным косам – девица, но выглядит много, много старше. Серое от плохой еды и тяжелой работы лицо, скулы обтянуты кожей, плохие зубы и тусклые волосы. И так – куда ни взгляни. Один раз наткнувшись на такие приметы, взгляд начинает видеть их везде, и от этого некуда, некуда деваться.
Она никогда не думала о том, как выглядит ее страна за пределами столицы. Или Эйле, или других больших городов. Сколько лет длилось ее правление? Если считать беспристрастно и отминусовать те годы, которые прошли мимо – с момента ноябрьского переворота в девяносто шестом до нынешнего возвращения, -- то сколько? Пять? Семь? Алиса вдруг обнаружила, что не в силах подсчитать. Но это было неважно сейчас. Потому что с безжалостной честностью она вдруг осознала, что за все это время никогда не была в провинции.
То ли повода не было, то ли она сама не хотела. То ли кто-то старательно отводил глаза королевы от того, что видеть ей не следовало.
Так удобно и безопасно плести интриги и строить заговоры, не выходя за стены Твиртове. И думать, что весь мир ограничен ими. Как однажды упрекнул ее Хальк? «Твои магистры тебе об этом не докладывают?» -- спросил он, и неважно, по какому поводу. Самое чудовищное, что он был прав – они, а вместе с ними и эрлы семи округов действительно не сообщали ей о таких мелочах. Мало того, они и сами не слишком-то торопились вникать в реальное положение дел и рьяно исполнять свои обязанности суверенов.
Но если не видеть чего-либо, от этого оно не перестает существовать.
Так сиди и смотри теперь, как выглядит твоя страна на самом деле.
Узнавай. Ужасайся.
Как там было сказано в одной из проповедей Майрониса? «И мир смотрит на себя в зеркало, и восхищается собой, и ужасается себе – и ненавидит себя».
Здесь время течет иначе. И если взглянуть правде в глаза, для тех, кто живет здесь, в Гервятах, или в таких же поселках, все осталось таким же, как было при Одиноком Боге. Или до него.
Всегда.
Алиса никогда особенно не интересовалась историей этого мира – не до того было, и лень, и казалось, что есть более важные дела. Но не нужно быть семи пядей во лбу, нет никакой необходимости зарываться с головой в старые хроники. Школьных учебников вполне достаточно, чтобы понять: эта земля не знала крестьянских войн на протяжении трех с лишним столетий. Тогда как даже на самый поверхностный взгляд ясно: при таком положении дел довольно будет и самой малой искры, чтобы полыхнуло во всех концах страны. А если учитывать то, что здешнее нобильство не так уж и печется о собственной безопасности и ожидает удара скорей друг от друга, чем от третьей силы – не пройдет и трех месяцев от начала бунта, как всех их с легкостью поднимут на вилы.
И поделом.
Ибо никакое терпение не бесконечно и за все наступает расплата.
Везде, но только не здесь. Здесь ничего подобного не случилось и нет никаких предпосылок ожидать, что это вообще когда-нибудь произойдет.
Исторический парадокс? Едва ли.
Как будто кто-то задал граничные условия этого мира именно такими. Словно задался целью проверить, насколько безгранично человеческое терпение.
Самое смешное, что сейчас Алиса могла бы с точностью сказать, кто именно это сделал. Но если прежде только одна такая мысль приводила ее сперва в ужас, а после в бешенство, то теперь ей было… все равно?
Как будто этот дождь, то медленно сеющийся с низких небес, то падающий отвесно, как в зенице лета, и саму ее погружал в странное оцепенение.
Когда из-за поворота улицы вдруг взмыли в небо краснокирпичные башни костела Сердца Марии, она испытала лишь слабую тень восторга. Краем сознания отметив, что тот, кто выстроил это чудо, наверняка рассчитывал на иные эмоции.

Калитка в костельный парк была не заперта. Как будто кто-то неизвестный приглашающе манил рукой: входи, не бойся. Алиса толкнула кованую узорчатую створку. На пальцах, кроме дождевой воды, остался ржавый след.
Мокрый гравий дорожки. Аккуратно подстриженные кусты, ровные ряды статуй двенадцати апостолов вдоль центральной аллеи.
Здесь не чувствовалось никакого величия – несмотря на классический парк, на проступающее за ним массивное строение храма. Всю эту пламенеющую готику, кружевные башенки, массивные, но все равно будто невесомые контрфорсы, переходящие в изящные арки, и уносящуюся шпилем в тучи, на головокружительную высоту, колокольню.
Выкрашенные известкой деревянные барашки спали в жухлой траве. Потревоженные движением воздуха, осыпали с отяжелевших цветов дождевые капли белые и лиловые хризантемы. И Алиса вдруг поняла: она наконец – дома. Там, где и должна быть. Как будто вот на этом пороге, сложенном из черных от времени дубовых досок, и окончились все ее странствия.
В поисках центрального входа в костел Алиса медленно обошла вокруг всего здания. Дождь не прекращался, но она так промокла, что уже не обращала на него внимания. Только отводила с лица мокрые пряди волос, чтобы не мешали смотреть, да ступала с осторожностью, потому что ноги скользили в раскисших от воды туфлях.
В дальнем углу костельного двора стояли врытые в землю несколько крестов – с резными капличками в перекладинах, перевитые рушниками. Некоторые кресты были совсем недавними: несмотря на дождь, новое дерево никак не спутаешь с тем, что простояло уже не один год. Прислонив глаза рукой от почти отвесно летящих струй, Алиса вчиталась в таблички.
Нет, того имени, которое она больше всего боялась увидеть, там не было, но почему-то это не успокаивало. В конце концов, сколько могил у этого человека? Только на ее памяти – как минимум две, а что случилось за последние пятнадцать лет, она понятия не имеет. Так что, в этом случае, надгробия и прочие атрибуты смерти ничего не значат. Не зря же он любил повторять о том, что смерти нет.
Но увидеть имя настоятеля храма Сердца Марии в Гервятах отца Владимира, который, как Алиса помнила, был еще и последним Предстоятелем Церкви Кораблей, оказалось неожиданно больно.
А главное – она совершенно не представляла, куда идти теперь и что делать.

-- Выйдите из алтаря, -- сурово сказал за спиной женский голос, и Алиса обернулась.
За алтарной перегородкой стояла одетая в серый послушнический хабит молодая женщина. По лицу ее, бледному до восковой прозрачности, было видно, что она плакала и прекратила только чтобы выйти на звук шагов. Все еще предательски блестели глаза, нос распух и покраснел. Из-за неплотно надвинутой послушнической косынки падали несколько очень белых и легких прядей. Заметив смущение неожиданной гостьи, послушница без улыбки, но мягко прибавила:
-- Пожалуйста.
Алиса послушно сделала несколько шагов назад. На мозаичных плитках пола остались мокрые пятна. Оглянувшись на них, она ощутила неловкость. Как будто здесь был чужой дом, а не храм, куда волен прийти каждый.
-- Там дождь, -- сказала она.
-- Уже несколько дней. И никак не кончается. В деревне говорят, что это конец мира. Но я, конечно, не верю!
-- Почему? – спросила она, пораженная этой неожиданной, истовой вспышкой.
-- Потому, что если бы Он действительно желал этого, то дал бы понять.
При этих словах Алисе нестерпимо захотелось оглянуться, чтобы увидеть – кого?!
Было очень тихо, только шорох дождевых струй и слабые порывы сквозняков врывались в узкие и длинные окна под самым куполом: наверное, там где-то были разбиты стекла, но не разглядеть, где именно, в такой недосягаемой вышине. Покачивался подвешенный на цепях в алтаре кораблик-навос, негромко перезванивались составляющие его хрустальные подвески, и этот звук был таким… правильным? Она не знала, как сказать. Но подумала, что, пожалуй, упоминание господа в этом месте выглядит неуместно.
-- О ком вы сейчас сказали?
-- О Корабельщике, конечно.
Сколько Алиса помнила, никогда при беседах с духовными лицами ее не покидало ощущение какой-то фальши. Недосказанности или лжи, так старательно замаскированной под искреннюю веру. Она всегда была уверена, что взрослым и разумным человеком при каких угодно обстоятельствах руководит скорей рациональное, чем стремление к чудесам и мистике. Как при этом ей удавалось столько лет иметь дело с абсолютным текстом как с явлением сугубо иррациональным? Ну, как-то же удавалось. Но если быть до конца честной, те люди, которые ее окружали, тоже были уверены в том, что и мистические проблемы можно решать вполне земными инструментами.
Может быть, это было именно то, что всегда мешало ей до конца поверить в то, что делал Хальк.
А может быть, что-то еще. В конце концов, любовь сама по себе слишком невероятная штука. Не исключено, что ее на самом деле вообще не бывает. Что все, что есть в действительности – это выдумки о ней тех, кто был так или иначе причастен к делам Слова и мира.
-- Вы правда уверены в том, что он существует?
Послушница взглянула странно. Как будто догадывалась, кто перед ней, но отказывалась сама себе поверить.
-- Пойдемте, я покажу вам кое-что.

Ведущие на хоры дощатые ступеньки скрипели при каждом шаге и прогибались, и всякий раз Алисе хотелось судорожно схватиться за перила. Вот только перил не было. Зато послушница – сестра Рышарда, как она успела выяснить – шла легко и спокойно, словно заранее вверила себя своему богу. И не боялась ничего.
Сеялся из узких бойниц-окон серый свет, и мир за границей храма лежал такой же – словно утонувший в перламутровом неярком покое. Как будто рука Господня уже накрыла его, защищая от всего на свете.
Лестница наконец закончилась, и они оказались на деревянном помосте, среди строительного беспорядка – битые кирпичи, там и тут забытые банки с краской, засохшие малярные кисти, куски штукатурки, выступающие из полумрака деревянные трубы органа и нелепый утвердившийся посреди разгрома верстак. На верстаке, прислоненная к стене и укрытая старой тканью, бывшей когда-то, кажется, алтарным покровом, стояла картина. Рышарда, жестом приглашая Алису подойти ближе, потянула эту ткань.
Конечно же, это была икона. И должно быть, когда-то она висела в алтаре – если вспомнить, что прежде этот храм был посвящен Корабельщику. На иконе был изображен мужчина средних лет в простой одежде. Никаких этих церковных риз, развевающихся амафориев. Обычная белая рубашка с закатанными до локтей рукавами. Мужчина стоял вполоборота к зрителю, держа на сложенных лодочкой ладонях стеклянный кораблик с золотой искрой внутри. Сзади падал в море солнечный диск, обливая золотой дымкой далекий мыс с едва различимым силуэтом маячной башни.
Остро захотелось закрыть глаза и перестать быть.
Она никогда не думала, что снова увидеть этого человека может причинить ей такую боль.
И еще множество мыслей шевельнулось в сознании – почти одновременно, путаясь и перекликаясь друг с другом.
Если я вижу то, что я действительно вижу, то это может значить только одно. Все, что происходило с нами и с этим миром, было придумано тобой. Все ужасы всех войн, все недомолвки, все непонимание, все поражения – мои лично и всех нас, всех вместе и каждого по отдельности. Плевать сейчас на абсолютный текст, который, как мы думали… как я думала, определяет здешние и бытие, и сознание, и не важно сейчас, что именно первично.
Ты хотел этого? Ты придумал этот мир именно таким? Зачем?!
К черту всю великую любовь – если именно она диктует такое.
Я не могу.
Больно.
Все.

Плескала вода.
Пахло уксусом и ромашковым отваром. Потом сделалось холодно и влажно – это на лоб легло мокрое полотенце, в него были завернуты кубики льда, и именно твердое их прикосновение к коже заставило Алису сделать глубокий вздох и открыть глаза.
Она сидела в огромном кресле, укрытом домотканым ковриком: шершавое плотное плетение, пестрые ромбы, как-то разгоняющие вокруг стылый полумрак. Платье на груди было расстегнуто, закатаны рукава. Запястья, как и грудь, были мокры, и еще витал вокруг, исчезая, отвратительный запах нашатыря. В окно мерно стучал дождь, и шоркали по стеклу пушистые еловые лапы. Алиса вспомнила: когда она обходила храм в поисках входа, видела эту ель, роскошную, способную стать украшением столичной площади в Рождество.
Стало быть, это первый этаж.
Не хотелось думать о том, как она здесь оказалась. Потому что если начать соображать, выйдет беспокойно и странно. А сестра Рышарда вовсе не похожа на того, кто способен на руках снести вниз с такой высотищи беспамятную женщину.
-- На самом деле, вы потеряли сознание совсем не сразу, -- сказала та, снова прикладывая ко лбу Алисы мокрое полотенце. Уже не такое холодное, как раньше. – Я успела уговорить вас спуститься вниз. Так что ничего мистического в этом нет. Это сакристия, сюда никто не войдет.
Отец Владимир умер, вспомнила она. Захотелось плакать.
-- Если пожелаете, можете переночевать в странноприимном доме. На вашем месте, я бы не стала отказываться.
-- Почему?
-- Потому, что вам некуда идти.
Это было сказано с такой обезоруживающей простотой и при этом абсолютно безжалостно, что Алиса не решилась возражать.
Она ничего не знает об этой женщине. Кроме того, что она достаточно молода, и не успела принять постриг. И еще, что она знает об этой иконе гораздо больше, чем кажется на первый взгляд. Если это, конечно, можно назвать иконой.
Некстати вспомнилась генуэзская цензорша Карина Халка. Та тоже утверждала, что Алисе некуда и не к кому идти. А она еще спорила с ней, дура.
-- Он приезжал сюда в начале августа, -- сказала Рышарда глухим от близких слез голосом. – Тоже хотел встретиться с отцом Владимиром. Не успел. Так жаль…
-- Кто?
-- Ваш муж, государыня.
Алиса не подала виду, что ее смутило это слово. В конце концов, сказала она себе, а чего ты хотела? Вернуться в свою страну и остаться неузнанной?
-- Расскажите мне, как он умер.
В серо-голубых глазах Рышарды отразилось недоумение.
-- Но он жив.
-- Я не о милорде Ковальском, -- с непонятным для самой себя ожесточением уточнила Алиса. Это имя горчило на губах и вызывало желание сперва заорать в голос, а потом так же отчаянно, взахлеб заплакать. Но она стянула со лба степлившееся полотенце, обтерла лицо – запах ромашки опахнул, как если бы она вдруг оказалась на разжаренном солнцем июльском лугу – и поняла, что совершенно спокойна.

-- Он занимался такими, как вы. Теми, кто вернулся. Принимал их, кормил, лечил, помогал с документами и одеждой. И никогда не спрашивал, зачем и куда они идут, и ни от кого не ждал награды. Странно, да? Но, наверное, в том и состоит миссия священника. А еще он настаивал, чтобы я записывала свои стихи, и все откладывал подать в Синод ходатайство о моем постриге. Надеялся, что я передумаю. Наверное, он был прав. Хальк… простите… милорд Ковальский тоже говорил мне об этом. Он умер от сердечного приступа, в одночасье, врач, который приехал подписать свидетельство о смерти, сказал, что тромб оторвался. Так бывает?
-- К сожалению, да. Я очень сочувствую вам.
-- Спасибо, миледи. – Рышарда глубоко вздохнула.
Как понять, что связывало этих двоих, думала Алиса, глядя в ее горестное лицо, по которому бродили смутные тени от свечи, прикрытой стеклянным колпаком. Что осталось недосказанным? Она не могла сейчас однозначно сказать, о ком именно думает – об отце Владимире или о собственном муже. Который, если быть точной, уже давно не муж.
И чего ты тогда хочешь?!
В постели, которую приготовила для нее Рышарда, было тепло и уютно, и она так много дней не спала в нормальной кровати, на чистых простынях, под огромным и легким, как перышко, но упоительно теплым одеялом. От этого покоя мысли путались, отлетали прочь, сами собой смежались веки, обещая крепкий сон, долгожданный отдых.
И она совсем не удивилась, когда не то в полусне, не то наяву увидела под закрытыми веками круглый ставок у заброшенной водяной мельницы, берег со следами от старых кострищ, с пересыпанным ивовыми листьями и прутиками белым песком, и рушащееся с небес августовское солнце – и двоих, мужчину и женщину, лежащих плечом к плечу и держащихся за руки… Целомудренно, но с тем отчаянием, которое придает чувствам любовь, никогда не могущая осуществиться.
Она любила его, вдруг поняла Алиса со всей отчетливостью. И открыла глаза.
В келье было темно, и никого не было.