[jaetoneja]

Что за срок на дворе,
Отчего так душа холодеет?
Ведь в Париже апрель,
И нисан настает в Иудее.

Торопись, торопись,
По ступенькам, по каменным плитам,
Ты слыхал — по степи
Вдалеке простучали копыта,

И шумят поезда,
И тревожны ночные вокзалы,
И восходит звезда, —
Посмотри, разве этого мало?
Ирина Шубина

Конец августа 1908 года.
Генуэза – Эйле.

Был утренний ранний час, когда пассажирский пароход «Сиротка Марысенька», принадлежащий судоходной компании «Войцеховский, Шехтель и сыновья», вошел в горловину Артиллерийской бухты и, отдав короткий гудок, долго ждал, пока в фортах, расположенных по обе стороны внешнего створа, получат приказы поднять заградительную цепь.
Все это время четыре с половиной сотни пассажиров терпеливо ожидали -- кто прильнув к иллюминаторам кают первого, второго и третьего классов, а кто и просто сидя на своих пожитках на верхней и нижней палубах.
Пространство бухты лежало недвижимое, белесо, перламутрово мерцала вода, и на внешних створах бледные в свете нового дня, редко взблескивали белые и красные сигнальные огни.
Женщина средних лет сидела на нижней палубе в числе прочих пассажиров – такая же, как и все они, одетая бедно и невыразительно, с темным от дорожной усталости лицом. Руки ее были сложены на коленях, и если бы не тонкие, с чуть припухшими от ревматизма суставами пальцы, комкающие синюю в белый горох ткань юбки, можно было бы сказать, что она совершенно спокойна.
Но эти мелкие, бессознательные движения рук, и глаза, которыми она смотрела на город, выдавали даже не волнение, нет. Растерянность и смятение, и неверие в то, что она видит.
Этот город, который она помнила по-имперски пышным, осененным перистыми акациями и платанами, где фронтоны домов заросли диким виноградом, а на пустырях буйствуют полынь и колючий дрок, -- теперь будто поникший, утративший гордость и краски. Здание Морского Собрания, все еще хранящее следы обстрела, темная громада Океанариума, тоже испещренная следами от осколков, с темными языками сажи на фасаде.
Прикрыв глаза, женщина будто наяву видела – вот разворачиваются, щелкая верньерами прицелов, оружейные стволы крейсера «Фиделис», и следом за ними пушки линейного корабля «Ахтияр», тяжело закладывает уши, и через мгновение, кажущееся с непривычки очень долгим, над городом расцветают огненные цветы. Заволакивает черным облаком Красную горку, и над горизонтом встают такие же черные дымы: это несколькими милями дальше по берегу флот Короны начинает обстрел Северной стороны. Стена огня взметывается почти сразу же – горят пакгаузы с дровами и селитрой в Карантинной бухте. Мир похож на один огромный костер.
Но она – не здесь. Не на флагмане Короны, где должна быть в эту минуту. Она в зеленоватой от полумрака комнате дома на Красной горке, сидит на развороченной постели, где еще пять минут назад готова была умереть от счастья.
Как странно складывается жизнь. Тогда ты была готова ради этого счастья бросить все. И, как всегда случалось с тобой, такие жертвы оказались не нужны никому. Или ты опять что-то напутала?
Какая разница, в сущности, что произошло тогда. Есть только «здесь и сейчас». Есть белесая гладь воды перед тобой и город, разрушенный твоими руками. «Если я не вернусь через двое суток, начинайте обстрел», -- сказала ты, и магистр Вторжений Даглас Киселев молча склонил голову. Он исполнил свое обещание в точности, он всегда держал данное тебе слово. Даже если от этого зависела его жизнь. Или твоя. Неважно.
Женщина поняла, что плачет, -- слезы просто текут и текут по щекам, как вода. Пускай вода просто течет, так, кажется, сказал тебе он однажды.
К черту.
В одном из фортов глухо и коротко бухнула пушка. Медленно, вздымая горы воды, поползла из моря заградительная цепь. Ребром ладони женщина растерла по щекам слезы. Прикусила нижнюю губу, заставляя себя успокоиться. Заправила под поля давно вышедшей из моды шляпки-клош рыжеватые, с сединой, пряди волос. Темно-карие, с янтарными искрами у зрачков, глаза ее по-новому взглянули на город.
Ну что же, сказала она себе. Вот перед тобой вновь твое королевство. Попробуй завоевать его заново.

-- Мона, назовите имя, фамилию и год рождения.
-- Ковальская, -- сказала она после короткого замешательства. И подумала, что так будет не только правильнее, но и безопаснее. Кто знает, что случилось за те годы, пока ее тут не было. Кстати, она даже не знает, сколько времени прошло. – Марина Станиславна. Не будет ли мессир так любезен, чтобы сообщить мне, какое сегодня число?
-- Двадцать восьмое августа, -- с некоторым изумлением откликнулся клерк за стойкой. И взглянул на женщину с неподдельным интересом. Странное выражение вдруг возникло на его лице. Как будто он пытался что-то вспомнить – и не мог.
-- А год? – спросила она, наклоняясь через стойку, и на клерка повеяло едва уловимым запахом странных духов. Так бывает, если открываешь долго стоявший взаперти шкаф – вздымается облачко пыли, и странный аромат, состоящий из цветов и будто бы пыли, вдруг веет на тебя от состарившихся без света и воздуха шелковых платьев, жакетов и шуб. – Год какой у нас нынче?
-- Так девятьсот восьмой же. Мона уверена, что хорошо себя чувствует?
-- Вполне, -- кивнула женщина, но в ее голосе клерк уловил некоторую неуверенность. – А что, я так плохо выгляжу?
-- Помилуйте, мона, да как можно!
-- Тогда подпишите мои бумаги, и расстанемся поскорей.
Как завороженная, она следила за пером чиновника, выводящим в толстой конторской книге ее фамилию. Фамилию, которую она никогда не носила и вряд ли будет. Произносить ее, даже про себя, оказалось ожидаемо больно. Но кто сказал, что должно быть легко?
Он закончил писать и протянул ей серый листок казенного бланка, на котором, поверх ее данных, красовалась расплывчатая лиловая печать.
-- Паспорт получите в домовой управе по месту жительства. И потом еще встанете на учет в департаменте миграции. Средства к существованию имеются?
Женщина растерянно похлопала себя по карману жакетки. Улыбнулась смущенно.
-- Тогда вам следует обратиться в какое-нибудь общество вспомоществования… или вот в храм тоже можно. Кстати, вы не сообщили, где проживать намерены.
-- В Эйле, -- сказала она, чувствуя, как это слово горечью отдается на языке. – Конечно же, в Эйле.