[jaetoneja]

И было еще одно в этой короткой и странной беседе. То, что Маринка предпочла забыть сразу же, как услышала. Но от этого оно никуда не девалось.
-- Разумеется, они будут вас бить, -- очень спокойно сказал Виестур, стоя у открытой дверцы салона и глядя, как Маринка пытается оттереть его платком грязное лицо. На крахмальной ткани оставались серые и малиновые пятна. – Они будут вас бить, и это придется как-то выдержать.
Мона Пестель отняла от лица платок, но глаз не подняла. Сидела и молча смотрела, как разбиваются в луже у ног Виестура дождевые капли и поверхность воды морщится и идет кругами.
-- Они будут вас бить, но убивать не станут, такой цели у них нет. Честно говоря, я вообще не слишком понимаю, зачем все это. В другие времена я бы сказал, что это новая волна охоты на ведьм. То есть на создателей. Но не теперь. В любом случае – вы слишком неудобная фигура. Формально вы имеете право на престол: вы живы, и это делает факт транзита власти ничтожным…
На мгновение Маринке показалось, будто он разговаривает сам с собой. Как будто хочет что-то себе доказать, и собеседник в этой беседе не играет никакой роли.
Почему-то это показалось ей особенно страшным.
-- Что мне делать, Саулюс?
-- Терпеть. Молиться.
-- Любить, -- произнесла она со смешком, потому что все вместе это звучало, как название драмы для синематографа.
Но Виестур шутки не оценил.
-- Если угодно, государыня. Ибо в такие времена это все, что нам остается.
Он еще помолчал и прибавил:
-- Вы, возможно, удивитесь, но я имел честь знать вашего мужа. Три года назад… я курировал его дело. Вы никогда не спрашивали у него, как он сумел избежать отстойника? Так спросите.
Маринка молчала.
Вот стоит перед ней человек – по всему видно, что честный и не сволочь – и убеждает ее в том, что она должна любить собственного мужа. Хотя нет, не так. Он рассказывает ей о любви – ее мужа к другой женщине, если учитывать, что Виестур принимает Маринку за ту, кем она не является.
Цирк. Комедия абсурда.
-- Спасибо вам, Саулюс, -- проговорила Маринка. Она разберется со всем этим потом. Позже. Если уцелеет.

На какое-то очень короткое время она задремала. Просто не было сил вот так сидеть и смотреть в стену, и глаза устали от яркого света. Маринка решила, что ничего не случится, если она хотя бы на минуточку их закроет. И она смежила веки, и в то же мгновение погрузилась в короткий и рваный сон. Там, в этом сне, сначала был яркий майский полдень, и она шла по улице, радуясь и теплу, и зацветающим каштанам, и себе самой — веселой, отлично выспавшейся, только что подписавшей удачный контракт в издательстве. Это было так прекрасно, что даже не получалось печалиться по поводу предстоящего вечером приема. Кажется, какой-то очередной конкурс молодых дарований, вручение дипломов или что-то в этом роде, куда Маринку, как известную литераторшу, позвали быть «приглашённой звездой». И зачем она только согласилась…
Потом картинка во сне сместилась, и мона Пестель поняла, что этот холерный приём уже начался. И что там так тягомотно и скучно, что пришлось выйти в фойе театра, в котором все действо и происходило. И там на неё напал какой-то гнусный тип, и принялся что-то плести о том, как вдохновляют его талантливые тексты. Про катарсис, который есть единственное и главное условие того, чтобы текст стал абсолютным, про то, что это главная пища не только для чувств, но и для ума… это было бредом наивысшего разряда, таким откровенным, кристально сумасшедшим, что Марина оторопела и так, не приходя в сознание, и спросила: «Вы что, едите книги?». А этот малахольный почему-то обиделся.
Сон был таким невероятным, что даже и смеяться как-то не тянуло. Мариночка затрясла головой, отрицая все, только что увиденное, и тут же проснулась, потому что едва не упала со стула.
А верней, с трёхногой отвратительно неудобной табуретки, на которую ее усадили те, которые ещё совсем недавно без спроса заявились в ее дом, связали и принялись угрожать совершенно невозможными вещами. Например, тем, что писать она больше не будет никогда.
Господи, да и пожалуйста, хотела она тогда им сказать. Но не успела. Да и вряд ли бы они стали ее слушать.
Если бы она только могла им всем объяснить, какое это счастье — не быть писателем. Не уметь связать двух слов. Приходить в замешательство при виде печатной машинки. Потому что это же мука мученическая, когда слова приходят, а ты старательно затаптываешь их ногами в грязь.
Когда бы она имела не то чтобы смелость — трусихой мона Пестель себя никогда не считала, — а глупость писать то, что в голову взбредёт, то, во-первых, она давно бы померла с голоду. Потому что за гениальность платят плохо, а если и платят, то вовсе не деньгами и мировой славой. В этом она уже успела убедиться, когда «Вороны рая» наконец вышли из печати.
На все эти заклинания и лозунги вроде абсолютного текста ей ровным счетом наплевать. И вообще, если трезво взглянуть на вещи, никакого абсолютного текста нет и не было никогда. Вторжения, бу-бу-бу… куча взрослых людей нашла отличный способ прикрывать высокими словами собственный маразм и пользуется этим с упоением.
А некоторым приходится расплачиваться за чьи-то игрушки. Причём по самой высокой цене.
— Не бойтесь, ваше преподобие. Я не стану нарушать вашу монополию на дешевые чудеса.
— Буду лежать смирно, как мышь, там, где меня положат, — откликнулся в тон моне Пестель незнакомый мужской голос.
Маринка открыла глаза.
Надо полагать, это следователь, подумала она рассеянно, созерцая умостившегося за столом напротив человека.
В полицейских романах, которых мона Пестель в самом начале литературной карьеры начиталась предостаточно, следователи обычно бывали зловеще хороши собой или, напротив, отвратительны. Причем наивные авторы придавали роковым красавцам мерзкий и злобный характер, уродов, наоборот, изображали зайчиками. Видимо, полагая, что таким образом усложняют создаваемый образ.
В жизни все выходит иначе, думала мона Пестель. Вот сидит перед ней мужичонка средних лет, не жалкий, вполне даже обыкновенный, не красавец и не урод, с незапоминающимся лицом – встреть она его на улице день спустя, и вряд ли узнала бы. И в обычной жизни у него наверняка есть жена и детки, ладно, не мал мала меньше – четыре сыночка и лапочка-дочка, ага, сейчас же!.. – но сколько-то там имеется. И по вечерам после трудового дня он приходит домой, проверяет школьные дневники у детей, супруга подает ужин – куриный суп, к примеру, и биточки с макаронами, а потом он пьет чай и читает вчерашнюю газету. И ни слова никому о том, чем он весь день занимался на службе.
Впрочем, она наверняка догадывается, эта гипотетическая супруга. Но не подает виду. И при этом никто не сходит с ума.
Господи, как живут эти люди?!
-- Вы бы, мона, лучше о себе подумали, -- сказал он в ответ на Маринкино мимолетное замечание.
-- А что такое? – встрепенулась мона Пестель.
Виестур, помнится, советовал тебе изображать сладкую идиотку. Ну вот и приступим.
-- Ваши люди, милейший, что-то перепутали, -- с выражением глубочайшей озабоченности на лице сообщила она. – Это ошибка какая-то. Вы вообще знаете, кто я такая?
-- Да хоть бы и государыня Метральезы. Приказ имеется.
-- Санкция прокурора? – уточнила Маринка с невинным видом. – Предъявить благоволите?
-- Не положено, -- сказал этот дивный человек и придвинул к себе чернильницу и лист бумаги,а Маринке – потрепанную толстенькую книжицу. Коленкоровая обложка была до того замызганной, что разобрать название не представлялось возможным. Вряд ли любовный роман, подумала Мариночка тоскливо. Скорей Тестамент. «Клянитесь говорить правду, только правду и ничего кроме правды». Интересно, как она должна это проделать с закованными за спиной руками?
-- Ну-с, дражайшая мона, давайте к делу. Назовите себя.
-- Наталия Федоровна Ойдубино-Ковальская.
-- Под какими еще именами проживаете?
-- Я не проживаю, -- сказала Маринка кротко. -- Я печатаюсь. Литературный псевдоним. Ваши люди не слыхали, но вы ведь образованный человек?
-- Пестель Марина Станиславна?
-- Так вы знаете! – восхитилась Мариночка. Если бы у нее была такая возможность, в этом месте она всплеснула бы руками. Но руки были сцеплены за спиной и полностью онемели, поэтому приходилось всю гамму чувств изображать исключительно лицом. Маринка даже подумала, что если столько улыбаться, лицо и перекосить может. Ходи потом всю жизнь страшилищем.
-- Более того, дражайшая мона. Вот вы на книжечку даже не взглянули, а напрасно. Напрасно!
Он потянулся из-за стола и открыл перед Маринкой обложку затрепанного томика.
«Вороны рая», было написано на форзаце.
-- Узнаете?
Отпираться не было никакого смысла.
-- Ваших рук дело?
Как будто был смысл отпираться. Маринка кивнула, искренне не понимая, в чем подвох. Если чего-либо и стоило ей стыдиться в ее писательской карьере, то уж точно не в этом. А то, что именно этот роман, выпивший из нее столько крови, перевернувший всю ее жизнь, не принес ей ни наград, ни славы – ну, бывают и такие недоразумения.
И вообще. Что он имеет в виду под этим «ваших рук»?! Он что, подозревает ее в плагиате? Нет, Маринка слыхала, что бывают на свете такие проходимцы, которые нанимают голодных студентов, и те за три копейки пишут им гениальные романы… ну ладно, пускай не гениальные, но все-таки пишут. Иначе как объяснить бешеную плодовитость некоторых авторов? Дураку же понятно, что нормальный человек не в состоянии выдавать по роману в месяц.
Но к подобным ухищрениям мона Пестель никогда не прибегала, ибо считала это ниже своего достоинства.
-- Потрудитесь вспомнить, в таком случае, дражайшая Наталия Федоровна, как вы получили этот заказ.
Как получила, как получила. Обыкновенно. Позвонили из издательства, она нарядилась в лучшее свое платье и пошла. Или нет, было что-то такое… какой-то малахольный заявился к ней в дом, выхлебал весь вишневый компот из морозильного шкафа, а в благодарность всучил типовой договор, в котором сумма задатка была проставлена просто умопомрачительная.
Вот ты и помрачилась умом, мона Пестель, сказала себе Мариночка печально. Ты как увидела эту сумму, так сразу и забыла про все, и даже не удосужилась узнать, от кого на самом деле притащился этот придурошный. Он что-то еще плел о том, что вообще-то работает цензором в Эйленском «крысятнике», но денег платят сущие гроши, и он вынужден подрабатывать в издательстве.
Понятно теперь, кем на самом деле он был послан, этот Максим Саввич Хлюк, Маринка со злости даже имя его вспомнила. А потом, потом же! Если опустить историю с не состоявшимся утоплением в лебедином пруду, благодаря которому она познакомилась со своим дражайшим супругом… или моментом знакомства все-таки следует считать тот, когда они встретились на паромной пристани, когда Маринка бесстыже разгуливала по мелководью босиком? Ладно, об этом она потом подумает, в более спокойной обстановке. Сейчас лучше о том, как она притащилась в столичный департамент печати и безопасности и там наткнулась на тело свежепреставившегося магистра этого самого департамента. Которого она только что убила – пускай всего только в тексте, но все-таки! Тогда Маринка была свята уверена, что и наяву тоже. А всем известно, что первая догадка и есть самая правильная.
Это что же получается? Это выходит, что милорда Галиена Сорэна она, мона Пестель и пришибла собственноручно?! Вполне возможно, только тогда она считала, что все это чушь собачья, потому что ну какой у нее, модной литераторши, может быть мотив!
Теперь же мотив нарисовался во всей красе.
И стало окончательно понятно, что из этих стен мона Пестель если и выйдет, то только вперед ногами.
-- Знаете что, -- сказала она твердым голосом. – Вы, конечно, можете задавать свои дурацкие вопросы сколько влезет. Только отвечать на них я буду исключительно в присутствии своего адвоката.
-- Помилуйте, Наталия Федоровна. да какого же адвоката, разве у нас уголовный процесс? У нас сугубо мирная беседа.
-- На предмет?
-- Да хотя бы вашего аморального поведения. Вы ведь в гражданском сожительстве проживаете столько лет, а с виду такая порядочная барышня. На вас соседи жалуются.
Маринка прикусила губу.
Соседи жалуются. Знает она, кто жалуется. Вот вернется домой – и покажет этим жалобщикам. Подтвердит, так сказать, все предположения о своем аморальном облике.
Она вдруг подумала, что если бы кто-нибудь захотел довести ее моментально до белого каления и лишить спокойствия, лучшего способа не найти. То есть вот этот мерзкий тип нарочно ее подначивает? Чтобы она впала в ярость и истерику и сгоряча наговорила ему того, что в здравом уме не сказала бы никогда?
-- Давайте лучше о литературе. – Мона Пестель светски улыбнулась. – Вы вот спрашивали, и я вам отвечаю. Роман я написала сама, заказчиком выступало мое издательство, рукопись сдана была в срок и ушла в печать. Гонорар я получила… так себе гонорар, кстати, жулики они оказались. Что-то еще?
Почему их всех так волнует этот злосчастный роман?
Она вдруг вспомнила, как прошедшим летом имела беседу с нынешним магистром безопасности и печати мессиром Киселевым. Он тоже вот про роман спрашивал, и тоже гнусно намекал, что Маринка явно не сама его написала. Помешались они все до единого, что ли? Или подозревают, что роман на самом деле написал Хальк, а она так, побоку, не пришей кобыле хвост. Согласилась поставить свое имя. Ну еще бы, Ковальского за такие романы, небось, по головке бы не погладили, и сейчас она бы уже была на подъезде к Нордлингенским рудникам, как порядочная жена декабриста.
Маринка смутно помнила из истории, что были такие граждане, еще во времена Одинокого Бога. Наладили мятеж, требовали вольностей, застрелили, кажется, какого-то генерала на площади перед зданием Сената. Пятерых зачинщиков тогда повесили, а остальных спровадили на каторгу, и нобильские жены вдруг решили проявить чудеса не то верности, не то глупости, и долго и скандально добивались позволения ехать вслед за мужьями на каторгу.
Она бы не поехала. Она бы глаза повыдирала всем, кто посмел бы такое сотворить с ее мужем. А в первую очередь этому мужу досталось бы на орехи – чтобы в следующий раз бунты затевал поумнее…