[jaetoneja]

К вечеру выяснилось, что добраться до Генуэзы можно только поездом через Руан-Эдер. Потому что Внутреннее море со стороны «вольного города» закрыто – августовские шторма, работы в порту и все такое. И хотя это было как нельзя некстати и удлиняло дорогу на несколько дней, оставалось только смириться с неизбежным. Проклиная все на свете, Хальк заказал билет на завтрашнее утро и нимало не удивился, когда телефонная барышня сообщила, что места остались только в общий вагон
Ладно, два дня тряски в сидячем плацкарте он как-нибудь переживет. Гораздо труднее придумать, как объясниться с Мариной.
Но, против удивления, мона Пестель известие о скором и неожиданном отъезде супруга восприняла спокойно. Ковальскому показалось, она даже обрадовалась. Поезжай, сказала Мариночка, выжимая над фарфоровым белым тазом смоченное в уксусной воде полотенце. Поезжай и ни о чем не думай. Нам давно пора хоть немного отдохнуть друг от друга. Потому что мы воспринимаем все… неадекватно. И если так продолжится еще хоть сколько-нибудь, я даже решусь с тобой развестись. С какой это стати, не понял он. Маринка только слабо махнула рукой. Видеть тебя не могу, проговорила она. Хотела добавить еще что-то, но не смогла. Как-то странно втянула в себя воздух, а потом, зажав ладонью рот, метнулась в ванную комнату. Хальк услышал звук льющейся воды и сдавленный, судорожный кашель.
По-хорошему, следовало все бросить и заняться Маринкиным здоровьем. Но он даже в мыслях не мог представить, как к этому подступиться. Мона Пестель и в добром расположении духа беседы на медицинские темы ненавидела люто, что уж теперь… Тем более, о помощи она не просила и на самочувствие не жаловалась. Постоянные мигрени не в счет, к этому он привык, а истеричкой она сроду не была. Может, и впрямь будет лучше оставить ее в покое. Пара недель одиночества и свободы от хозяйственных забот вполне способна украсить жизнь человека. А то ведь исполнит свою угрозу и разведется. И как он тогда жить будет?
О том, что идея о разводе принадлежала ему самому и была высказана не далее как вчера, когда Мариночка притащила из похода в издательство гнусную прокламацию, он как-то позабыл.


Схлынула вокзальная суета, разошлись по своим делам носильщики, жандармы, разносчики сладостей и фруктовой воды, женщин с орущими детьми, вечно спешащие, с помятыми лицами и в таких же мятых костюмах коммивояжеры, невозмутимые местные жители , они же – устало радующиеся возвращению в родные края… и еще десятки и сотни лиц, одинаковые и разные, сливающиеся в одно… в какое-то мгновение Хальк поймал себя на том, что просто перестал понимать, где он и что вокруг происходит.
Солнце рушилось с небес, пласталось белыми глыбами. Синие тени лежали на разжареных базальтовых плитах, которыми вымощен был перрон. Кружево перекрытий навеса над платформой, резные мелкие листья южных акаций… мир вокруг был точно заплетен в хороводе танца – того самого, который нескончаемо вели гибкие эдерские танцовщицы на жестяной коробке из-под леденцов. Такая коробка была у него когда-то очень давно, еще в те времена, когда он жил в этом городе с Аришкой, и его бывшая жена любила хранить в ней пуговицы, монетки и почтовые квитанции.
Глухо и размеренно кричала горлица – далеко, должно быть, в кронах старых чинар, которыми, Хальк помнил, обсажена была привокзальная площадь.
Господи, сколько лет он не был в Руан-Эдере. Сложно подсчитать.
Опустела платформа. Выпустив густую струю пара, медленно тронулся в депо пустой состав. Пора было уходить.
Ковальский всмотрелся из-под ладони. От приземистого, с башенками и затейливой каменной вязью по карнизу, здания вокзала к нему приближалась процессия.
Четверо мужчин в белоснежных джуббах, с непроницаемыми лицами и более чем красноречивыми сэбертами на плечах, сопровождали невзрачного вида женщину. Она была одета в широкие льняные брюки и белоснежную рубашку с закатанными до локтей рукавами и с расстегнутым воротом. Тонкие щиколотки обнимала шнуровка легких замшевых ботинок-десертов, за плечами болталась соломенная шляпа с не слишком широкими полями.
Понадобилось больше минуты, чтобы узнать в этой женщине Айшу Камаль.

-- Господи, я так рада тебя видеть. Ты даже не представляешь.
-- Но я могу попробовать. Да?
Айша улыбалась, глядя ему в лицо.
Страшно хотелось пить.
-- Пойдем в машину, -- сказала Айша и едва заметно кивнула подбородком на стоявший у ног Халька рюкзак. Ее охрана так же неслышно приблизилась, один поднял рюкзак с асфальта, вскинул, как невесомую пушинку, на плечи. Остальные обступили полукругом мону Камаль, как если бы она была самой главной на свете драгоценностью.
Площадь была пуста. И Хальк подумал, что в обычное время, окажись он, например, в Руан-Эдере сам по себе, здесь было бы не протолкнуться от людей, повозок и машин, разносчиков воды и сладостей, собак, мальчишек и степенных, закутанных с ног до головы в белое, алое и золотое матрон – кого только не бывает на вокзале. Но сейчас здесь не было никого – лишь в тени под чинарой, если только у кого-нибудь повернулся бы язык назвать тенью клочок земли, осененный редким кружевом теней от узловатых, без единого листка, черных веток, сидела древняя старуха. Перед старухой был расстелен вытертый тряпичный коврик. На коврике, привалившись друг к другу бледно-желтыми боками, лежали дыни – полосатые, как дикие поросятки.
Приотстав, насколько это позволяла их с Айшой почтительная охрана, он наблюдал за ней – другого повода ведь могло и не представиться. И не знал, радоваться или печалиться тем переменам, которые отмечали глаза.
Нет, его впечатлила не мужская одежда. За те годы, что они не виделись, Айша почти не изменилась. Он даже не мог бы сказать, что она постарела. Хотя сколько времени прошло…
Но лицо ее будто подсохло, да и вся фигура, и бледнее сделались глаза, а запястья стали особенно тонкими, и привычные яшмовые браслеты звенели теперь на них так свободно. А еще Айша остригла волосы, и вот это как раз было уж совсем невероятно.
-- После Серого Поветрия не растут, -- уловив его изумленный взгляд, сказала мона Камаль и поправила под подбородком тонкий замшевый ремешок шляпы. -- Мне говорили, что это был тиф, но врали, конечно… Пей. У нас надо пить много и часто.
-- Я помню. – Вода в протянутой ею фляжке была прохладной и свежей, как будто и не было вокруг этой оглушительной жары.
-- Мы поедем сразу во дворец? – спросила мона Камаль. -- Или у тебя есть другие планы?
-- А Равиль? Почему он не встречает?
-- Равиль умер три года назад. Разве ты не знал?
Текла из наклоненной фляги вода, серебряные круглые капли на долю секунды застывали на стеклянном горлышке, тусклыми шариками падали в дорожную пыль.

Все еще роскошная, несмотря на плотный пыльный налет на лаковых боках, представительского класса «каталина» остановилась перед воротами кладбища – слишком широкой аркой, прорезанной в двухэтажном, в восточном стиле, доме с черепичной крышей и эдерской шестиконечной звездой на фронтоне. Выложенная крупным булыжником дорога уходила туда, за арку, тянулась дальше между зеленых, удивительно ярких для этих краев, полей, терялась в бесконечности.
-- Пойдем, -- сказала мона Камаль и наклонилась, чтобы поднять с обочины камушек. – Возьми и ты, на кладбище вечно не найдешь ничего.
Охранники смотрели им в спины – идея о том, чтобы отпустить свою госпожу в компании никому не известного проходимца, им откровенно не нравилась. Айша пожала плечами, будто бы извиняясь за этот произвол, и на территорию кладбища они вступили под прицелами четырех сэбертов, точно государственные преступники.
Впрочем, примерно так оно и было – только позабылось за давностью лет.
Здесь было еще жарче, чем на привокзальной площади – против удивления, от травы тянуло не свежестью, а горячим воздухом, и пахло одуряюще. Короткие стебли кололи ноги в прорези летних ботинок. Тянулись, уходя до горизонта, одинаковые ряды могильных камней.
-- Никогда не могу отыскать сразу, всегда путаюсь…
-- Вон, в следующем ряду, -- прищурившись, Хальк разглядел на одном из серых одинаковых камней знакомые символы эдерской вязи.
Ему всегда была дика идея здешних кладбищ. Да, конечно, смерть уравнивает всех, но разум, воспитанный на иной культуре, все равно сопротивлялся. Как же это – ни медальона, ни единого цветочка, ни даже могильной плиты. Только врытый в землю камень с именем и датами, и ровное поле травы вокруг. Каждый раз тянуло нарушить обычай и принести букет – да хотя бы просто сорванные придорожные бессмертники, желтые и сухие, неприветливые, как, в сущности, и вся эта земля.
Тот, кто хоть однажды надеялся на то, что она может стать частью империи, очень сильно заблуждался. Чтобы понять всю тщетность этих надежд, достаточно просто прийти на любое эдерское кладбище. Люди, которые не могут быть с тобой едины в смерти, никогда не будут едины при жизни. Это аксиома. О чем, интересно, думала Алиса, подписывая незадолго до Генуэзского конфликта унию с Руан-Эдером?..
Впрочем, какая разница теперь.
Айша отослала охрану, и они наконец-то остались вдвоем.
А вернее, втроем. Потому что Равиль никуда не делся – даром что лежал под камнем. Невидимый, он словно стоял за спинами, смотрел насмешливо и жестко – так, как и всегда, и в его присутствии казалось совершенно неуместным говорить какие-то слова в его память.
Они не дружили, о нет. Но Хальк затруднился бы с ответом, если бы потребовалось назвать человека, который в свое время сделал для него больше, чем владетель Руан-Эдера. И дело было не столько в защите, и не в праве убежища, которое Ковальский получил моментально, по первому же запросу. Просто тогда… принц Равиль был, пожалуй, единственным, кто безоговорочно поверил даже не в существование абсолютного текста… а в то, что человек, рожденный свободным, имеет право и на свободу выражения собственных мыслей. И никогда не усомнился в этом. Даже подписывая унию с Эрлирангордом, он отчетливо знал цену этому миру. И то, что Руан-Эдер защищен от Вторжений, не делало его другим ни в малейшей степени.
А теперь он лежит под камнем, под этим празднично-зеленым ежиком короткой травы – и улыбается одними глазами, похожими на переспелые вишни.
Вслед за Айшой Хальк, по эдерскому обычаю, прощаясь, положил на надгробие принесенный из-за ворот камень. Можно было уходить.
У ворот, поливая себе на руки из жестяного погнутого ковшика, Айша молчала, и только поглядывала на него через плечо. Потом, когда они отошли в тень крючковатой акации, дожидаясь, пока охрана подгонит машину, наконец спросила:
-- Что-то случилось? Ты ведь не просто так приехал.
Он молчал и не знал, как ответить. Потому что то едва уловимое ощущение конечности собственной жизни, впервые возникшее там, на кладбище, когда они возвращались к воротам, нахлынуло с новой силой. Затопило до краев, без остатка.
Надо же, даже в самые черные минуты он никогда не думал о таком. Никогда не испытывал вот этого ледяного дыхания смерти за спиной. Не ощущал собственного возраста. Почему же теперь, посреди ослепительного солнца, травы и горячего августовского ветра, он чувствует, как мало осталось?
Не ему одному. Всем.
Плескала в жестяной рукомойник серебряная струя воды.

обычно-то я так не делаю, как вы знаете.
но посещение на прошлой неделе дедовой могилы на еврейском кладбише переехало меня с довольно неожиданной стороны. и то, что полезно для текста, оказалось вовсе не полезным для меня самого. ну, впрочем, из этого куска видно, как именно меня переехало.
так что я буду весьма признателен, если те, кто это читает, напишут мне тут что-нибудь, по поводу и без. ну, чтобы я убедился в том, что все еще живой, кругом люди и мир не пустыня.