[jaetoneja]

Холодные и острые звезды висели над старыми тополями, что обступали костел Сердца Марии в Раубичах. Двери храма были распахнуты, и из них, а еще из окон лился в ночь золотой теплый свет. Пахло растопленным воском, сладковато – ладаном, а еще талым снегом и мокрой землей. Казалось, будто в эту ночь ударившие не ко времени заморозки слегка отступили.
Едва ступив за ворота костельного подворья, Михалина и Тэкля сразу же оказались в плотной толпе – те, кого не вместила крохотная домовая церковь, стояли на паперти, на ступенях, тесно сгрудились на вымощенной цветными плитками дорожке, просто на земле, не обращая внимания на грязь и слякоть.
При виде панны Раубич никто не расступился. Напротив, ее демонстративно не замечали – точно пытались еще раз показать, что ей здесь не место.
Прищурив глаза, цепенея от тихого бешенства, Михалина отмечала в толпе знакомые лица. Соседи, несколько вспомнившихся по недавней учебе в Лунинце девиц, дворовые – свои и чужие. Как, оказывается, много народу собралось, чтобы поглядеть на ясную панну из Раубич, которую, говорят, скоро заберут венаторы.
Ненависть была ледяной и обжигающей, ее можно было пить, как воду, как мартовский воздух, когда после первых оттепелей начинает свое движение к лету древесный сок. Раньше Майка и не подозревала, что способна на такие чувства.
Незнакомую машину она заметила не сразу. Только когда закончилась служба, распахнулись храмовые двери, и люди потекли наружу, чтобы вскоре собраться крестным ходом. Тогда, несомая толпой, но пребывающая будто отдельно от нее, Михалина оказалась перед костельной оградой и увидела ее – стоящую в стороне, черную, с погашенными огнями. И каким-то странным чувством поняла – все уже случилось.
Вот зачем Антонида услала ее из фольварка в костел. Чтобы не видеть, как те, которые приехали за ее отцом, будут выполнять свою отвратительную, страшную работу.
Хотя… она бы посмотрела.
Чтобы знать. Чтобы быть определенной в собственной ненависти, в неприятии того, что именно все эти люди ей предлагают.
Наверняка, это больно. Невыносимо думать о том, что человек, бывший ее отцом, тот, которого она так любила, без которого не мыслила воспоминаний о собственном детстве, испытывал такую боль. С другой стороны, все, что с ним происходило – всего только цепь обрядов, таких древних, что первоначальный смысл уже утратился. В сущности, они ничем не отличаются от того, что происходит здесь и сейчас вот на этом самом клочке земли.
Святая имша. Крестный ход. Пасхальные поцелуи.
Вот стоят люди, тихо переговариваются один с другим о повседневном. О внезапных заморозках и страхах перед голодной зимой. О ценах на хлеб и молоко, о том, что в этом году вельконочной литургии не хватило благолепия, а отец Илариуш уж как-то слишком нервничал… и что за дело им всем до того, что на самом деле лежит в основе совершаемых ими ритуальных действ? Кто из них задумывался о том, какие в действительности муки претерпел Спаситель, прежде чем вознестись в свои недосягаемые небеса.
Прозрачные, золотые голоса взмывали ввысь, уносились к черному небу, к звездам.
Кто-то осторожно тронул за плечо. Майка обернулась, увидела Тэклю.
-- Паничка, вас там спрашивают.
-- Кто?
-- Из столицы паны приехали… и спрашивают, вот.
Сказала – и отступила в ночь, растворилась в толпе, оставив Майку в одиночестве и растерянности.
Двое стояли перед ней, странно похожие один на одного, оба высокие, с нездешними лицами, пламя далеких походен плясало в глазах.
-- Христос воскрес, Михалина Ярославна, -- проговорил тот, что шел на шаг впереди, в распахнутой длинной шинели, с коротким ежиком очень светлых волос. Глаза его, разные – серо-зеленый и черный, с мертвым и страшным зрачком – смотрели Майке просто в лицо.
-- Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ! – долетело от костела, и вслед за этим звуки хорала взмыли вверх, к едва одетым зеленью ветвям деревьев, в бездну неба, вдруг отозвавшуюся, вместо черноты, глубокой синевой.
Пылали факела крестного хода, отражения огней дрожали на лицах, в лужах от натаявшего снега. Земля дышала таким долгожданным теплом.
Кажется, он улыбался. И протягивал руки.
За такого можно отдать жизнь, подумала Майка. Как во сне, не помня себя.
Пойти за таким, не глядя. Не раздумывая. Умереть, только бы у него получилось все, что он задумал.
За человеком, который явился, чтобы обречь на муки ее отца. И, наверняка, положить конец ее привычной жизни.
С ужасающей ясностью она поняла вдруг: то, что для всех людей будет всего лишь поцелуем в пасхальную ночь, для нее будет совершенно иным.
Где-то далеко, там, где костельный двор плавно перетекал в погост, под березами и дубами, кто-то пустил в небо самодельную шутиху. Расцвели над головой алые, золотые и синие цветы.
-- Михалина Ярославна.
Еще мгновение она смотрела в его лицо – удивленное, слегка растерянное, озаренное светом далеких огней, лицо, на котором одна бровь была слегка выше другой.
-- Нет, -- проговорила она. И прибавила почти беззвучно: -- Не будет этого.
Повернулась и побежала – сквозь толпу, сквозь огни и звуки хорала.
Он стоял и спокойно глядел ей вслед. Как будто был совершенно уверен: никуда она не денется.