[jaetoneja]

***
На Вельканоч ударили заморозки. Хотя ничего и не предвещало. Не заливало багрянцем небо на закате, и дымы из печных труб не пластались низко над землёй, обещая на завтра дожди и теплынь. И весеннее Сдвиженье в этом году выдалось солнечным, капели звенели, как оглашённые, и воробьи плескались в лужах.
В этом году рано отсеялись, и к началу Великодной недели брошенные в землю семена уже взошли первыми ростками. Дружно, все как один. Поля стояли сине-зеленые от молодой руни.
Морозную ночь ни одно из них не переживет.
Но самым странным было то, что заморозки затронули только Раубич. Посланные на соседний хутор за какой-то надобностью хлопы рассказывали, как пришлось поснимать кожухи, едва выехали за границу майората. Как земля дышала теплом, и дождевые капли падали с низкого неба в чёрную рыхлую почву, и вербы золотились уже отцветающими котиками…
Можно было пересеять поля, но никто не мог с уверенностью сказать, что эти заморозки — последние. Оставалось рассчитывать на озимые да надеяться на щедрое лето. Тогда, на грибах, ягодах да урожаях с огородов, зиму переживут безбедно.
А если нет — что тогда?
И все чаще за своей спиной Михалина слышала шепотки о том, что она — всему причиной. И как жить, когда пан — нежить, а дочь его ведьма.
В Страстную пятницу пришло письмо от настоятеля костеря в Лунинце. Отец Гжегож слезно извинялся, особо напирая на то, что не хочет скандала в престольный праздник, но настоятельно рекомендует пану Ярошу Раубичу и ясной панне Михалина воздержаться от посещения службы в кафедральном соборе Лунинца. А равно и в костелах Толочина, Жабинковичей и иных окрестных поселений, а отстоять всенощную в домовой церкви в Раубичах. И что Костёл поймёт и простит, если пан Раубич по состоянию здоровья не сможет присутствовать на мессе; если пан изъязвит такое желание, настоятель костела в Раубичах отец Илариуш готов отчитать имшу непосредственно в стенах фольварк и принести святые дары, на что ему настоящим письмом даётся позволение и благословение.
Ты — зло, говорило это письмо. Кричало всем собой. Маркой на конверте — с рисунком здания Святого Синода в Крево, с вензелем в виде змия, которого побивает копьем архангел Михаил, — мелким бисерным почерком отца Гжегожа, которым был надписан адрес. И печать Омельского епархиального управления в левом верхнем углу.
Ты зло. Не приближайся. Или погибнешь в ту же секунду.
Как будто она выбирала быть этим злом. Как будто отец желал этого возвращения в мир живых.
Так или иначе, дразнить этих святош казалось Майке чреватым. Хотя она дорого бы отдала за возможность поглядеть, как вытянутся лица у лунинецких светских куриц, собравшихся со всей округи поглазеть на мертвого Яроша Раубича, который в Великую ночь живее всех живых. Ничем не хуже Спасителя. Воскрес из мертвых, смертью смерть поправ.
Свет в лампе, что стояла на туалетном столике, задрожал, грозя вот-вот потухнуть. Майка осеклась в мыслях, вскинула в зеркало взгляд. Из темной глубины стекла на неё смотрела смутно знакомая паненка. Бледное лицо, тени под глазами и в углах рта, ключицы по-детски выпирают в слишком открытый ворот платья, и оголенные плечи кажутся худыми и трогательными.
Ничего не было в этой панне от ведьмы. Ничего. Но сама она знала: отражение в зеркале врет. Потому что внутри этой панны будто горит чёрный, невидимый миру огонь. Дай ему волю — не убережется никто.
Пришла Тэкля. Долго мялась у порога. Думала, Михалина не видит.
— Говори уже, — велела Майка.
Тэкля комкала в руках фартук. В глаза не глядела.
— Ну!
— Отец Илариуш посыльного прислал. Спрашивал, или ясное панство к мессе будет, как в Омеле распорядились.
— Ты откуда знаешь? Опять у дверей уши отросли?
— Да господь с вами, паничка!..
Тэкля всхлипнула, потянула край фартука к глазам. Притворяется, решила Майка. Притворяется и врет. Все кругом врут, отводят глаза, уступают дорогу. Как будто она прокаженная.
— Скажи на стайнях, в Лунинец поеду. Отцу Илариушу сама отпишу, посыльный пускай не ждёт, отпусти.
— И даже не собирайся!
Голос Антониды прозвучал от порога, спокойный и властный. Как если бы она была полноправной хозяйкой в этом доме.
— Тэкля, ступай, — велела она, прошла в покой и встала за Майкиной спиной. — А ты, панна, давай собирайся. И одевайся потеплее, сама знаешь, зазимки на дворе.
— В Лунинце тепло.
— И что мне за дело до того Лунинца, — сказала Антонида. — Ко всенощной здесь пойдёт. Сама. Пан Ярош дома останется, тем более, что и пан ксендз не возражает. Тэклю с собой возьмёшь и пару хлопцев провожатыми. И довольно.