[jaetoneja]

Снег, снег… ледяная капель за шиворот, слипающиеся от снежинок ресницы, ноги скользят по булыжнику, разъезжаются на мокрой каше. Пахнет остро и влажно, как в первый день зимы.
-- Давай, садись. Коньяку хочешь? Ах, да, я забыл, шляхетные паненки пьют только романею…
-- Куда мы едем?
-- А тебе не все равно?
-- Представьте себе, нет.
-- Хочешь, я остановлю машину, и ты продолжишь свои прогулки по Крево. До первого венатора. Учти, помочь тебе в этом случае я не смогу.
-- Почему? – спросила она равнодушно.
За окнами авто медленно проплывал Крево, которого она не видела ни разу в жизни. Широкие проспекты, исполненные почти имперского достоинства, осененные раскидистыми каштанами, ясенями и тополями, на ветках которых, уже одетых в зелень, лежал снег. Одетая в гранит набережная Кревки, черная гладь воды за парапетами, парк на пологом западном берегу, и легкая альтанка на круто выдающемся вперед изгибе речной излучины.
Анджей не счел нужным отвечать.
Отсюда, с высоты моста, здание Святого Сыска там, на берегу, в окружении парка, совсем не смотрелось каменной громадиной. Напротив, казалось изысканным и строгим, и тонкий шпиль на венчающей ее шестигранной башенке летел в опалово-сером небе.
Мир устроен просто. Все жуткие, пугающие вещи издалека выглядят совершенными, изысканными в своей красоте. Но стоит приблизить взгляд, и становятся видны подтеки и трещины, кровь и грязь, небрежение к мелким человеческим судьбам, -- все то, что всегда отличало Райгард, а с некоторых пор сделалось присуще и Инквизиции Лишкявы и Шеневальда. Два огромных древних чудовища, каменные жернова, способные без содрогания перемолоть и сильного, и слабого. Счастлив тот, кто сумел избежать… впрочем, если ты и твои близкие, затянутые в эту мясорубку, формально уцелели, это совсем не значит, что вам повезло.
Мост кончается, улица круто сбегает вниз, Анджей выворачивает руль авто, чтобы удержаться на лихом повороте, не вмазаться в фонарный столб. Колеса визжат, и он всем телом чувствует, как машину ведет на скользком булыжнике, когда поверх слежавшегося снега тонкий слой воды…
Девицу Михалину Раубич Райгард не получит. Хватит с него и Варвары. И он, Анджей Кравиц, костьми ляжет, чтобы не допустить этого.
Хотя, с другой стороны, на панну Раубич Райгард и не претендует. Пока. Она не Эгле, какое счастье…
-- А кто такая Эгле? – спросила панна Раубич с безмятежной улыбкой, нисколько не испуганная перспективой разбиться насмерть в центре Крево. – Это из сказки, да?
-- Из сказки, -- деревянными губами подтвердил Анджей, кляня собственную привычку в трудную минуту беседовать вслух с самим собой.
… Приехали.
Этот дом, углом выступающий из ряда других, с узким фронтоном, с башенкой, в центре которой круглое окошко, куда на закате с точностью бьет рыжий солнечный луч… с необхватными тополями у ведущей во двор арки, вспарывающими булыжник мощными корнями, с заросшей диким виноградом тыльной стеной… Анджей помнил здесь все. Но никогда не считал лет, которые здесь не был.
Эта квартира принадлежала его отцу, а после его смерти отошла Анджею в наследство, хотя он был бы счастлив, если бы та девка, с которой отец прожил последние лет десять, забрала бы ее себе. Но она ушла нищая, как и пришла, чем несказанно удивила и родню, и всех отцовских сослуживцев.
После похорон она молча отдала Анджею ключи, и больше он ее не видел. Только порадовался, что мать не дожила до такого позора.
Его отец был военным переводчиком. Возможно, в круг его обязанностей входил не только перевод, иначе вряд ли бы он дослужился до генеральских чинов. Анджей не особо задавался этим вопросом. Его вполне устраивала размеренная жизнь в Мариенбурге, гимназия, приятели, доступ к одной из лучших в Шеневальде библиотек и то, что в его дела никто особо не вмешивался.
Все переменилось в один день. Отец оставил службу, объявив всем, что уходит из семьи и уезжает жить в Крево. Его нимало не заботило то обстоятельство, что это могут расценить как государственную измену.
Позднее Анджей узнал о том, что у отца появилась другая женщина.
Его всегда удивляло, как мать воспринимает этот адюльтер. Она мирилась с ним, как с неизбежным фактом, но в этой покорности судьбе не было ничего от желания сохранить семью, связи между отцом и сыном; скорей, она просто стремилась не потерять добрых отношений с человеком, которого она искренне любила. По ее мнению, правильнее было — отпустить.
Это было… оскорбительно. Это слепое подчинение судьбе, которого Анджей не понимал. Неуловимое присутствие некой тайны, слишком огромной и страшной, чтобы можно было позволить себе не замечать ее, угнетало. Как и вечное ощущение ожидания — как будто вот-вот что-то произойдёт, и тогда они все смогут вздохнуть свободно.
Уже потом Анджею рассказали, что отец очень хотел, чтобы его новая пассия — жениться на ней он, добрый верник, не получивший от костела развод, так и не смог — родила ему детей. Но этого так и не случилось.
Сам Анджей в штыки воспринял все эти перемены. И отказался переезжать с отцом в Крево, хотя мать и не возражала. Тогда, в пятнадцать лет, ему казалось, что это равносильно предательству. Удивительно, как ему хватило сил закончить гимназию с отличием и поступить в университет Мариенбурга; выбор факультета истории и права представлялся ему наилучшим выбором из возможных.
А потом объявили мобилизацию. Он отказался от помощи отца, который готов был сделать все, чтобы его единственный мальчик избежал этой участи. Анджей не понимал, о какой необратимой потере толкует отец, и предпочёл уйти в действующую армию. И почти полгода гнил в окопах на шеневальдской границе. А когда вернулся, бросил университет и подал документы в Мариенбургский коллегиум Святого Сыска. И никому не стал объяснять причины этого поступка.
Тогда отец окончательно перестал с ним разговаривать. А потом он умер, и спорить стало не о чем. И ненавидеть — некого.
И только потом, много лет спустя, получив венец Райгарда, которого он не желал и о котором не просил, Анджей понял, что стояло за всеми поступками и решениями отца. Во имя чего все это было. И сделалось до боли жаль его и горько, что все его усилия были напрасны. Все, что он мог — приехать на кладбище в Крево, принести охапку белых мелких хризантем-дубков, и долго сидеть на могиле, и быть не в силах заплакать — плакать он разучился ещё там, в болотах под Ургале.
Переступить порог отцовской квартиры он так и не сумел себя заставить.
Ну что же, когда-то это нужно было сделать. Почему бы не теперь. Авось, в компании панны Раубич ему будет не до сантиментов.