читать дальшеДверь в кабинет штатного медикуса Канцелярии Святого Сыска Казимира Квятковского была распахнута настежь, прямоугольник пасмурного света лежал на пыльных плитах пола. Стекал с отлитого в бронзе охранного знака, который был повешен на стене прямо напротив. И может быть, именно этот свет делал это пространство – живым. Превращал его из каменной пустыни, которой всегда представлялись Анджею коридоры этого здания, а в особенности допросные, в место, почти пригодное для жизни.
Впрочем, он прекрасно знал, что ошибается.
Здесь странно пахло. Как если бы кому-то пришла в голову дикая идея украсить выгребную яму цветами. Запах гнилья и разрытой земли непонятным образом уживался с ароматами мокрого весеннего парка. И только что вымытых полов.
Анджей заглянул внутрь. Так и есть. Прибиральщица, тетка Дарота, выкручивала над ведром тряпку, буро-зеленая вода лилась витой струей, брызгала вокруг, снова пятнала безукоризненно белый кафель пола.
Тает только что выпавший, неурочный апрельский снег. В вымоинах следов проступает коричневая торфяная жижа, новорожденные сугробы набрякают болотной водой, проступают из-под них тоненькие, кружевные волокнца мха. Прошлогодняя ягода клюквы, давно превратившаяся в тлен, внезапно брызжет ярким соком, окрашивает белую-белую землю. Навья рожа глядит из хмызняка, ухмыляется, провожает глазами. Ждет, когда слабый, глупый человечек упадет. У того, кто по ошибке или идиотской случайности забрел на болота, судьба может быть только одна…
Невозможно обмануть Волотову Прорву.
Почему ему кажется, будто он знал ту наву, которая провожала его там, на болоте, когда он проходил посвящение? Или нет, не знал – но вскоре познакомится, и едва ли это будет приятное знакомство.
-- Обождите, паночку Гивойтос, пускай полы просохнут. За этими паскудами разве намоешься…
Не слушая причитаний, Анджей шагнул через порог.
Ослепительный, перламутровый свет дождливого дня, льющийся в высокие окна, до половины затянутые марлевыми занавесками. Блеск стекла и хирургической стали, обшитые кафелем до потолка стены, кушетка с рыжей клеенкой в углу, раздвинутые белые ширмы. У окна стол, перед которым два стула: один высокий, на вертящейся длинной ноге, второй обычный с подлокотниками, больше похожий на жесткое кресло. В этом кресле женщина. Сидит, обмякнув, уронив на подлокотники руки, узкие рукава платья разорваны по шву и закатаны до локтей. Голова свешивается вниз, растрепавшийся узел прически скрывает лицо, волосы падают вниз неопрятными и мокрыми прядями. На грудь, на подол платья с них капает – но не вода, то и дело срываются вниз тяжелые мутные капли, и, если судить по пятнам на полу возле ног сидящей, это не кровь.
Запястья женщины забраны в наручники, которые замкнуты на подлокотниках кресла, руки обращены тыльной стороной вверх, и отчетливо видны вены – вздувшиеся узлами синие реки, синяков и совсем свежих кровоподтеков столько, что почти не видно чистой кожи. Такое ощущение, что эту несчастную глодала стая упырей, поймав на кладбище в полнолуние.
Но Анджей твердо знал: в стенах Канцелярии Святого Сыска никаких упырей не водится.
Он не успел ничего сказать, только оглянулся на Марта. Тот стоял, привалившись плечом к стене, возле самого порога, дышал с трудом, лицо его было белее, чем стены в Казиковой вотчине.
-- Не смотри, -- сказал Анджей.
Рушиц только подбородком дернул.
-- На что именно, по мнению пана Гивойтоса, я не должен смотреть? – Сухие, растрескавшиеся в кровь его губы скривились в презрительной гримасе.
-- Сейчас, милая, сейчас будет легче…
За ширмой в углу произошло некое шевеление, звякнуло стекло, плеснула жидкость, и густой запах травяной настойки и спирта поплыл по кабинету. Но, на самом деле, пахло вовсе не летом, как обычно бывает в таких случаях.
Ноги подкашиваются, и ты падаешь ничком в мокрую кочку, успевая раскинуть руки в стороны и хоть так смягчить падение. Посох отброшен в сторону, и ты, повернув лицо, с удивлением смотришь на его измочаленный, будто обглоданный навьими зубами его конец – здесь болото, гнилая вода и поросшие жесткой, выбеленной за долгую зиму травой, больше похожей на медную проволоку, и когда ты опираешься, чтобы вытащить себя из трясины, он уходит на глубину, так неожиданно и резко, и коричневая вода выплескивает широким дурно пахнущим языком, заливая и без того мокрые сапоги… отвратительный запах сероводорода шибает в ноздри, вызывая тошноту и дикий кашель, раздирающий горло и грудь.
Зеленая навья харя глядит из-за ствола поваленной низкорослой березки. Осыпаются круглые, похожие на медные монетки, березовые листья. Странно, почему они желтые, ведь всего только апрель?..
У навы человеческий, совершенно осмысленный взгляд.
Не бывает.
Пан Квятковский стоял на коленях перед женщиной и, поддерживая ее за подбородок, заставлял пить из мензурки буро-зеленую, мерзкую даже на вид, микстуру.
Женщина отворачивала лицо, кашляла, звучал и звучал мерный ласковый шепот, и жидкости в мензурке понемногу становилось меньше.
-- Вот так, понемногу… не спеши… Пан Кравиц, не могли бы вы выйти из кабинета? Или хотя бы крест на груди прикройте. Вы же видите, ей больно.
Анджей поспешно запахнул ворот рубашки, чтобы даже цепочка от распятия не проглядывала в него.
Не имеет никакого значения то, что он – князь Райгарда. Здесь и сейчас, в этих стенах, в перекрестье лучей от охранных знаков, он был, прежде всего, главой Инквизиции Лишкявы и Шеневальда, и само его присутствие причиняло наве невыносимые страдания.
Так устроен этот мир, холера на него.
«Меч карающий». Только это и имело значение для этой несчастной. Как там сказала Варвара, когда они беседовали ранним утром на лавочке в сквере перед зданием Святого Синода? «Да погибнет скверна». Тогда тоже был апрель, и розовое солнце сплывало на землю по мокрым тополевым стволам, и небо в прорехах туч было опаловым и золотом.
«Да погибнет скверна».
-- Пан Кравиц, распорядитесь для охраны. Пускай с нее снимут наручники.
Он услышал голос Квятковского и очнулся. Будто новыми глазами увидел просторный, очень светлый кабинет, беспамятную наву в кресле у стола и Казика рядом с ней на коленях, кушетку и сидящего на ней Марта, с землисто-серым лицом, прижимающего ко рту ладони, будто силящегося сдержать приступ тошноты. Распахнутые двери, фигуры охранников за порогом.
-- Нет.
-- Да вы не человек, что ли? – проговорил, не вставая с колен, Квятковский. – Почему?! Потому что она – нава?
-- А разве этого не довольно?
-- Она – подследственная, вердикта суда над ней нет, нигде не сказано, что она виновна.
-- Пан штатный медик желает мне рассказать, как именно следует выполнять процессуальные нормы?
Казик молчал. И только смотрел Анджею в лицо, и это было невыносимо.
Через мгновение, показавшееся Анджею очень долгим, он все-таки поднялся с колен. Каким-то особенным, очень профессиональным движением коснулся запястья женщины в кресле. Помолчал, беззвучно шевеля губами. Осторожно за подбородок приподнял ее лицо, оттянул верхнее веко – Анджей увидел проглянувший белок глаза, мертвенно-голубой, очень яркий.
-- Панове, вы можете забирать панну. Но должен вас предупредить – этот визит последний. Будьте аккуратнее, если хотите, чтобы она дожила до суда, если, конечно, так можно выразиться.
И отвернулся, чтобы не видеть, как ее уводят. Ушел за ширмы.
Запах валериановой настойки и спирта поплыл по кабинету. Март поморщился. Валерианку он ненавидел, и, как бы скверно себя не чувствовал, удержаться от реакции на это не смог. Только согнулся и принялся дышать глубоко и размеренно.
Но сквозь этот запах пробивалось что-то еще. Трудно уловимое, почти неосязаемое. Анджей бы сказал, что так пахнет кровь – но кругом царила стерильная чистота. Сверкали стекла шкафов со всякими сложными медицинскими инструментами, белые кафельные стены сдержанно отражали свет пасмурного неба за высокими окнами. Над краями белоснежных марлевых занавесок ветер гнул кроны вековых тополей.
-- Пан Казимеж?
-- Вот что, пан Кравиц, я вам скажу. Или вы найдете другой способ обращаться с вашими подследственными, или я подам в отставку!
Лицо Квятковского, вышедшего из-за ширмы, было покрыто испариной, на щеках остывали красные пятна. В руке медикус сжимал стеклянную мензурку. Судя по всему, успокаивал он нервы не только невинной валериановой настойкой.
-- Что вас так расстроило, Казик?
-- А вы видели? Вы видели, что с ними происходит на допросах? Вы считаете, это – нормально?! А потом ваши люди заявляются ко мне и просят… требуют!.. посодействовать, потому что они, видишь ли, не могут работать дальше! Они это работой называют, пан Гивойтос! А вы никак не препятствуете этому.
-- Еще скажи, что ты понятия не имел об этом, -- не поднимая головы, в тон Казику добавил Март.
-- Вы зачем сюда пришли?
-- Казик. Успокойся, Казик.
-- Да в гробу я успокоюсь! И то, если повезет.
Уже не стесняясь никого, Квятковский рывком распахнул двери стеклянного шкафика, достал колбу и чистый лабораторный стакан. Вытащил пробку из притертого стекла. Острый запах спирта шибанул в ноздри.
-- Будете? – не оборачиваясь, спросил Анджея.
-- Не буду. И вам не советую.
-- А как жить, вы мне посоветуете? Или это теперь не в компетенции Гивойтоса?
Руки его тряслись.
-- Пан Квятковский, -- негромко сказал с кушетки Март. – Мне нужна ваша консультация.
-- Ну, что я могу сказать, Март Янович… вы можете одеваться пока. С точки зрения медицины вы давно мертвы, и даже сам по себе вопрос о том, как вас лечить, выглядит… слегка по-идиотски. Сердцебиение отсутствует, давление тоже, безусловные нервные рефлексы не просматриваются даже на самый непридирчивый взгляд. С другой стороны, активность мозга…
-- А можно короче? И не этим вашим птичьим языком.
-- Я бы посоветовал вам прийти к исповеди, пан Рушиц. Причем немедленно. Что-то еще?
Пан Казимеж молчал. Мял на груди слабые пальцы. Отводил глаза.
Как-то так получилось, что после того, как Анджей забрал его в Ургале из Ликсненской больнички, принимать роды у Юлии, Квятковский так и остался при Райгарде. Тогда Кравиц честно предупредил его, что служба эта будет далека от того, что в обычном разумении предполагает работа врача. Квятковский согласился после долгих раздумий, и лучше бы Анджей в конце концов ему отказал.
Остался бы в Ликсне, сохранив за собой пост местного венатора Святого Сыска и должность акушера в Ликсненской амбулатории. Местные кобеты были бы просто счастливы – как и местные ведьмы с навами. Потому что венатор из Казика был никакой, и боялся он всякой нечисти до дрожи душевной. Не было в нем того, что отличает людей этой профессии… если то, чем занимаются чины Инквизиции Лишкявы и Шеневальда, можно профессией назвать.
Безрассудства? Слепой веры в Господа, который удержит тебя даже на самом краю бездны, не позволит и волосу упасть с твоей головы? Отчаяния и решимости, которые только единственные и позволяют совершать невозможное, пересекая черту между жизнью и смертью, но все же, все же – оставаясь среди живых.
Анджей не знал.
Он только видел – Казику плохо здесь. И не потому, что теперь его работа сопряжена не столько с тем, чтобы сохранять здоровье живым, сколько врачевать мертвых. Даже узникам в тюрьме полагается врач. Даже те, кто осужден на смертную казнь, могут потребовать визита медикуса. И дело вовсе не в том, чтобы как можно лучше уберечь этих людей для того момента, когда наказание, которого они заслужили, будет над ними исполнено.
Потому что есть такое понятие, как милосердие.
Даже если оно оказалось совершенно позабыто в этих стенах.
-- Если пан Квятковский пожелает, я приму его отставку, -- сказал Анджей, поднимаясь с кушетки.