[jaetoneja]

Булочки закончились, и компот тоже был весь выпит. И когда Сауле пошевелилась, вдруг обнаружила, что ноги затекли. Встанешь – и упадешь.
Во рту стоял приторный яблочный вкус. Было грустно и как-то… странно. Как будто закончился сеанс в синематографе, зажегся свет, и ты осознал, что по-прежнему находишься в том же зале, что и полтора часа назад. Вот спинка соседнего кресла, фальшивый бархат местами протерся до матерчатой основы, дощатый пол заплеван шелухой от семечек, забросан конфетными фантиками, у людей помятые лица и пустые глаза, и ни в ком не осталось ни единого отголоска тех чудес, которые только что щедрой рекой лились на них с экрана.
Тяжело возвращаться в повседневную жизнь.
Нет, она не задавалась вопросом о том, как Лиза может знать такие вещи о постороннем, на первый взгляд, человеке. Рассказывая истории, каждый ведь додумывает немного, в том числе и слушатель, и только от тебя самого зависит, насколько рассказанное становится правдой. Дело было не в этом.
Просто она искренне не представляла, как теперь жить с обретенными знаниями. Не то чтобы – к чему они ей; рано или поздно всякому знанию находится применение. Но как смотреть директору теперь в глаза при встрече, как писать сочинения, как оставаться самой собой и не сойти с ума.
Он мог бы прожить совсем другую жизнь и, наверное, сумел бы стать счастливым. Но он выбрал Корпус, вот эти башни, вот эти стены – и всех их, бестолковых, слепых в подростковом эгоизме, безжалостных и наивных, тех, которых едва знал и тех, о ком до начала учебного года и понятия не имел.
Чувство вины – не то, что украшает жизнь, вот правда.
Не зная, что сказать, Сауле принялась отряхивать от крошек школьный фартук, и тут случайно взглянула на Лизу. Странное выражение лежало на ее лице. Легкого превосходства от того, что ей известны такие подробности – и удовольствия. Как у кошки, которая уже поймала мышь, хотя мышь об этом и не догадывается.
-- Что?
-- Н-ничего.
-- Нет, ты так смотришь на меня, как будто я у тебя что-то украла. Так ты скажи, не трусь.
-- Ничего я и не трушу.
-- Врешь.
-- Очень надо. Просто ты рассказываешь о нем… как будто он твоя собственность. Как будто ты уже сто раз вышла за него замуж! – выпалила Сауле и ужаснулась сама себе.
-- Еще нет, -- Лиза сладко улыбнулась. – Но выйду, можешь быть спокойна.
-- Между прочим, у него есть жена.
-- Ой, поду-умаешь! – презрительно пропела Лиза. – Жена! Как будто это хоть когда-то имело значение. И потом, что это ты так всполошилась? Можно подумать, ты сама…
Уж это было перенести невозможно. И Сауле, не очень хорошо понимая, что делает, с размаху засветила крепким кулачком нахалке в нос. Лиза странно хрюкнула, а потом, не долго думая, вцепилась недавней подруге в косы.

-- Девы, вы ополоумели тут или что?!
Распахнулась дверь подсобки. Утратив равновесие, полетели на пол неровно составленные швабры, с жестяным грохотом обрушилось ведро, и вслед за этим под потолком вспыхнул безжалостный яркий свет.
Воспитанница пятой ступени Матильда Донцова стояла в дверях, уперев руки в косяки, и с презрительным изумлением озирала картину битвы. Две всклокоченных девицы сидели на полу в разных углах каморки, лица их были расцарапаны и красны, носы разбиты, кружевные воротнички и манжеты изодраны в клочья.
-- Так, ты встала – и марш отсюда, и моли бога, чтобы я никому не рассказала о твоих подвигах. А ты пойдешь со мной, -- обратилась она к Сауле. -- Вставай, подбирай свое барахло, и хватит носом хлюпать.
В умывальне Матильда заставила ее умыться как следует, переплести косы и мокрой щеткой отчистить платье, фартук и туфли. При этом помогать Сауле мазель Донцова не спешила, -- напротив, она уселась на подоконнике и только подавала указания.
От ледяной воды немели пальцы, болела голова и почему-то ужасно тошнило. Но слез не было – Сауле даже удивилась сама себе. Казалось, под веки кто-то сыпанул песку, сухого и горячего, и все лицо пылало. В иную минуту Сауле решила бы, что от стыда, но теперь никакого стыда она не испытывала.
-- Кошмар, конечно, но сойдет, -- наконец оценила плоды ее стараний Матильда и вынула из потайного кармана школьного платья маленький бархатный мешочек. Внутри оказались маникюрные ножницы и нитки с иголками.
-- Садись рядом, будем зашивать твое рванье, -- велела Матильда и похлопала по подоконнику рядом с собой. Сауле с трудом взгромоздилась и только вздохнула. Трудно, почти невозможно изображать гордую невозмутимость, когда твои ноги болтаются над полом, открывая чужим взглядам потертые туфли и разорванные на коленях чулки. – Расскажешь мне заодно, за что ты ее поколотила. Вряд ли за то, что вы не сошлись во взглядах на блаженного Августина.
Сауле искоса поглядела на девицу Донцову – и благоразумно промолчала. И подумала, что скорее откусит язык, чем расскажет правду. Потому что даже себе самой было невыносимо признаться в истинной причине этой стычки.