[jaetoneja]

-- Так, и давно ты тут торчишь?
Сауле услышала голос, но не подала виду. Чужие слова все еще звучали в ней, отдаваясь в висках странным, болезненным и сладким звоном, и она не могла отвести взгляда от человека, который их говорил – залитой стеклянным сентябрьским светом фигуры на возвышении школьной кафедры.
«Потому что все мы, с точки зрения мироздания, лишь черные буквы на белой бумаге. И коль скоро мы существуем, это значит, что слово должно быть сказано. Это неоспоримо, и дай нам всем господи терпения и мужества ответить за свои поступки, когда за них спросится на небесах. Но молчание в сто раз хуже, потому что молчание есть трусость».
Однажды тетка Агнета взяла ее с собой в Гервяты, был какой-то праздник, начало лета, и костел утопал в цветах – белых и розовых пионах, в кипени сирени. Служба длилась так долго, что Сауле не выдержала. Незаметно выскользнула со скамьи в галерею, протолкалась между чужих спин, мимо очередей к исповедальням, мимо нефов с горящими в глубине огоньками свечей – и остановилась перед уходящей вверх, на хоры, лестницей. Там было темно, но сверху падал белый луч света, и она пошла вверх по ступеням, по этому лучу, завороженная. И нисколько не удивилась, оказавшись одна среди водопада синих, малиновых и золотых огней – отражениях витражных стекол на стенах, на щелястых досках пола. Никого не было рядом с ней, и где-то далеко за стеной вздыхали трубы органа, от них вибрировало и будто прогибалось внутрь себя пространство. Прислоненная к стене, просто на полу, стояла накрытая простой грубой тканью картина. Повинуясь внутреннему порыву, не зная, правильно она поступает или совершает кощунство, Сауле отвела рукой край ткани.
Это была икона, она сразу поняла. Хотя на икону изображение походило меньше всего. Просто потому, что не отвечало канонам, но здесь, в эту минуту, каноны не имели никакого значения. Потому что в этом человеке в простой одежде, стоящем чуть вполоборота к зрителю и держащем на раскрытой ладони стеклянный кораблик, чуда было больше, чем в любой святыне мира. Может быть, потому, что серые – или нет, синие! – глаза все равно смотрели тебе в лицо, куда бы ты ни пошел. Может, от того, что кораблик на ладони рассыпал искры так ярко и так явственно, как если бы был настоящим. А может быть, потому – что это оно и было, чудо, сокрытое от людских глаз и явившееся ей одной.
Человек, говорящий с кафедры, в полном классе, такими обыденными словами такие странные вещи, был похож на ту икону – как если бы ее писали с него.
-- Я тебя спрашиваю, эй!
Сауле наконец обернулась. И сбросила со своего плеча чужую руку.
Девчонка, которая решилась так нагло ее побеспокоить, на вид была чуть старше, может быть, на год или больше. Темно-рыжие волосы заплетены в две ровные косы, полузнакомое лицо с зеленовато-серыми глазами и тонким шрамиком над правой бровью.
-- А тебе какое дело? А нельзя, что ли?
-- Это кому как. Кому можно, а кому и делать тут нечего.
Сауле прикусила губу, отчетливо понимая, что придется, по всей видимости, драться с этой нахалкой, а драться не хотелось.
-- Было бы можно, лекция была бы для всех. А так я что0-то не видала, чтобы туда малявок со второй ступени приглашали.
-- Я тебе не малявка.
-- Еще как малявка. Тебе сколько лет? Десять хотя бы стукнуло?
-- Двенадцать, -- отрезала Сауле без колебаний. Тем более, что это было почти что правдой. До дня рождения оставалось немногим более месяца, так что кто там считать будет.
Девчонка отступила от Сауле на несколько шагов, с сомнением разглядывая ее с головы до ног. Будто пытаясь таким образом выяснить, врет ее собеседница или нет.
-- Ладно, -- смилостивилась она наконец. – Надо бы тебе в глаз дать, но не буду. Компота хочешь? Я сегодня в столовой дежурю, так что пошли. Там еще булочки с изюмом остались.

-- Не надо на это смотреть. И слушать тоже не надо. Тут таких как ты – половина. Оно тебе надо вот, ходить и страдать без всякой надежды.
В столовской подсобке было тесно, громоздились в углу невнятными тенями швабры и щетки, и свет косо падал из забранного решеткой оконца под самым потолком. От пыли и запаха мастики щекотало в носу и все время хотелось чихать. Но сидеть на щелястом ящике у стены и пить яблочный компот из жестяной с отбитым донцем кружки оказалось неожиданно хорошо.
Ее новую приятельницу звали Лизой, она училась в параллельном классе, поэтому-то и показалась Сауле знакомой. И еще она была старше Сауле почти на год, но не это вызывало интерес. Оказалось, что мона Воронина познакомилась с директором Корпуса куда ближе, и при более странных обстоятельствах, чем это можно было себе даже представить.
Ее удивило не то, что до того момента, когда был побежден Одинокий Бог, существовал какой-то другой мир, в котором, оказывается, жили те же самые люди, что и теперь живут вот тут, рядом с ней. Но история о штурме маяка в окрестностях Эйле поразила Сауле в самое сердце. История о том, как директор Ковальский, тогда еще никакой не директор, конечно, шагнул с маяка в пропасть, на глазах у всех, защищая государыню, не позволяя Одинокому Богу сделать ее своей заложницей.
Разумеется, он разбился насмерть. Но оказывается, можно умереть – и остаться в живых?
-- Ну, на самом-то деле, может, он и не умер вовсе, -- философски заметила на это Лиза и попыталась достать пальцем со дна кружки компотное яблоко. – Мы же его нашли потом. То есть, сначала мы не знали, что это он, да и документы он показывал на чужое имя. А потом Лаки прибежал, говорит – сидит там на поселковой площади, у колодца, на себя не похож и не узнает никого…
-- Послушай, -- жалобно взмолилась Сауле. – Кого нашли? Кто не узнает? Я ничего, совсем ничего не понимаю!..

Год 1889, конец августа.
Ле Форж, предместье Эйле.

Он был в своей комнате, собирал вещи, стараясь не думать ни о чем. Просто складывал в вещевой мешок чисто выстиранные рубашки – спасибо этой аптекарке, Марфе, за молчаливую заботу, -- стопку тетрадей, кожаную чернильницу и перья в деревянном круглом футляре, сложенные стопкой и аккуратно перетянутые бечевкой газеты… зачем бы они понадобились ему дальше, какой прок в устаревших новостях... Даглас Киселев не знал и знать не хотел, но это было лучшим, что может делать человек в попытках унять душевную тоску.
В доме, кажется, никого не было. Марфа еще с утра ушла в амбулаторию, не переставая сетовать на то, что даже в такие смутные времена у людей хватает наглости болеть и нуждаться в помощи. Младого вьюношу Лаки – кстати, Даглас узнал, что на самом деле у юноши имеется вполне человеческое имя и даже фамилия, -- злая судьбина услала в город, заниматься теми самыми делами таинственной прецептории, которыми ему угрожали еще в самом начале знакомства Дага с этой милой компанией. Правда, даже спустя почти месяц Даг так и не удосужился узнать, что за прецептория и в чем заключаются обязанности прецептора. Если это про выпуск крамольных газетенок, то толку теперь стараться, «когда побежден Одинокий Бог и все ликуют»… и никому нет дела до того, чьими руками одержана эта победа и что дальше, и только он один мучается и тоскует, как будто все время мира сошлось в одной точке. И все возвращается и возвращается в мыслях в этот самый момент.
Когда она открыла глаза. Та, которую Даг нашел в обугленных развалинах маяка. Это уже потом он узнал о сражении, которое там разыгралось и стало, кажется, роковым во всей этой войне, поначалу больше похожей на детские игры в казаков-разбойников или кого там.
Этот человек, Феликс Сорэн, который приехал за ней из столицы… Разумеется, у нее есть имя, сказал он тогда, и сразу же вслед за этим она открыла глаза, янтарные, с плавающими смутными зрачками, и взглянула Дагу в лицо, и узнала – кого-то, о ком он никогда не слышал, но кто был ей дорог и по злому стечению обстоятельств слишком походил на него, Дага, лицом…
Алиса, сказал Сорэн. Ее зовут Алиса да Шер, и она государыня Митральезы. То есть, еще нет, но это всего лишь вопрос времени.
Месяц, прошедший с тех событий – много или мало? Смотря для чего. Вполне достаточно, чтобы привести в порядок здоровье, но не слишком много, чтобы успокоиться. И что ему делать, если это имя засело в голове, как гвоздь, беспокоит и заставляет искать несбыточного. С этим именем никак не вяжется аккуратный домик Марфы, утопающий в зелени сада, с цветущими настурциями и мальвами в палисаднике, с кустами сирени, в которых орут и дерутся воробьи, вынуждая просыпаться с рассветом, лежать с открытыми глазами и думать… о чем?
Он объявил Марфе о своем решении уехать, но не назвал дату. Кажется, она даже обиделась, хотя тогда Дагу показалось, что она больше рада, чем опечалена. Еще бы, времена трудные, какие теперь постояльцы, в особенности если им нечем платить за хлеб и кров. Нет, никто его не попрекал, тем более, что он старался как-то оправдать свое существование, хватался за любую работу и в доме, и в саду… но это было не то. И Марфа его понимала.
Вещи были сложены, и можно было уходить. Даг присел на кровать, оглядывая будто новыми глазами комнату, в которой он провел так много дней – наверное, впервые за свою жизнь, без всякой цели. Домотканые половички на чисто выскобленных досках пола, горшки с фиалками и бальзамином на окнах, дагерротипы с изображениями незнакомых людей на стене, ходики в виде кошачьей морды, и хитрые глаза ходят туда-сюда, тик-так, тик-так…
Он не услышал гуденья автомобильного мотора и очень удивился, когда в комнату вошел Феличе. Но, увидев его, зачем-то подумал, что история повторяется – на этот раз в виде фарса, и только подосадовал, за что ему это все. А больше ничего не успел.
Из-за его плеча вышла Алиса.
-- Мессир Киселев.
Он стоял и молчал, как дурак. И только смотрел на нее – осунувшуюся, с темными кругами под глазами, коротко остриженную, в мужской одежде, совсем не похожую на королеву.
-- Видит бог, я не хотел этой встречи, -- проговорил Сорэн, оглядывая комнату в поисках стула, но бедность обстановки явно была против всяческих манер. И тогда он скинул с плеч свой плащ и бросил его поверх кровати, но Алиса не села. Осталась стоять. Странная тень прошла по ее лицу.
-- Мессир Киселев, мне сказали, что это вы нашли меня в развалинах маяка.
-- Это правда, государыня.
-- Стало быть, вам я обязана жизнью.
Он не ответил – потому что понятия не имел, как следует разговаривать с августейшими особами на такие темы. И еще потому, что это была – она. В горле стоял трудный комок.
А она отвела плечом руку Феличе, так предупредительно старавшегося ей помешать – и опустилась перед Дагом на колени. Он увидел седые волосы на ее затылке, шею с тонкой серебряной цепочкой, выпирающие худые лопатки.
Господи, помоги мне.
-- Государыня, я не знаю, что сказать…
-- Благодарите и выматывайтесь к чертовой матери, -- сквозь зубы, едва слышно, прошипел Феличе, и впервые за все их недолгое и странное знакомство Даг ощутил нечто вроде благодарности к нему.
-- Не стоит, Феличе, -- возразила Алиса. -- Мне гораздо лучше сейчас, чем вы думаете. Но если вы поможете мне встать, я скажу вам спасибо.
Сорэн наклонился, предлагая ей руку.
-- Задержитесь на секунду, -- выходя из комнаты, велел он Дагу. – Я провожу государыню до машины и хотел бы еще сказать вам несколько слов.
Даг не посмел возразить. Хотя разговаривать с Сорэном ему хотелось меньше всего на свете.
Ожидая его, он смотрел в окно, без единой мысли в голове, пальцы сами собой теребили завязки вещевого мешка. Там, за зарослями розовых и белых мальв, стоял в тени старой груши огромный, лаково-черный «нойон», и облепившие его вездесущие местные мальчишки порскнули стаей в разные стороны, когда на пороге дома показались Феличе со своей спутницей. Открылась сверкающая никелем и хромом дверь салона, Алиса села – движения ее были скованными, и Даг понял, что у нее все еще болит спина. Но все это было уже не здесь, не для него, как будто закрылась дверца в волшебный мир, освещаемый синематографическим фонарем, но отсвет его все еще лежал на экране, позволяя досмотреть картинку.
Потом Сорэн вернулся, уже один. Забрал с постели свой плащ, скомкал его и без церемоний уселся на край стола.
-- Я не смог отговорить ее от этой встречи, -- сказал он, стараясь не глядеть Дагу в лицо. – Впрочем, что уж теперь. Она просила вам передать, что в благодарность за ваш поступок вы можете выбрать любую должность при дворе… но думаю, что вы откажетесь.
-- Почему? – спросил Даг.
-- А вы в зеркало на себя часто смотритесь? – некстати спросил Сорэн, как-то странно глядя Киселеву в лицо. Как будто бы искал подтверждения какой-то своей догадке, но не находил. И это его безмерно удивляло, потому что все это время он считал, что уж в чем в чем, а в этом ошибиться невозможно.
-- Нет, а какое это…
-- Неважно, -- оборвал его Феликс, и Дагу почудилось, будто чья-то тень на мгновение встала между ними. И заслонила собой все, заполнила каждую точку пространства, но так и осталась неназванной. – Просто, скажем так. Вы очень похожи на одного человека, который… был дорог для миледи Алисы. В этом, разумеется, нет никакой вашей вины. Он погиб при осаде маяка. И потому, если вам ее хотя бы чуть-чуть жаль, вы выберете должность не при дворе.
-- Разумеется. И я вполне могу обойтись без вашей протекции.
-- Ну, вы уж не геройствуйте слишком, -- проговорил Феличе, и слабая улыбка тронула, смягчая, его черты, странным образом меняя цвет глаз с изжелта-зеленого на спокойный серый. – Должность мичмана второй статьи на одном из мониторов флота Короны вас, полагаю, устроит?
Неприятное, волчье выражение покинуло лицо Посланника, делая его почти красивым. И все равно Даг не смог заставить себя взглянуть этому человеку в глаза.
Поэтому он согласился, не раздумывая – в большей степени для того, чтобы закончить беседу, чем от того, что предложение было таким уж заманчивым. В эту минуту ему показалось, что даже быть обязанным Сорэну гораздо менее опасно, чем продолжать этот странный разговор. В котором собеседников явно было больше, чем двое.

Даг дождался, пока черный «нойон» скроется с глаз и пыль осядет за поворотом, и только тогда вышел за калитку. И совсем не обратил внимания на Лизу, которая вернулась с рынка с набитой всякой снедью корзиной и приткнулась у ворот на лавочке. А если бы обратил, то испугался бы еще больше: нет ничего хуже, чем оказаться не в том месте в недолжное время, а от Сорэна можно ждать чего угодно.
Но он не увидел и не спросил, и вряд ли когда-нибудь узнает.