по ночам увлажнитель воздуха всхлипывает и издает странные звуки: как будто под кроватью неуротимо блюет странное существо. существо светится замогильным синим светом и выпускает струю белого ледяного пара. пар можно сделать теплым, но тогда смысл всего увлажнителя теряется. поэтому живем с тем, что есть. поэтому каждую ночь в дальнем углу комнаты у нас помирает скромных размеров космический пришелец. под утро на кафельном полу можно обнаружить небольшую лужицу - все, что от пришельца осталось.
по ночам ко мне приходит петер александрович данковский, хотя конечно он больше янович, чем александрович, но в данном случае это не имеет никакого значения. он приходит и садится на край постели, как и положено литературным пришельцам, и не смотрит в глаза, и все, что я могу понять из его молчания - это то, что ему больно в каждую секунду его жизни. и все, что я могу сделать для него, это наконец закончить рассказывать его историю. о том, что его ощущение мира есть целиком моя вина, я умалчиваю. во-первых, потому, что все же не целиком - я никогда не придумываю нарочно ничего, все откуда-то возникает в моей голове, вернее, даже не в голове, а вообще ниоткуда, просто в тот момент, когда руки лежат на клавиатуре, все откуда-то приходит, и это есть самая главная загадка всего, что я делаю. во-вторых, потому что вот такой он есть сам по себе, и с этим как раз я ничего не могу поделать.
зато я могу придумать для него любовь всей жизни и дело всей жизни, и город, и улицы, и стеклянистый осенний свет, и синих бабочек, порхающих над обметанными инеем травами, и весну с ее смертной тоской, и еще много такого, что я вижу и чувствую, но чему нет названия... и в общем, нет, придумать я ничего не могу. но зато я могу рассказать об этом словами, и может быть, ему станет легче.
в central park в конце января почти пусто, моросит мелкий дождичек, все, кого это пугает, убрались гулять в метрополитен-музей, но мы не таковы, у нас есть зонтики и фапотьки, а потом и дождь заканчивается, и мы бредем по дорожкам сначала вокруг озера, где на тонкой линии, отделяющей почти прозрачный лед от черно-коричневого и даже с прозеленью пространства воды выстроились строем дикие гуси; потом мимо необхватных дубов, и я думаю о том, какими они будут весной, когда все остальные деревья уже вскроют почки; белки бегают по дорожкам в количествах, у них серые хвосты, а на ушах совершенно нет кисточек, вид лихой и придурковатый, в глазах стандартная фраза "семки есть? а если найду?!", и мы находим в моем рюкзаке сплющенный от долгого лежания орехово-мюслевый батончик, белки радуются, хеппи-енд.
день переваливает за середину, маленькое волчье солнце снова прячется за тучи, опять накрапывает дождик, и мы идем к выходу, а следом за нами часы на воротах зоопарка выпевают старинный менуэт, высотки пятой авеню теряются в мороси, и я думаю - какое счастье, что я могу забрать это все себе, вот этот кусок города, не похожий вообще ни на что и от того совершенно прекрасный, и как так случилось, что я, ни разу не технарь, ненавидящий все это железо и камень, смог впустить в себя этот город и позволить ему понемногу растворять себя, размывать, как морю - неплотный известняк ракушечьего панциря.
не знаю, нет ответа.
мост верразано похож на Чаячий, и я знаю это каждый раз, когда по нему проезжаю, и думаю, что из окна автобуса это сходство еще сильнее, чем из окна авто.
а под мостом есть старинный форт, но туда, к сожалению, попасть никаким образом невозможно.