[jaetoneja]

***

… и все время его не покидало ощущение, словно она убегает от него. Ускользает, как струйка тумана, как обрывок сна, не дается в руки, не позволяет заглянуть в глаза. Как будто Антон может разглядеть там что-то такое, после чего жизнь его необъяснимым образом кончится. Или уже никогда не будет прежней.
Она точно все время оглядывалась назад – так, словно постоянно пыталась убедиться, что сумела избежать чего-то страшного. И он никак не мог понять, чего именно. Потому что, на первый взгляд – он разузнал, да! – в ее жизни не было ничего, чего действительно стоило бы бояться. Но она жила – как будто в шаге от пропасти, когда каждое неверное движение могло означать фатальный провал, ошибку, за которую человеческой жизни не хватит, чтоб расплатиться. Вот сместилось равновесие, чуть качнулся в сторону мир – и край обрыва, на котором ты стоишь, принялся с шорохом осыпаться под ногами.
Он не мог ей объяснить, что бояться нечего: все, что могло с ним случитья, уже случилось. И плевать, что на самом деле так бывает только в книжках – чтобы с первого взгляда и на всю жизнь. Вот, это произошло с ним, можно посмотреть и убедиться. И ни чуточки не жаль.
Он попытался поговорить с заведующей клубом пани Антонидой – вышел глупый, бессмысленый разговор, из которого Антон сумел выяснить только то, что работать в библиотеке панна Доманская стала прошлой осенью, в ноябре, вот уже скоро будет год. И что у начальства нет к ней никаких претензий. Ну, разве что с посетителями панна библиотекарка могла бы вести себя приветливей. Но тут уж такой характер, что поделаешь.
Пожалуй, единственным проступком за весь этот год был звонок панны Доманской в столицу. Ни разрешения не спросила, ни в известность никого не поставила. А телефонные переговоры, между прочим, денег стоят, и немалых денег. А когда пришел счет, вместо объяснений – к чему ей понадобилось звонить в канцелярию Святого Сыска, а потом еще и в приемную самого главного венатора – панна Доманская молча и с каким-то презрением отдала за разговор положенную сумму. Между прочим, почти четверть ее месячного жалования. Заплатила и не пикнула, и ничего объяснять не стала. Нешто звери вокруг, и никто бы в положение не вошел, если так уж нужно было…
Ничего внятного по этому поводу Антон сказать не мог. Кроме того, что не добился ровным счетом ничего.
Сашка с Петичкой смотрели на него с плохо скрываемой жалостью. Вот мол, звезданулся человек на отличненько, слетела кукушечка – поминай как звали. Они и рады были помочь – если бы знали, чем.
-- Не понимаю!.. Черт подери все на свете… не понимаю! Почему?!
В пустом школьном классе, куда их определили на ночлег, было очень тихо, чернильная тьма клубилась под потолком, и по стенам ползли тени веток – это растущие у крыльца яворы раскачивались под ветром, -- и в окно смотрела почти полная луна, чуть зеленоватая на исходе.
-- А ты спроси, -- сказал в этой тишине сонный Петькин голос.
Это было так неожиданно – как если бы сама ночь отвечала, что в первую минуту Антон не мог отделаться от ощущения мурашек, стройными рядами марширующих вдоль позвоночника.
Но Петичка еще поворочался на своем матрасе, откинул жидкое одеяльце и сел, нашаривая очки. Зачем они были ему нужны в полнейшей темноте, Антон понятия не имел. Но эта заминка дала ему время прийти в себя.
-- У кого спросить?
-- У панны Доманской. Отчего это она к тебе всем сердцем, а замуж нейдет.
-- Так она тебе и сказала, -- проворчал Сашка, тоже проснувшийся. – Ты у тетки ее спроси, небось не съест тебя. А вообще начерта тебе все это надо, вот чего я понять не могу.
Антон и сам не понимал, за каким лядом ему все эти приключения, но утром следующего дня, дождавшись за забором, покуда панна Катажина отправится в свою библиотеку, постучал в ворота ее дома.

-- Не ходил бы ты за ней, хлопец, не сох бы по ней. И ее не получишь, и сам головы не убережешь.
-- Да почему же, господи?!
-- Ну, хотя бы потому, что замуж она выходит, -- сказала тетка Гражина и кивком подбородка указала на здоровенную тыкву, притулившуюся в углу сеней. В дом она их не пустила, разговаривали, стоя у калитки. И Антону, который искренне надеялся, что разговор этот будет происходить с глазу на глаз, пришлось смириться с тем, что Сашка с Петичкой, оказывается, за ним хвостом ходят.
-- И кто у нас счастливый избранник? – поинтересовался Сашка неприятным голосом. Как бы подразумевая, что намерен сию же минуту набить этому избраннику физиономию.
Тетка Гражина поглядела на него, как на умалишенного. И ответила, что кабы они знали – кто, может, всем бы легче было.
Но дело не в этом, добавила она, немного помолчав. Совсем не в том, что панна Катажина собралась замуж незнамо за кого. А в том, по кому она, на самом деле, вздыхает. Этому ее амаранту вряд ли получится морду набить – даже если всем троим взяться.
А лучше всего – оставили бы они ее в покое. Собирали свои песни да сказки, а после в город уматывали. Незачем жизнь себе усложнять.
Повернулась и ушла в дом, а они так и остались стоять перед захлопнувшейся калиткой, на виду у всего поселка, как последние дураки.


При ближайшем рассмотрении оказалось, что местная почта представляет собой точно такой же дом, как и все остальные в поселке. Гонтовая крыша, просевшее от старости крыльцо, в сенях сушатся, открытые взору всякого любопытствующего, болотные сапоги и войлочные чуни, три окна смотрят в палисадник, густо заросший мальвами и «золотыми шарами», лавочка у калитки. Из прочих толочинских хат эту выделяла лишь вывеска с номером отделения и указанием рабочих часов.
На лавочке перед калиткой сидела черноволосая, похожая на сомлевшую на солнце стрекозу девица. Она сонно двигала спицами. Полосатый классический чулок шевелился в придорожной пыли сине-белой гусеницей, как живой. Казалось, он нисколько не зависит от собственной хозяйки. Девица меланхолично вздергивала худыми пальцами пушистые клубки, нитки тянулись.
Калитка была закрыта. Антон внимательно изучил вывеску, узнал, что почта работает с полудня – похоже, все значимые места в Толочине открывались именно с этого часа. А пока он читал вывеску, из-под «золотых шаров» в палисаднике вышел роскошный петух и невозмутимо принялся разгребать огненными шпорами землю едва ли не у Антона под носом.
От такой наглости просто дух захватывало. И сразу как-то захотелось есть. Лучше всего было бы оказаться прямо сейчас на кухне у Петькиной бабушки, сидеть за столом, смотреть, как бегают туда-сюда глаза в часах-ходиках, сделанных в виде кошачьей морды, и вдыхать пряный аромат куриного бульона.
-- Вам чего? – без всякого выражения спросила девица. На Антона она даже не взглянула. Видимо, ощущала явление гостя, так сказать, очами души.
Антон еще раз поглядел на петуха и признался, что ему бы в город позвонить. В Лунинец, если это возможно.
-- Возможно, -- согласилась девица, критически разглядывая спущенную петлю в вязании. – Утром еще было возможно. А теперь нет.
-- Понятно, -- сказал Антон, которому, на самом деле, ничего понятно не было.
Почему нельзя? Связи нет, неведомые враги перегрызли провода?
По логике вещей, теперь следовало вежливо распрощаться и уйти. Антон еще постоял, глядя на протянутую в мягкой дорожной пыли собственную тень. Солнце мягко пригревало в спину. После милой беседы с Катажининой теткой им владело странное состояние. хотелось сесть рядом с неприветливой барышней на лавочку, прислониться затылком к горячим, пахнущим пылью доскам, закрыть глаза – и ни о чем не думать.
-- Что-нибудь еще? – девица вскинула на Антона черные, круглые, как вишни, глаза. – Аптека за углом. Кавина чуть подальше, через квартал. Сегодня пятница.
-- Ну и что? – удивился Антон. Хотя удивляться не следовало.
-- Я подаю убогим по четвергам. В церкви святой великомученицы Варвары, на ярыжках.
-- Где-е?
Девица скомкала вязание, сунула чулок в корзинку с клубками ниток. Поднялась. Антон с нескрываемым отвращением воззрился на тощую сутулую фигуру, состоящую, казалось, из одних острых углов. Девица разгладила миткалевый фартук, повязанный поверх серо-зеленого платья, воинственно заткнула за ухо с белой искрой сережки вылезшую из прически прядь.
-- Пошел вон, -- приблизив к Антону бледное, с резкими пятнами вдруг выступивших веснушек, сказала она гневным шепотом. – Я сейчас Бранко спущу – не обрадуешься.
И прежде, чем Антон раскрыл рот, чтобы объясниться, она позвала: «Цыпа-цыпа!». Марич скосил глаз и тут же понял, что в ближайшие несколько минут ему будет не до светских разговоров – телефонных или обычных. Тут бы в живых остаться.
Петух выбрался из палисадника, прошелся, расшаркивая золотящуюся в позднем солнце пыль, и боком стал подбираться к Антону. Кося багряной пуговкой глаза и вздергивая генеральским хвостом. Так, подумал Марич опасливо. Для полного конфузу пред очами грозной девы еще не хватало быть уклюнуту петухом. Солнце рыжим шариком укатывалось в пролом убегающей вниз улицы, пламенели в палисаднике «золотые шары», и цветки мальвы казались почти черными…
Как сквозь пелену, Антон увидел огненный петушиный глаз, и зрачок в нем стоял вертикально, и не было в этом взгляде ровным счетом ничего от птицы; хотелось перестать быть и одновременно – бежать куда подальше, но тут он понял, что не в силах шевельнуть даже пальцем…
Короткий тупой удар, как мешком по голове, вспышка багрового пламени перед глазами, блаженная темнота.
Все.

Солнце лежало на лице горячим душным пятном. Солнце высвечивало все: тонкие, будто нарисованные тушью, ниточки бровей, морщинки в уголках рта, упавшую на переносицу темную прядку, влажный проблеск зрачка из-под таких же рыжеватых ресниц... Глаз было не разглядеть, непонятно, какого они вообще могли быть цвета, но не зеленые и не голубые — это было бы слишком банально.
Под носом, назойливый до оскомины, дергался туда-сюда марлевый тампон. Пах противно и едко. Нашатырь, догадался Антон. Это могло означать только то, что он позорно грянулся в обморок.
Под головой было что-то твердое, и от этого затылок болел еще сильнее. Антон покосился. Увидел щелястый пол, забившийся между некрашенными половицами клочок бумаги, больше всего похожий на телеграфную ленту, выцветшее чернильное пятно, носки видавших виды чужих ботинок.
-- Пане? Вы живой, пане?
-- Пока да. А что случилось?
-- Он еще спрашивает! – подала голос давешняя барышня. Вязания при ней сейчас не было, она сидела за почтовой конторкой и невозмутимо что-то писала в огромной книге. Скрипело перо. Судя по всему, барышня была почтальоншей.
-- Рукой пошевелить можете? – равнодушно поинтересовался средних лет мужчина, тот самый, что только что подсовывал Антону под нос нашатырь.
Он послушно подвигал пальцами правой руки. Пальцы шевелились, но как-то… нехотя, что ли. Толочинский фельдшер – а это он и был, без сомнения – покивал с одобрением и все тем же равнодушным голосом сообщил, что пану студенту очень сильно повезло. Не всякий человек выживает после нападения аспида, а пан Марич вот, выжил, и теперь по гроб жизни должен быть благодарен…
Тут Антон подумал, что сейчас ему вменят в обязанность быть благодарным этой самой почтальонше, и ужаснулся. Но оказалось, что он ошибся, причем не один раз. Во-первых, панна с вязанием оказалась вовсе не почтальоншей, а местной телефонисткой, и пускай пан не думает, будто бы это одно и то же. А, в-вторых, пан Адам Даньчик, заведующий толочинской почтой, подоспел очень вовремя. Это он и дал Антону по затылку. Чм? Да почтовой сумкой же. А что, другого способа вывести человека из-под ядовитого взгляда пока не придумали, кроме как сделать так, чтобы этот самый человек глаза закрыл. Нет, ну конечно, можно было словами сказать, только все же знают, что люди по природе своей любопытны и самоуверенны, думают, что уж их-то бда обойдет стороной. И таращатся во все глаза. Поэтому самое верное дело – дать по кумполу, чтобы и дух вон.
-- Ну, вы даете!.. – только и сказал на это Антон. Аспид – это, стало быть, василиск, перевел он машинально. Возмущаться, что по поселку василиски без присмотра разгуливают, было по меньшей мере, глупо. Они же приехали фольклор собирать, песни, предания, деревенская мистика… ну вот тебе мистика, хлебай полной ложкой.
-- Будете чувствовать себя неважно – в амбулаторию милости прошу, -- сказал фельдшер и принялся собирать в чемоданчик свое медицинское барахло. Антон отвел глаза: от сверкания инструментов и запаха всех этих коробочек и пузырьков кружилась голова и ощутимо тошнило.
Он проводил фельдшера глазами и неловко поднялся. В глазах стало еще темнее.
Под пристальным взглядом пана Даньчика Антон дошел до двери, помедлил на пороге.
-- А пан же звонить собирался. Так связь дали, -- сказала из-за конторки девица.
-- После…
-- Пан Марич, -- подал голос заведующий почтой. – Задержитесь на два слова, пан Марич, если вас не затруднит.