[jaetoneja]

Год 1954, начало апреля.
Крево.
Лишкява, Мядзининкай.

К утру она, благодарение богу, все-таки умерла.
По-птичьи дернулось в последний раз черное от кровоподтека веко, открывая голубоватую полоску зрачка, мутный взгляд нашел его лицо, на секунду сфокусировался. Шевельнулись запекшиеся от крови губы.
-- Проклятие на твою голову, людажэрца…
Он скорей угадал эти слова, чем действительно расслышал, и в первую минуту не испытал ничего, кроме облегчения. А потом – отчаяние.
Потому что она умерла, а он так и не приблизился к разгадке. За ночь, которую они провели один на один в этой комнате, сейчас больше похожей на пыточную камеру, он и эта женщина стали ближе друг другу, чем любовники, но он не получил даже крупицы откровения.
За высокими окнами занимался холодный апрельский рассвет. Солнце выкатывалось из-за крон тополей в сквере, окружающем здание Святого Сыска, ослепительно рыжее, трогало золотыми ладонями потолок, стены, свободные от ковров белые плашки паркета – а ему казалось, что янтарный огонь стекает по стенам, янтарь и кровь.
Хотя, видит бог, он не коснулся этой женщины даже пальцем.
Но для того, чтобы причинить живому существу невыносимую боль, не всегда бывают нужны огонь и железо.
Ее звали Северина Маржецкая, ей было тридцать шесть лет, и при жизни она преподавала литературу и родную речь в одной из столичных гимназий. Ее задержали почти случайно: после того, как один из ее учеников сиганул без всяких явственных поводов с крыши водонапорной башни рядом с мостом через железную дорогу, в гимназию, разумеется, вместе с жандармскими, явились и представители Святого сыска. И все бы прошло гладко, если бы при формальном допросе панна Маржецкая не утратила контроль над собой. Это не было банальной истерикой, сопровождавший штатного венатора клирик добросовестно вписал в протокол каждое слово задержанной. И если отбросить в сторону все традиционные для таких случаев угрозы, в этих словах не было ничего необычного. Кроме ощущения, что панна Маржецкая не боится ничего – как будто чувствует за собой безусловную поддержку. Такую силу, перед которой весь Святой Синод, вся Инквизиция Крево окажутся бессильными.
Ее допрашивали несколько раз – безрезультатно, и в конце концов приготовились списать необычное поведение на слабость женской натуры и банальную истерику. Допросы продолжались больше недели, и за это время Анджей подписал два прошения об отставке – от одного из младших венаторов и от куратора округа Крево, которого уж никак нельзя было упрекнуть в малодушии. Но и один, и второй в унисон твердили о том, что впереди такие темные времена, каких Райгард не видывал даже при Стахе Ургале.
Они боялись, о да.
И поэтому Кравиц нисколько не удивился, когда вслед за этими двумя отставками – а он поклялся, что они будут последними – в городскую лечебницу для душевнобольных увезли еще троих. За неделю. Это было уж слишком.
Если бы не эти несчастья и странности, панну Маржецкую можно было бы с дорогой душой отпустить. Раздумывая над этим – ведь все могут ошибаться, а подследственная уж точно не была навой, -- Анджей съездил в Юратишки самолично. Ему хватило всего лишь заглянуть в глаза этим несчастным, которые до самой смерти больше никогда не будут людьми, но еще больше ужасало то, что с ними станет там, за Чертой.
Ни о каком снятии ареста, разумеется, не могло быть и речи. Более того, теперь, как никогда, становилось необходимо понять, что послужило причиной этого безумия.
Возвращаясь в Крево, он думал об этом с мрачным упорством. Тянулись за окном машины черные квадраты полей, по которым бродили такие же черные грачи, моросил мелкий холодный дождик: апрель в этом году не радовал теплом, а так хотелось уже легких белых облаков, запаха юной травы – всего, что бывает только весной. У поворота на ведущее в столицу шоссе Анджей остановил авто, вышел на обочину. Яростно цветущий желтыми котиками куст вербы возносился пушистой макушкой в самое небо, пах сладко и щемяще. Он вдруг подумал, что, наверное, видит такую красоту в последний раз в жизни.
Нет, он не испытывал страха. Хотя и знал, что, по возвращении в Крево, отправится прямиком в допросную камеру и не выйдет оттуда до тех пор, пока не откроет истину. Он не сойдет с ума и не подаст в отставку, у него хватит сил встретить все, как должно. Но ощущение конца было таким прочным, что поневоле накатывала тоска.
… и пройдя долиною смертной тени, не убоюсь я зла, ибо знамя твое надо мною, и знамя твое – любовь.
Заводя мотор, он пожалел только об одном: что не успеет заехать к Юлии.


В современном мире экзорцисту просто необходимо иметь образование клинического психиатра, ибо без этого невозможно отличить, где манифестирует шизофрения, а где -- Вельзевул.
Прежде, чем экзорцист будет допущен к возможному излечению одержимого, представитель Святого Сыска, Святого Синода или даже обычный приходской священник должны убедиться, что все психиатрические отклонения были отметены. Он должен испросить самого одержимого и только при получчении согласия может приступить к ритуалу.
Зачастую первые признаки одержимости едва заметны: социальная замкнутость, апатия, постоянная дрожь в конечностях. Очень легко спутать психическое заболевание с одержимостью. распознать разницу и есть задача экзорциста.
К этому есть множество способов. Например, параноидальные шизофреники не понимают, что они заблуждаются. Но у одержимых бывают периоды ясности. В этом вся разница. Самый быстрый тест – «познание непознаваемого», т.е. угадывание скрытых предметов, внезапные способности и так далее.
Следует также быть особо внимательным и не отвергать даже малейшие сомнения в собственной правое. Так, они помогут распознать, имеет ли экзорцист дело со стойкой ремиссией шизофреника или перед ним все же предстал одержимый.
Терпение – одно из самых ярких достоинств того, кто отважится взять на себя бремя очищения. Ибо в самом начале процесса следует ясно понимать, что изгнание демона может занимать месяцы и даже годы.
(Послание главы Святого Синода, год 1863, август, Мариенбург).

У меня нет этих месяцев, что уж тут говорить о годах. Я вообще не знаю, сколько времени мне отпущено… нам всем. Но нет сомнений в том, что этот мир стоит перед лицом опасности куда большей, чем когда-либо видел. Такой, перед которой все деяния Стаха Ургале или даже самого Романа Ракуты покажутся детским лепетом. И мир никогда не будет прежним.
С другой стороны, спросил он себя с отрезвляющей безжалостностью. А ты точно уверен в том, что хочешь сохранить этот самый мир в его нынешнем состоянии? Вот такой, где зло оттеснено за Черту и будет пребывать там вовеки, но Райгард, вопреки всему, не прекратил свое существование. То, что было призвано сотни лет назад защитить эту землю от огня и креста и встать стеной между тьмой и светом, теперь само стало Господним воинством.
Как различить, что есть свет, когда теней не существует? Куда идти дальше, если пять лет назад ты остановился на полдороги? Ты сломал чин наследия, но ты позволил всему остаться как есть. Половины правды – не бывает. И если для того, чтобы противостоять тому, что, кажется, вновь пришло к нам всем из-за Черты, потребуется эту самую Черту уничтожить – что же, Пяркунас, я готов.
Даже если вместе с этим исчезнем мы все.

Он распахнул дверь допросной комнаты.

-- Панна Маржецкая, нам всем будет легче, если вы станете говорить правду.
-- У меня и в мыслях не было лгать.
Она сидела в кресле, откинувшись к жесткой спинке и положив на подлокотники руки, тонкие запястья утопали в кружевных манжетах батистовой блузки. И если не знать, что эти руки привязаны к подлокотникам прочными кожаными ремнями, могло бы создаться ощущение, что вот, красивая и очень усталая женщина присела отдохнуть на минуту, расслабилась и готова заснуть. Клонится к плечу похожая на цветок голова с тяжелым узлом волос на затылке… Анджей представил, как будет выглядеть панна Маржецкая через час допроса – если, конечно, не надумает прекратить запирательства – и внутренне содрогнулся.
У него нет иного выхода.
Почему она так похожа на Юлию?! В тот самый момент, когда ее вот так же, как эту женщину, ввели в этот же самый кабинет шесть лет тому назад – в концертном платье, отсидевшую перед этим несколько часов в камере предварительного следствия, злую и язвительную, как фурия, и от того еще более прекрасную… Наверное, именно тогда он понял, что жизнь его кончилась – такая, к которой он привык. «Вы актриса? Нет, что вы. Я – звезда». В Нидской опере, перед пожаром, у него еще была возможность сбежать. Девять лет спустя, в Крево – нет.
К чему он вспоминает это все именно сейчас? Северина Маржецкая виновна, даже если сама не представляет, в чем конкретно. Так бывает, когда зло совершается чужими руками, а человек до самой последней минуты не догадывается, кто на самом деле руководит его поступками.
Да, безусловно, она не нава, но что это меняет? Крест, молитва и святая вода, скорей всего, не причинят ей никакого вреда, но есть способы добиться признания и от того, кто никогда не пересекал Черты. Случается, что Черта сама приходит по твою душу, и кажется, что именно с этим он сейчас имеет дело. И если это так, господи, пожалей эту женщину и пощади меня, грешного.

Через полтора часа он вывалился в коридор, бледный до неузнаваемости, с перекошенным лицом, и, содрогаясь от тошноты и ненависти к себе, рванул оконные створки. Заколоченные на зиму рамы поддались с трудом, и, распахивая окно настежь, Анджей вдруг увидел: руки у него в крови.
-- У тебя вид, как будто ты заглянул в пекло.
Он повернул голову, как слепой, и некоторое время вслушивался, пытаясь понять, откуда доносится этот голос. Потом черно-багровый туман прояснился, и лицо Марта возникло прямо перед глазами. Длинные серые глаза, зрачки такие огромные, что, кажется, полностю перекрывают радужку. В этих зрачках, как в перевернутом зеркале, Анджей на мгновение увидел себя самого: в разорванной и мокрой на груди рубашке, с черными кругами вместо глаз, безумным взглядом.
В сущности, так оно и было, но вдаваться сейчас в детали – он просто не мог.
-- Ты поранил руку. У тебя кровь, возьми платок.
Анджей молча прижал к кровящей ссадине батистовую тряпочку.
Не спрашивая, Март приоткрыл двери кабинета, осторожно заглянул внутрь. Отшатнулся.
-- Что ты делаешь, Анджей?
-- Не нравится?! – спросил он, ядовито усмехаясь. – Мне, знаешь ли, тоже. Но она должна сказать мне правду, клянусь распятием, и она ее скажет.
-- А если нет? Ты прекрасно знаешь, что бывает и так, когда они хотят, очень хотят ее сказать – но не могут.
-- Тогда она сильно об этом пожалеет.
-- Остановись, ради всего святого!
-- Чистеньким хочешь остаться?!
-- Хочу не утратить облик человеческий. И тебе от души советую.
-- Да пош-шел ты!..

Ее лицо было черно и безжизненно, глаза закрыты. Оттянув вверх тонкое веко, Анджей увидел узкую полоску белка, темно-розовую от многочисленных кровоизлияний сосудов. Панна Маржецкая находилась в глубоком обмороке: ни вода в лицо, ни нашатырный спирт ничего не могли с этим поделать.
Может быть, так даже и лучше, подумал Анджей. Потому что он не знал еще ни одного человека, который бы остался в здравом уме и твердой памяти после того, что он собирается проделать дальше.
Перед тем, как Северина потеряла сознание, он, в полном соответствии с протоколом, испросил ее согласия на акт экзорцизма.
-- Если вам так нужно…
Если не вдаваться в подробности, всем будет только проще. Легче, хотя, Пяркунас, какая тут может быть легкость.
«Это, должно быть, очень трудная работа – пытать женщин», -- сказала ему однажды Варвара. Теперь ее тоже нет. Ты когда-нибудь пытался подсчитать, сколько женщин из тех, с которыми так или иначе столкнула тебя жизнь, перестали существовать? Или ты считал, что так будет только хуже: от твоих терзаний мир не сделается честнее и чище, а их все равно не вернешь. Нет ответа.
Он очнулся и увидел, что Северина обмякла в кресле, уронила голову на грудь. Растрепавшийся узел волос, в которых запутались шпильки, скрыл ее лицо, и если не приглядываться, ее запросто можно принять за бывшую приму Императорских театров несравненную панну Юлию Бердар.
Ты – смог бы вот так же поступить и с нею?!
Господи, спаси меня. Дай мне остановиться.
Почему мне кажется, что из глаз этой несчастной смотрит на меня все то же чудовище, которое шептало мне на ухо кошмары так давно, невыносимо, болезненно давно – когда горела Нидская опера? И если это так, почему я не могу различить ни единого слова в этом шепоте?
Потянувшись, он наощупь нашел на столе чашку с недопитым кофе. Отхлебнул, не чувствуя вкуса: горькая кофейная гуща осталась мелкой противной крошкой на губах.
Северина Маржецкая сидела в кресле, напряженно выпрямив спину, с широко раскрытыми глазами, в которых медленно остывал ужас.
Она умерла три часа назад.

-- Что?..
-- Я ничего не сумел от нее добиться. Она умерла. Позови клириков, пусть констатируют смерть. Акт мне на стол, я подпишу.
-- Анджей, господи…
-- Что ты так смотришь на меня?!
Вместо ответа Март молча протянул ему фляжку. На дне гулко и тяжело плескало. Анджей отхлебнул: это оказалась не старка, а вода. Самая обычная вода – если не считать того, что у нее был странный, затхлый вкус и запах гнилого дерева, торфа и ржавчины. В другое время он бы непременно спросил, где это пан Рущиц разжился такой отменной гадостью – но не теперь. Болотная вода, в самый раз для того, кто, кажется, утратил человеческий облик.
-- Да, и еще. Я слагаю с себя обязанности главы Райгарда, а сам орден будет распущен.
Пан Рущиц молчал. Ни вздохом, ни словом не выдал своей растерянности и изумления. А может быть, Анджей ошибся, и Март не испытывал ни того, ни другого.
Наверное, стоит объясниться. Но. Пяркунас, почему нельзя сделать это чуть позже? Когда уймется дрожь в руках, когда все внутри перестанет обрываться болезненным звоном. Почему он думает в эту минуту только о себе? Почему ни он сам, ни кто другой не в силах подумать о несчастной Северине Маржецкой, которая умерла, фактически, безвинно, став очередной игрушкой той страшной неведомой твари, что от самого начала времен идет за каждым Гивойтосом, дышит в затылок, набирает силу и вот, окрепшая,вцепляется в горло, как болотная гадюка.
Пяркунас, пощади нас всех.
Я хочу увидеть ее глаза – этой твари.
Я хочу спросить у нее – за что. Что такого сделали мы, чем провинились, кроме неуемного желания просто жить, быть свободными, просто жить и просто дышать, и смотреть, как ходят в пасмурном апрельском небе осененные желтыми котиками пушистые ветки вербы.
И если для того, чтобы это желание исполнилось, потребуется перестать быть – что же, Господи, на все воля твоя.
-- Что ты собираешься делать дальше?
-- А?..
-- Я спросил, что ты намерен предпринять дальше.
Анджей с силой провел ладонями по лицу.
-- Не знаю… Отвезу Юлию в Ургале. Там хотя бы безопасно.
-- Ты понимаешь, что тебя убьют, как только ты переступишь порог Канцелярии Святого сыска?
-- Ну, я же не дурак. Кому, кроме тебя, еще может понравиться то, что я собираюсь делать.
-- Ты, конечно, не дурак, -- произнес Март осторожно. – Но, видишь ли, я от твоих идей тоже не в восторге.
-- Но ты-то хотя бы не станешь целить в спину?
Март молча покачал головой.
-- Пяркунас, и зачем ты только все это затеял. Девочку эту хотя бы пощадил…
-- Видит бог, я не хотел этого. Видит бог, не хотел.

За Лунинцом дорога стала полегче: хотя дождь по-прежнему хлестал в стекло, но жуткий боковой ветер прекратился, и машина шла ровно, мерно шуршали по мокрому асфальту шины. До Ургале оставалось еще около трех часов езды.
После бессонной ночи неудержимо клонило в сон. Сами собой смеживались веки, и в какое-то мгновение Анджей испугался, что просто заснет за рулем. Глупо было бы вот так погибнуть – по собственной неосторожности, облегчить работу тем, кто так жаждет его смерти. Но всякий раз, прежде чем Анджей был готов окончально упасть в омут сна, под векам вставало лицо Северины Маржецкой – за минуту до смерти, и он вскидывался и таращился в лобовое стекло воспаленными глазами.
«Дворники» не успевали разгонять мутные потоки воды.
По-хорошему, следовало приткнуться к обочине и поспать хотя бы полчаса. Но что-то говорило ему, что лучше этого не делать.
Бывают сны, из которых можно и не проснуться.
И тогда пришлось бы разговаривать с Юлией, а этого он уж точно не вынесет. Явившись домой под утро, он поднял ее с постели и велел одеваться. Лишних вещей с собой не брать – они едут в Ургале, а значит, домой. Что за спешка? Нет никакой спешки. Просто у него слишком мало времени.
Он врал, и понимал, что Юлия чувствует это, и был сам себе противен. Но она не задала ни единого вопроса.
-- Останови, -- сказала она с заднего сиденья. – Останови машину и выпей кофе. Если ты по-прежнему хочешь, чтобы мы доехали живыми.
Дождь все еще шел. В открытую дверь машины тянуло запахами мокрой земли, вскрывшихся почек, сыростью. Мелкая дождевая морось залетала внутрь, оседала мириадами крошечных капель на лице, на хромированных деталях автомобильного щитка.
Юлия пересела на переднее сиденье, отвернула крышку термоса, налила кофе.
-- Пей. И расскажи наконец, что случилось.
Он не знал, как вообще говорить об этом. Не потому, что ипытывал мучительный стыд и отвращение к самому себе. И уж точно не потому, что боялся осуждения.
Но как объяснить словами вот это ощущение надвигающегося конца, не выразимой словами тени, которая нависла над миром и с которой он впервые в жизни не знает, как справиться.
Черта отделяет мир мертвых от мира живых. Она – граница, но пока есть граница, значит, есть и то, что находится по другую сторону от тебя. Да, смерть невозможно отменить, потому что это тоже часть жизни. Но до Романа Ракуты жизнь и смерть прекрасно существовали, если можно так выразиться, отдельно друг от друга. До тех самых пор, покуда ему, принявшему страшную участь в виде ямы с негашеной известью, не понадобилось дотянуться и из посмертия, чтобы защитить тех, кто был ему дорог.
Вряд ли он думал тогда о том, что может скрываться там, в сером ничто без времени и пространства, по ту сторону жизни. Едва ли он мог предположить, что наступит день, и оно окрепнет и придет по старым следам за живыми. Просто чтобы взять свою дань.
Поэтому, как бы Март не противился, никакого другого выхода не существует. Черта должна прекратить свое существование. Вместе с Райгардом, единственная функция которого сейчас – это сохранение вот такого порядка мироустройства.
И который, как это ни прискорбно, очень многим оказывается выгоден. Хотя бы потому, что они давно перешагнули эту самую Черту и остались людьми. Никому не хочется уходить в сумрак.
-- Бедный мой, бедный… -- Юлия осторожно погладила его по щеке. – Ты понимаешь, что жить тебе осталось чуть?
-- Понимаю.
-- Ты за этим отправил меня в Ургале? Ты надеялся, что там будет хотя бы немного… безопаснее?
-- Да. И там дети. Посмотреть на них еще раз…
Юлия отставила в сторону термос и потянулась к нему.
Закрывая глаза перед тем, как поцеловать ее, Анджей увидел – черную громадину другой машины, несущейся прямо на них. И понял, что уже ничего не успеет.